Этот день не войдет в историю

тогда: за несколько лет до падения Стены Мария Отряд возвращается за Стену поздней ночью. Дождь хлещет по лицам, промокшие плащи тяжело развеваются на ветру, и вышитые на них крылья приходят в движение, беспокойно хлопают, будто пытаясь поднять своих обладателей в воздух. Лошадиные копыта утопают в грязи, и выдохшиеся животные тяжело ступают в полной темноте, по памяти отыскивая дорогу домой. Когда часовые замечают отряд, где-то за темной громадой Стены начинает громко бить колокол: каждый его удар гулко отдается в голове и вторит раскатам грома. Бой колокола — звук дома. Они добрались. Отряд возвращается за Стену ночью: горят факелы, испуганные лица охранников и нескольких поздних прохожих провожают их, когда они проезжают через ворота и направляются дальше по мокрым улицам, к штабу. Леви думает, что, должно быть, на их отряд противно смотреть со стороны. Они — горстка чудом выживших, израненных и несчастных людей, которые из-за усталости кое-как держатся на лошадях. У всех поникшие головы и сутулые плечи, всех придавливает груз пережитых сегодня событий. За ними тянется удушливый шлейф тишины. Ни радости от возвращения, ни слов поддержки, ни вопросов, ни жалоб. На подступах к Стене лишь раненые приглушенно стонали сквозь зубы, но в какой-то момент даже они замолкли: либо потеряли сознание от боли, либо тихо скончались. Никто не хочет думать о том, почему каждый раз Разведка уезжает за Стену армией героев, а возвращается похоронной процессией. Леви украдкой утирает с лица капли дождя и крепче вцепляется в поводья. Когда они добираются до штаба, он передает свою лошадь подскочившему услужливому курсанту и тяжелой походкой входит внутрь здания, щурясь от яркого света. Персонал и кадеты выстраиваются у стен и смотрят на прибывших с немым ужасом, но кто-то из старших офицеров гаркает на них, и в следующее мгновение в холле начинается суета: затаскивают раненых, готовят комнаты, помогают бойцам снять снаряжение. Леви одновременно и замечает, и не замечает того, что творится вокруг: он будто в вакууме, в какой-то параллельной реальности, и вокруг него образуется невидимое силовое поле, преодолеть которое никто не в силах. Какие-то люди подбегают к нему, о чем-то спрашивают — Леви удостаивает всех убийственным взглядом, даже не различая лиц, и его тут же оставляют в покое. Ноги сами доносят его до нужной комнаты. Внутри тепло, огонь зажженных свечей мелко подрагивает из-за сквозняка. — Сэр, простите, чем могу быть полезна? Леви приходится приложить мысленное усилие, чтобы вытолкнуть себя из ступора и поднять голову. Ему требуется время — всего несколько секунд, но все же — чтобы узнать в стоящей перед ним девушке горничную. — Приготовь мне ванну, — голос звучит грубо и чуждо. — Уже сделано, сэр. Что-то ещё? — Нет, иди. Не беспокой меня сегодня. Девушка кивает, но мешкает: её взгляд скользит вниз и задерживается на пропитанном кровью разодранном рукаве. — Я могла бы позвать врача… Леви прикрывает глаза и мысленно чертыхается. — Вон, — резко приказывает он, тяжело приваливаясь к стене. Он замолкает и вслушивается в звуки комнаты: шаги, шорох юбки, закрывающаяся дверь. Где-то на нижнем этаже кипит жизнь, и оттуда доносятся лязг оружия, топот и громкие разговоры. В конюшнях фыркают лошади, по оконному стеклу ожесточенно барабанит дождь. Сердце бьется о ребра, будто мяч, скачущий по мостовой. Тело не слушается, оно словно деревянное, в нем не осталось ничего, кроме ясной и прозрачной боли. Краем сознания Леви понимает, что до сих пор не снял свои отвратительно грязные сапоги и промокшую от дождя и крови одежду, но в нем нет сил даже на то, чтобы испытывать отвращение по этому поводу. Сознание