Карнавал

Курьер требовал Давида. На все увещевания секретарши он недовольно хмыкал и заявлял, что должен вручить пакет лично господину Ароновскому, ему за это плачены некислые деньги, а если он не сделает то, за что ему плачено, то расстанется не только с деньгами, но и с яйцами, или головой, если сильно подвезет. Секретарша наконец смирилась и позволила ему ждать господина Ароновского, который не спешил появляться с очередного заседания совета предпринимателей в мэрии. Заодно хотелось и посмотреть на то, как господин Ароновский отреагирует на нахала. Господин Ароновский вошел в приемную, кипя от злости. Причем судя по всему, он уже успел выплеснуть большую ее часть на ни в чем неповинные стены, боксерские груши, или что там подвернулось под руку, и секретарша имела счастье лицезреть лишь остаточные явления. Но он был байронически мрачен, глаза мерцали адским огнем и хищно выискивали жертву. В общем, курьер был кстати. Курьер подозрительно смерил Ароновского, в добрых полтора раза превышавшего его, тщедушного, габаритами, и ухоженного, стервеца, и отменно тренированного, и решительно встал. Деньги-то были плачены, причем мимо кассы, в его личный карман, и яйца трусливо поджались, потому что тот, который эти самые деньги заплатил, способен на многое. Руки у него сильные, и глаза холодные. Снайперские глаза. Оценивающие. Поэтому курьер мысленно попрощался со своей жизнью, тихо порадовался неожиданно свалившемуся достатку, понадеялся все-таки заиметь возможность им воспользоваться и произнес дежурным курьерским голосом: – Господин Ароновский? Вам пакет с настоятельным пожеланием вручить лично. Господин Ароновский оглядел щуплика злорадно вспыхнувшими глазами. Секретарша вытянула шею, надеясь насладиться боевиком. Курьер решительно шагнул навстречу своей судьбе. Господин Ароновский взял пакет, изучая курьера, примериваясь к месту, за которое он сейчас возьмется его душить, и перевел взгляд на пакет. Постоял. Помолчал минуту, не то чтобы успокаиваясь, но меняя модальность эмоций со страстно-отрицательных на почти-страстно-положительные. И полез за бумажником. Потому что на конверте поверх адреса было написано корявым почерком Гора: «Давиду Ароновскому ЛИЧНО». Дверь за ним захлопнулась. Курьер посмотрел на купюру, открыв рот, и задал стрекача. А ну как передумает? Хотя если бы этот самый Ароновский со зла утвердил бы над ним свою власть и нагнул, пусть даже в приемной, было бы очень даже ого-го. Такой тип роскошный в провинции пропадает! Ароновский постоял у двери, изучая конверт и испытывая возбуждение, похожее на детско-новогоднее. Затем бережно положил на центр стола, портфель, с которым ходил к этим идиотам, небрежно бросил на диван и пошел варить кофе. В конверте был еще конверт. В нем – приглашение, а кроме него – данные о гостиничном номере. Приглашение Давид изучил, за пять минут выучил наизусть, но что за ерунда ему светила, он мог понять с большим трудом. Согласно этому самому приглашению он имел возможность поучаствовать в карнавале, устраиваемом клубом «Двуликий» по адресу.... И начнется это действо 11.11. в 11 часов 11 минут вечера. Карнавал. Ему больше делать нечего, кроме как по карнавалам шляться. Давид скривился и отпил кофе; потянулся за картой с номером, повертел ее в руках и медленно опустил поверх приглашения. Если он хоть немного знает Гора, а Гора он знает отлично, то вечер должен удасться. Давид усмехнулся. Повод для карнавала был замечательный, Европа аккурат в это время что-то похожее празднует, этакое заговенье на католический лад. Тогда же и летят в тартарары все приличия о том, что следует носить и как себя вести. Время могло быть незабываемое. Гора опознать – как два пальца, этот дылда незамеченным не