Ересь

Но в ереси своей я познаю любовь А вы любви не знаете за верой

-Вам следовало бы больше радоваться, моя дорогая, любимая. Вы наконец-то все осознали, поняли, приняли. И я, ваш духовный отец, несказанно, до слез и надрыва в голосе, рад этому. Я отпускаю вас в мир, голубка моя, я отпускаю вас не просто в мир, а к Богу, к Лорду нашему и Отцу. Не каждому это дано, мое любимое дитя, но вы – избранная, избранная мною, всеми нами и самим Владыкой. По сухому, старому и морщинистому лицу наставника Великой Инквизиции градом катились крупные, кристально-чистые слезы. Это были слезы величайшей радости и надежды, слезы, настолько искренние, настолько же было искренним его открытое, доброе лицо. Если бы не красные одежды, принимающие кровавый оттенок в свете факела, что держал практик; если бы не темная, низкая, узкая и сырая камера, чьи стены давят на человеческую душу, этого старичка можно было бы принять за продавца фруктов где-нибудь на базаре Палермо. Агнесса Риц, еврейка и жена раввина лежала в углу этой вонючей клетки и все еще не могла отойти от шока. Свет всегда был хуже темноты. Темнота давила, но была безопасной. Свет же означал всегда лишь одно – все новые и новые пытки. Она уже давно потеряла счет времени, с того самого дня, как в их дом ворвались мужчины в черных платках на лице и накинули им на головы мешки из плотной ткани, завязав их у горла. Потом супругов куда-то долго гнали, подталкивая пинками, затем избили, раздели и разделили друг-с-другом. Видимо, навсегда. Но теперь, когда забрезжил свет и открылась дверь, ее никто не подхватил, брезгливо морщась от нестерпимой вони и грязи, никто не потащил по холодным коридорам, так, что ее ноги касались пола, а истощенное тело едва не ломалось от этих резких и грубых передвижений. Вместо этого вошел человек, в котором она видела своего злейшего врага и мучителя, сам наставник Инквизиции. Иглы, тонкие и раскаленные, с силой вгоняемые под ногти. Тяжелые и соленые на вкус щипцы, которыми ей рвали зубы, потом запихивая в рот мокрую тряпку, чтобы хоть как-то остановить кровь. Тесаки и ножи, лишившие ее пальцев на ногах. Список можно было продолжать долго, но все эти инструменты неизменно находились в руках наставника, не забывавшего повторять, что все это для ее же, Агнессы, блага. Теперь наставник стоял, улыбаясь и рыдая, опираясь на богато-украшенную трость и, видимо, превозносил Агнессу за ее стойкость, за ее непоколебимость в собственной иудейской вере, за ее характер. Она стала огрызком нормального человека, мусором, неспособным даже нормально дышать без нестерпимой боли, охватывающей все тело. Но она не отреклась. Не отреклась от основ своей веры и не отошла от заветов. Она все еще была непоколебима и страдала за это. Мученица, о которой никто и никогда не узнает. Инквизитор продолжал говорить. -Завтра ваше бренное тело, моя дорогая госпожа, предадут огню священному на городской площади и вы, наконец, после стольких месяцев сможете воссоединиться с Богом в полной гармонии. Ах, как бы я хотел занять ваше место, но моя земная доля слишком сложна и важна, для несения Слова Божьего в уши каждого Его создания. Он утер слезы рукавом своей мантии и, откланявшись так, что старые кости захрустели, вышел, поманив за собой практика в маске, все это время молча держащего факел и с презрением смотрящего на женщину. Она с трудом отползла чуть в сторону, тело прожгла вспышка боли и перед глазами поплыло. Жуткий сквозняк задувал под ее рваные одежды и заставлял ежиться не только от боли, но еще и от жгучего холода. Сквозняк. Раньше в этой комнате никогда не бывало сквозняка. В ней не было щелей и из нее нельзя было сбежать. Агнесса с трудом поднялась на ноги, хромая, перенося вес на левую