ускользает, и Леви приходится тратить все силы на то, чтобы удержать себя в реальности. Слабый, медовый свет свечей кажется настолько ярким, что рискует выжечь глаза, а предметы в комнате выглядят чуть более реальными, чем обычно, и они окружают, нависают, грозят раздавить. Леви подносит грязные руки к лицу и с силой давит основанием ладони на глаза, любуясь цветными вспышками по ту сторону закрытых век. В нем нет эмоций. В нем тишь и пустота, какая бывает в заброшенных домах по ту сторону Стены. Долгое время Леви думал, будто от всего, что ему повелось повидать на своем веку, его душа постепенно покрывается трещинами. Но всё это не так — на самом-то деле, его душа и состоит из трещин, а жестокость мира лишь временами выхватывает их из темноты неведения, будто громадный фонарь. Трещин не становится больше. Быть может, даже наоборот — и именно это больше всего пугает. Леви делает глубокий вдох и сползает вниз по стене. Он долго мучается с застежками на ремнях, долго стаскивает с себя высокие сапоги, пачкаясь и тратя на простые действия последние силы. Он оставляет гору грязной одежды прямо на полу, у двери, а сам босиком проходит в ванную и осторожно погружается в горячую воду, с наслаждением вдыхая струящийся над ней пар. Это секундное, мимолетное расслабление — как раз то, чего ему не хватало, немое разрешение, данное собственному измученному телу. Леви сам не замечает, как засыпает, привалившись головой к бортику ванны. Ему снится, что он лежит на мягкой, влажной от росы земле, и сквозь его растерзанную грудную клетку медленно прорастает трава. На небе пролетают птицы, день сменяется ночью, иногда его лицо омывает дождь. Над ним склоняются люди — так близко, что их лица превращаются в размытые белые пятна; они хватают его за руки, касаются холодными губами, шепчут что-то на непонятном языке. Он просыпается в ванне с остывшей водой и несколько секунд просто растерянно моргает, пытаясь смахнуть с себя последние остатки сна — тот был глубок, словно темная пропасть. Из соседней комнаты доносится приглушенный звук: кто-то стучит в дверь. — Леви? — зовет его Эрвин. — Я здесь, — хрипло откликается тот. Он все ещё не до конца проснулся, в голове клубится приятный успокаивающий туман, и у Леви ни на секунду даже не возникает и мысли о том, что стоит подняться, одеться, выйти встретить гостя, который по совместительству является ещё и старшим по званию. Леви не чувствует ни малейшего напряжения от осознания того, что вот-вот к нему — обнаженному, безоружному, уставшему — приблизится другой человек. Сколько лет прошло, сколько смертей потребовалось, чтобы он все-таки научился доверять Эрвину — с ума сойти. Эрвин входит в ванную размашистым шагом старого солдата, и сразу чувствуется, что и его совершенно не смущает перспектива вторгнуться в чужое личное пространство. Он даже не мешкает на пороге, прежде чем войти, его не смущает чужая нагота. На мгновение он задерживает взгляд на Леви, они встречаются глазами, но Леви не говорит ни слова, и в этом отчетливо читается скрытый вызов. Эрвин никак на это не реагирует (давно привык), просто оглядывается вокруг и ногой придвигает к себе стул. — Привет, — говорит он, устало садясь на расстоянии вытянутой руки от собеседника. Леви думает: «Слишком уж близко», но не делает попыток возразить. — Чего тебе? — как можно более незаинтересовано отзывается он. Эрвин вздыхает и потирает колени руками в каком-то нервном жесте. — Саймон скончался пару часов назад, Элиоту врачи ампутировали обе ноги, Мэри до сих пор не пришла в себя. Этой ночью мы потеряли двадцать человек. — И ничего не добились, — с мрачной искренностью замечает Леви. — Точно. — Вот дерьмо, — он устало закрывает лицо мокрыми руками, сползая