останется. А если он еще порадует Давида... Самодовольно, похотливо и предвкушающе улыбаясь, Давид снова потянулся к приглашению. Оно было большим, отпечатанным на шелке с арлекиньей раскраской, украшенным маской Доктора Чумы и с требованием внутри оного быть непременно в маскарадном костюме. Давид закатил глаза: ему эти переодевалки. Хотя: стоит вспомнить подростковые годы: они были мушкетерами, пиратами, гардемаринами с соответствующим антуражем. Были и Тарзанами, и кем только не были. В принципе, для того карнавалы и нужны, чтобы хотя бы на пару часов реанимировать в себе ребенка. Осталость остановиться на чем-нибудь определенном и начать готовиться. Этот самый «Двуликий» оказался на поверку огромным загородным клубом в этаком псевдоколониальном стиле. Сайт этого самого клуба простора для воображения не оставлял, стартовая страница была сделала в этаком гот-люкс-антураже и сразу же требовала залогиниться, что наполняло предвкушением, слухи, которыми полнилась земля, намекали на алчный блеск и потоки слюны от тех, кто побывал внутри или тех, кто слышал рассказы от тех, кто побывал внутри, но и ничего заведомо криминального не было. Класса это заведение было почти высшего, сильно в элиту не лезло – себе дороже, но и слишком вульгарствовать ни себе, ни гостям не позволяло, запросто добавляя провинившихся в черный список. А попасть туда стоило трудов – Давида на короткое мгновение переполнила гордость за пострела Воронцова, который везде поспел. Ревнивая мысль о том, а кто ему рекомендацию обеспечил, была прогнана взашей как недостойная его княжеской крови, и вообще, кто старое помянет... Давид упорно пытался себя убедить, что неревнив. Ну вот совсем ни капельки не ревнив. Только когда он приезжал к Гору, или Гор к нему, ночью после первого их совместного вечера, перед тем как заснуть, он мог бесконечными минутами глядеть на спину Гора, словно пытался прочесть на ней, был ли кто-то к ней допущен или нет. Или когда Гор продолжал заниматься на выходных делами вместо того, чтобы полностью посвятить себя им – Давиду и ему самому. Или когда не мог говорить с Давидом по телефону, быстро извиняясь и кладя трубку. Или когда не объявлялся в соцсети. Или... Но Давид категорически отказывался признавать, что он ревнив. Вблизи этот самый «Двуликий» казался не таким впечатляющим, но был таким чистеньким, таким вылизанным, таким переухоженным, что сразу навевал уныние и мысли об исключительной пристойности членов и гостей и выхолощенности извращений, буде таковые имеются. Некоторым диссонансом звучало знание о том, что номера сдаются и на час, в случае чего. Что несомненно внушало оптимизм. Давид был полностью готов к бою, был одет в костюм пирата – теоретически Капитана Блада, практически – как определят, так и отзовется. И он очень хотел узнать, так ли хороша будет его Арабелла, как он ее себе представлял. Он подошел к стойке, протянул барышне на ресепшене, наряженной саксонской фарфоровой пастушкой, не меньше, карту с номером и получил ключ. Делов-то было – сумку бросить, но заодно не мешало бы и дух перевести. Гор, судя по всему, уже был здесь. Жук такой. Давид усмехнулся, оценив по достоинству небрежно брошенные на банкетку у изножия кровати джинсы и джемпер – в этом был весь Гор, не обращавший внимания на удобства, наплевательски относившийся к роскоши, неприхотливый и неорганизованный в быту и маниакально организованный в карьере, и упорно лезший на самый верх, где без этих свойств не обойтись. А джемпер он лично покупал Гору и лично водружал в его платяной шкаф. И ему было забавно, немного досадно, когда Гор просто взял первую вещь из стопки и натянул на себя, и приятно, когда он остановился, осмотрел себя и бережно провел по груди ладонью, наслаждаясь