беспалую ступню, поковыляла к двери, держась за стену рукой. Казалось бы, это заняло у нее вечность, но тонкий лучик надежды придавал ей сил. Она все еще надеялась и верила в свое чудесное спасение. Дрожащей рукой она потянула на себя тяжелую дубовую, обитую железом дверь. Не заперто. Практик, уходя, забыл запереть дверь. По грязным щекам Агнессы побежали слезы, а сердце забилось чаще, голова закружилась, и счастью ее не было предела. Но затем пришел страх. Страх, что она себя выдаст, что ее поймают и снова начнут пытать, что не будет тогда никакой спасительной смерти на костре. Будет только боль, и ничего кроме боли, до конца ее дней. Совладав с приступом паники, она приоткрыла дверь и вышла в абсолютно темный коридор. Она знала, что слева находятся пыточные. Знала слишком хорошо. Сквозняк дул направо и она, пригибаясь и стараясь не стонать от боли, пошла туда, все еще ничего не видя, не столько от темноты, сколько от неверия и страха от того, что все это может быть сном. Агнесса не помнила, сколько времени прошло, пока она шла, почти что ползла. Каждую долю секунды она ждала крика, гула шагов, того, что ее увидят, учуют, поймают и вернут назад. Но все было тихо. Она дошла до большой круглой комнаты с одиноко-догорающей свечей в канделябре у стола. И тут она услышала шаги. Душа ее ушла бы в пятки, если бы давно там не была. Глаза закатились и изо рта вырвался непроизвольный стон. Все пропало, кончено. Сейчас ее увидят. Она, не чувствуя ничего, скользнула в сторону, подвернув лодыжку, но не почувствовала боли, и спряталась за тонкой портьерой, закрывающей окно. Сквозь темную ткань она увидела двух инквизиторов с факелами, которые шли и о чем-то беседовали. Она совершенно не разбирала слов. Один из них, закрепив факел в креплении на стене, сел за стол и уставился прямо на Агнессу, все еще разговаривая с коллегой. Он все время смотрел на нее. Он видит ее. Он играет с ней? Почему он не скажет об этом? Агнесса пыталась прогнать эти мысли, зная, что за шторой она невидима, что она находится в самом темном углу комнаты, да еще и прикрытая тканью. Но вдруг они почувствуют запах? Или ее выдаст какая-нибудь мелочь? Скрип костей, громкое дыхание, что угодно... Наконец, эти двое ушли, тихо посмеиваясь и направившись в сторону камер. Агнесса, не помня себя от счастья, вылезла и поплелась куда быстрее, чем раньше. Распахнула незапертую дверь и шумно вдохнула холодный ноябрьский воздух. Звездное небо вместо низкого потолка камеры вызвало в ней первозданный трепет, который не мог сравниться ни с чем. Тепло разлилось по телу, унимая боль и давая великую надежду. Она выбралась, она жива и она будет жить. Она сохранила веру и не предала идеалов. Она пошла, царапая ступни об камни, из которых была выложена дорога, подошла к открытым воротам, вокруг которых не было ни души, и направилась прямо сквозь них. Костлявая рука, вырвавшаяся из ниши между створками ворот, схватила женщину, и Агнесса обмякла и зажмурилась, увидев красный тряпочный рукав. Наставник прижимал ее к себе, он говорил ей слова любви, крепко, по-отечески обнимал. Инквизитор покрывал поцелуями ее изможденное тело, рыдая и вздрагивая, словно ребенок, он гладил и лобызал Агнессу, и она тоже рыдала, совсем как он. Любовью своей он добился своего, и еврейка это знала, и слезы ее были слезами чистейшей, первозданной радости. Это была самая изощренная пытка. Последняя пытка перед смертью, дивным освобождающим от всех мирских забот даром. Пытка, которая, наконец, ее сломала, чтобы потом позволить восстать из пепла. Пытка надеждой. Она уверовала в Бога, она признала и приняла Его и согласилась пойти к Нему через всё очищающий огонь. Сама, по собственной воле, данной каждому созданию Божьему.