в воду по плечи. — Общественность нас растерзает. Меня уже вызвали на военный совет завтра вечером, — Эрвин откидывается на спинку стула и запрокидывает голову. — Но это наименьшая из наших бед, по правде говоря. Он замолкает, только глубоко и шумно дышит, словно пытаясь справиться с собой. «Какая же беда — главная?» — мог бы спросить Леви, но в этом нет необходимости, он и так понимает. Эрвин никогда не говорит об этом, но Леви просто знает это априори: догадался ли однажды, вычислил ли логически — не так уж и важно. Он прекрасно знает о том, что всегда терзает Эрвина. Знает и то, что не в состоянии помочь ему. — Мы выбьем из правительства щедрую компенсацию для семей погибших. Эрвин молчит. — Эрвин, — тихо и жестко говорит Леви. — Они выполнили свой долг. На их месте сегодня могли бы оказаться ты или я. — Но не оказались. Леви раздраженно хмурится, плотно сжимая губы. Эрвин садится прямо, потом мешкает, но все же подается вперед, и в его глазах Леви видит стремление к смерти и храбрость, граничащую с безумием. Душа Эрвина не покрыта трещинами, даже не состоит из трещин, вся она — гулкая чернота, пустота, поле битвы, усеянное трупами. Это могло бы стать чем-то пугающим, но так уж вышло, что в чужой, неведомой боли Леви неизменно чувствует нечто знакомое, почти уютное: мрак этой души мог бы стать ему домом. Он не пытается подбодрить Эрвина, сказать ему, будто всё ещё образуется, будто все жертвы были оправданы, будто однажды груз вины, который они таскают на себе с первого дня службы, спадет с их плеч. Леви не пробует утешать — он этого не умеет. Утешить — всегда признать, что другой человек не в состоянии справиться с горем сам, и в отношении Эрвина попросту глупо совершать такую ошибку. Поэтому Леви молчит, позволяя прожигать себя пристальным, злым взглядом, позволяя чужому отчаянию разбиваться о свою холодную отрешенность. Лицо Эрвина медленно, почти незаметно расслабляется — словно где-то внутри него оттаивает нечто человеческое. Его взгляд становится теплее, чувственнее, и Леви внезапно вспоминает, что всё ещё лежит в ванне, будучи полностью обнаженным. Грязная вода не скрывает очертаний его тела, и это заставляет с новой силой ощутить каждую свою рану, все свои мельчайшие несовершенства. Дело не столько в наготе как таковой, сколько в том, что, несмотря на желание закрыться, отстраниться, Леви не делает этого. Эрвин медленно, давая возможность остановить себя, протягивает вперед руку, осторожно касается щеки Леви и проводит подушечкой большого пальца по мягкой коже под левым глазом. Леви резко выдыхает и подается назад, хмурясь. Эрвин тут же убирает руку, переводя взгляд в пол. Они ещё не любовники, хотя многие их сослуживцы считают иначе. Всех сбивает с толку их близость, все путают доверие с вожделением и делают поспешные выводы. В реальности же обоим то ли хватает здравого смысла, то ли не хватает решимости — как уж посмотреть. Может, дело в том, что они оба опасаются потерять то, чего у них пока нет, но что вполне может возникнуть однажды. Эрвин тяжело встает со стула и собирается уходить, но оборачивается, стоя в дверях. — Постарайся выспаться. Завтра нас ждет ад. — Разве он ждет нас не каждый день? — бесцветно интересуется Леви, отчаянно желая напоследок ещё раз поймать взгляд Эрвина на себе. Тот усмехается так, словно услышал отличную шутку, и выходит, аккуратно прикрывая за собой дверь. После его ухода комната кажется пустой, и Леви невольно думает о том, что могло бы быть, если бы Эрвин все-таки решил остаться. В последнее время Леви все чаще ловит себя на странном чувстве: он всей душой жалеет о том, чего так и не произошло. И его это не смущает. Вовсе нет. Ему хотелось бы, чтобы было наоборот.

***

сейчас: через несколько дней после предполагаемого падения Стены Роза Отряд возвращается за Стену поздней ночью. Леви слышит, как у ворот начинает бить колокол, и сворачивает к временному штабу Разведки. За Синой царит сумятица и неразбериха: тысячи напуганных людей, со страхом ожидающих дурных вестей и пытающихся предугадать, что будет дальше. На улицах уже начинаются первые беспорядки, которые безуспешно пытаются погасить остатки Военной Полиции, и Леви недовольно кривится, оглядываясь вокруг. После битвы Эрена и Энни город ещё не успели толком восстановить: разрушенные дома слепо таращатся в темноту провалами окон, кое-где дорога осталась без брусчатки, часть улиц осталась без фонарей и погрузилась в темноту. Лица прохожих искажены либо страхом, либо тревогой — война вплотную подобралась к последней Стене, к последнему рубежу, к последней надежде человечества на выживание. Откуда-то доносится женский плач — высокий и протяжный, на одной ноте. Леви слушает звон колокола, похожий на мерные, громкие удары сердца, и идет к штабу. Люди расступаются на его пути. Он спешит, но все равно оказывается у нужного здания позже, чем отряд Разведки. Ещё издалека Леви замечает привычную картину: повозки с ранеными, суетящиеся люди, непривычно лишь одно — смотреть на это со стороны, видеть чужие страдания, не имея возможности разделить их с сослуживцами. Среди зеленых плащей Разведки мелькают форменные куртки Полиции, но на этом различия между возвратившимися домой солдатами заканчиваются. Почти все еле волокут ноги, почти все перемазаны в крови — своей или чужой, почти все выглядят так, будто побывали на том свете. Леви знает: лишь один человек должен выглядеть иначе. Эрвин никогда не теряет самообладания, он будет в самой гуще событий — руководить транспортировкой раненых, отдавать приказы, — давая этому сошедшему с ума миру необходимую толику стабильности. Леви ищет Эрвина в толпе. Ищет и не находит. Несколько солдат из Разведки узнают его, отдают честь и тут же отводят взгляд, словно стыдясь чего-то. Нехорошее предчувствие разрастается в сердце, движения становятся дерганными. — Леви, — из темноты появляется Ханджи — у неё повязка на голове, а на лице — всё то же виноватое выражение сдержанной скорби. — Где Эрвин? — голос звучит резко; это не столько вопрос, сколько приказ. Ханджи смотрит на него с таким неприкрытым сочувствием, что Леви хочется заорать и ударить её. Он уже понимает, что случилось нечто ужасное, но эти мысли остаются где-то на краю разума, отчаянно борются за право не быть осознанными. Потому что подумать — уже в какой-то мере признать случившееся, а Леви отказывается что-либо признавать. Он с удивлением замечает, что невероятно зол и при этом напуган до спазмов в горле. — Что случилось? — требовательно и мертво спрашивает он. — Командира ранили, — мягко, осторожно говорит Ханджи, и её тихие слова почти теряются за общим гулом. Леви смотрит на Ханджи так, будто она перерезала веревку, за которую он цеплялся в тщетной надежде спастись, так, будто она сбросила его в темную яму и оставила там умирать. Но кроме взгляда ничего в нем не выдает его истинных чувств: совершенная отрешенность на лице, руки не сжимаются в кулаки, голос не дрожит. Никаких признаков сокрушающего горя. Леви может гордиться собой. — Насколько серьезно? Ханджи прерывисто вздыхает и кладет руку ему на плечо. В любой другой ситуации Леви сбросил бы её сию же секунду, но сейчас ему все равно, он даже не ощущает самого прикосновения. — Пойдем, — говорит она и тянет его за собой, внутрь здания. В холле шумно и людно, но Леви не обращает на это внимания. Они поднимаются на второй этаж, к одной из комнат. Перед самой дверью Ханджи останавливается, чтоб вполголоса переговорить с мужчиной в белом халате, но Леви не разбирает слов. Врач кивает ему в знак приветствия и уходит дальше по коридору. Открывая дверь, Ханджи заметно нервничает. — Я вас оставлю, — она напоследок сжимает плечо Леви и уходит вслед за врачом. За дверью царит полумрак. Ещё только раннее утро, и серый матовый свет освещает лишь середину комнаты, а в углах темно, очертания предметов размыты. В этом освещении лицо лежащего на кровати Эрвина кажется невероятно усталым, но при этом — непривычно молодым, будто, потеряв сознание, он лишился и груза проблем, неизменно давящих на его плечи. Волосы растрепаны, рот расслабленно приоткрыт, белые повязки, опутывающие правое плечо и то, что осталось от руки, почти сливаются с белыми простынями. Однако подойдя чуть ближе, Леви замечает, что на свежих бинтах уже выступила кровь. Он останавливается рядом с кроватью, долго стоит, обессилено опустив руки, пристально всматривается в чужое лицо, словно пытаясь прочесть маленькие буквы на карте. Леви не помнит, когда он в последний раз чувствовал себя настолько бесполезным. Почти из любой ситуации он мог найти выход, почти всегда мог как-то помочь, что-то сделать, но что ему делать теперь — он не знает. Незнание мучает его, заставляя ненавидеть себя. Чувство вины жжет его изнутри и ласково шепчет на ухо: «Тебя там не было, ты не спас, не помог, не уберег, отправил на верную смерть. И теперь единственный человек, власть которого над собой ты всегда признавал, останется калекой. День ото дня ты будешь смотреть на него и помнить о своем провале. Не бойся, этот грех останется с тобой ненадолго: до самой смерти». Леви с радостью и безумным самоотречением отрезал бы руку себе, если бы это могло хоть как-то помочь. Но это не поможет, Леви бессилен что-либо изменить. Он берет стул и садится рядом с кроватью, сплетая пальцы в замок. Всё тело ноет от усталости, но Леви не позволяет себе заснуть. Он так и несет свою молчаливую вахту до самого утра, пока две медсестры не заходят, чтобы сменить повязки. Когда исчезают слои бинтов, взгляду ненадолго открывается рана — рваные края, кровь, влажные пурпурные мышцы, окружающие белый овал кости. Леви заставляет себя смотреть, и в это мгновение он ощущает чужую боль как свою, как будто его нервы врастают в тело Эрвина, соединяя их в единое существо. Леви не замечает, как уходят медсестры, как день сменяется вечером, как Ханджи оставляет на столике рядом с кроватью еду, к которой Леви так и не притрагивается. Может, у него шок, может, он в своей особенной манере переживает горе. Он не испытывает ни печали, ни сочувствия, но мысли мечутся в голове, как пчелы в потревоженном улье, и за этот бесконечный день Леви успевает подумать о многом. Ему трудно это объяснить, но иногда кажется, будто Эрвин однажды привязал его к себе и теперь никак не отпустит на свободу. Что ещё хуже — Леви сам больше не хочет её, этой свободы. Однажды, ещё до падения Стены Мария, Эрвин поздним вечером пришел к нему в комнату помолчать о погибших солдатах, а Леви впустил его, каждую секунду их немого разговора жертвуя собственной независимостью. Тогда ему на мгновение показалось, будто Эрвин уже настолько прочно увяз в его жизни, что Леви никогда не сможет оставить его и вновь стать одиночкой. В тот вечер эта мысль вызвала у него панику, но он успокоил себя: всё ещё изменится, всё ещё утрясется, нет повода для беспокойства. Но ничего не изменилось. Ничего. Эрвин приходит в себя поздним вечером. Сознание медленно возвращается к нему: сначала он открывает глаза, долго смотрит в потолок, затем медленно начинает блуждать взглядом по комнате, останавливаясь в итоге на Леви. Эрвин будто не узнает его поначалу, но постепенно взгляд становится все более осмысленным, узнавание дарит ему какую-то мягкость. — Привет, — сипло говорит Эрвин. От этого тихого, едва различимого слова Леви начинает трясти. Ему вдруг становится так страшно, так невыразимо плохо, что возникает естественная потребность скрыть собственные эмоции за привычными ядовитыми репликами. — Ты облажался, командир, — говорит он, но это звучит не насмешливо, а очень грустно и непозволительно искренне. Эрвин пытается улыбнуться, и вместо улыбки у него получается болезненная гримаса. — Как хорошо, что это не первый раз, когда я совершил ошибку. Уже успел привыкнуть. Он делает паузу, переводя дыхание, а потом смотрит на свою изуродованную руку. Леви жадно вглядывается в выражение его лица, желая увидеть там хотя бы отголосок той боли, которую ощущает сам, но полумрак комнаты скрывает и сглаживает любые перемены. Эрвин тяжело вздыхает и вновь переводит взгляд на потолок. — Неловко говорить об этом, но… Когда мы возвращались с поля боя и я издалека увидел Стену, мне показалось, что сегодня я все-таки умру. Леви передергивает, как от удара. — Я бы тебе не позволил, — фраза вырывается у него ещё до того, как он успевает оценить всю её абсурдность и прикусить язык. — Знаю, — кивает Эрвин. — Поэтому я до сих пор здесь. Леви не выдерживает и отворачивается к двери. — Что теперь с нами будет? — Ничего. Будем сражаться, как обычно. Действовать по обстоятельствам. Кое-чему мы все-таки научились за эти годы, да? — Научились умирать и хоронить погибших — вот и всё, — мрачно замечает Леви. — Уже неплохо. В нашем мире умение умирать — это полезный навык, как оказалось. — Человек, который символизировал собой силу Разведывательного Корпуса, потерял руку и теперь больше не сможет сражаться. Думаешь, это никак не скажется на нашей репутации? Эрвин вдруг искренне усмехается, и его веселье настолько не вяжется с ситуацией, что Леви делает ошибку и невольно вновь поворачивает голову к Эрвину. Всего на миг он ловит в его взгляде отражение собственной растерянности. — Хочешь сказать, что подошел к концу золотой век Разведки? — Хочу сказать, что он никогда и не начинался, — Леви коротко вздыхает. — Мы ни на что не способны, просто сборище идиотов, которым не терпится поскорее умереть. Лицо Эрвина, обычно такое спокойное, искажает едва сдерживаемый гнев. Леви кажется, что его внезапно выдернули из пустоты горя, которое он все ещё пытается пережить, и бросили прямиком в эпицентр чужой тайной ярости, впрочем, если кто-то и сможет это вынести, то только он. Леви удерживает взгляд Эрвина, с жадностью поглощая его злое отчаяние, как губка. — Ты нас недооцениваешь, — жестко возражает тот. — Хорошо бы, — соглашается Леви. — Просто иногда я сомневаюсь, стоит ли человечество таких жертв с нашей стороны. Эрвин снова расслабляется, его гнев уходит, как исчезает рябь с гладкой поверхности озера. — Насколько я помню, ты сомневался с тех пор, как вступил в ряды Разведки, — его губы изгибаются в усмешке. — И все же ты остался. Не могу сказать, что я не благодарен тебе за это. Леви сдавлено сглатывает. Он смотрит на Эрвина, на его пропитанные кровью бинты, и что-то внутри его души обмякает от желания и тоски. Он тянется вперед и своими руками обхватывает уцелевшую руку Эрвина, крепко, почти до боли сжимая её. Это — первое прикосновение, которое он действительно чувствует с тех пор, как встретил Ханджи перед штабом Разведки долгие сутки назад. Эрвин большим пальцем проводит по его запястью. — Знаю, — шепотом говорит он, отвечая неизвестно на что. — Я знаю. Они сидят в тишине, словно прошло уже много часов с начала их беседы, словно они преодолели огромное расстояние и страшно устали, выбились из сил и теперь замерли в этой темной комнате, совершенно опустошенные. По стенам ползут тени, когда ветер легко колышет штору на приоткрытом окне. — Иди, — наконец нарушает молчание Эрвин, осторожно высвобождая руку. — Тебе надо отдохнуть, мне тоже. — Я останусь, — возражает Леви. — Нет. Считай это приказом, — когда Леви не двигается с места, Эрвин более настойчиво повторяет: — Иди. Со мной всё будет в порядке, я обещаю. Леви неуклюже встает — ноги затекли от долгого сидения на неудобном стуле, — и послушно идет к выходу из комнаты. Спиной он чувствует взгляд Эрвина на себе — долгий, внимательный, привычный, из-за него все тело ломит от необъяснимой тоски. — Что я могу для тебя сделать? — уже стоя в дверях, спрашивает Леви, и на последнем слове его голос чуть дрожит — почти незаметно, но Эрвин обязательно услышит. — Нас ждет тяжелое время, — задумчиво говорит тот. — Мне нужно, чтобы ты меня поддержал, — он делает паузу, а затем добавляет: — Пожалуйста. Леви вцепляется пальцами в дверной косяк так, что костяшки белеют. «Тебе даже просить об этом не нужно», — хочется сказать ему, но он боится, что голос окончательно предаст его, а потому он лишь кивает и уходит, прикрывая дверь. Только добравшись до своей комнаты, он вдруг понимает, насколько устал. Леви вешает пиджак на стул, снимает рубашку и падает на кровать прямо поверх покрывала. На мгновение в темноте ему представляется, что он вновь оказался в ванне с холодной водой, обнаженный и расслабленный, и, когда Эрвин прикасается к его лицу, он не отстраняется, а подается навстречу, навсегда разрушая миф о собственном равнодушии.