ощущением мягкой шелковистой ткани. Давид сложил вещи Гора, посидел немного на банкетке, вслушиваясь в вибрации от предвкушений, переполнявшие его, поглаживая джемпер, и пошел вниз. До начала карнавала оставалось восемь минут. Людей было много, они все были скрыты масками, возбужденно переговаривались, вытягивая шеи в направлении эстрады. Давид сделал комплимент одной помпадуроподобной даме, другой, склонил голову в приветствии и обменялся парой слов о погоде с первым из череды Фредди Крюгеров. Фигура, которую – Давид в этом не сомневался – он опознал бы в любом состоянии, упорно не хотела объявляться. А клуб был хорош. В нем подавали отличное шампанское, канапе были свежими, закуски изобиловали, персонал расторопным. Практически как в «Фейерверке», снисходительно подумал Давид и усмехнулся своему тщеславию, все так же скользя глазами по залу. Он обменялся фривольными шутками с Коломбиной, позубоскалил с мужиком, который пытался изобразить из себя Мерилин Монро; огромное брюхо, правда, не позволяло, но добродушный крестьянский юмор и здоровая самоирония располагали к себе. Давид позубоскалил с ним и его женой, изящной дамой, одетой кавалерист-девицей, и отправился дальше, все больше увлекаясь, немного танцуя, немного флиртуя и почти забывая, зачем он на этом карнавале. Блондинка на периферии мелькнула и исчезла. Давид застыл, словно наткнувшись на стену, решив, что опознал рост, походку и осанку Гора, и рванул следом, думая только об одном, преследуя только одну цель, жаждая только одного. Блондинка в красном то задерживалась, чтобы перехватить еще бокал шампанского, то прибавляла шагу, что с ее впечатляющим ростом было совсем легко, то снова задерживалась, чтобы поболтать с кем-то. Наконец она застыла и неспешно, модельной походкой подошла к промышленнику возрастом посолиднее, одетому в домино. Тот обнял ее за талию почти привычным жестом и закружил, насмешливо заглядывая в глаза, улыбаясь и говоря. Блондинка, судя по лицу, которое наконец увидел Давид, была брюнетом, совсем юным, что Давид пропустил в погоне за мечтой, и явно очарованным своим спутником. Давид усмехнулся, мысленно пожелал им долгих лет совместной и мирной жизни и продолжил одиссею во все прибывавшем людском море. Он улыбался, шутил, обменивался остротами и визитками, говорил о политике и латиноамериканской кухне, послушно восхищался женщинами, куда искреннее – мужчинами и время от времени срывался с места в охоте за еще одной рослой блондинкой, чтобы выяснить, что она – не он, криво усмехаясь, когда очередной объект охоты оказывался в очередных чужих объятьях. Гора не было видно. Время перевалило заполночь. Время отодвинулось от полуночи и ускорило свой бег в направлении утра. Гул голосов становился все громче, развязнее, взрывы смеха – все более вызывающими, Давид в веселом недоумении все увеличивал отпор, отбиваясь от охотников за удовольствиями, принимавшими его за добычу. Не самую легкую, вполне приемлемую, где-то даже приятную. Изящные методы переставали действовать, пока помогало простое бегство, но и его вскорости могло оказаться мало. Гора не было видно, хотя Давид готов был поспорить на свое любимое пресс-папье, на два фунта белого чая, на стриптиз в придорожной забегаловке, что Гор был где-то рядом. Что-то мешало Давиду опознать его. Освещение было ярким, но разноцветным и лихорадочным, людей становилось неумеренно много, музыка оглушала, закуски заканчивались, спиртное – нет, и хотелось уже наконец-то разделить удовольствие от этого треклятого карнавала с близким человеком, чтобы его прострел прихватил. Освещение стало куда более интимным, если это определение было применено к изобиловавшим стробоскопам, лазерным эффектам и прочей красоте, развлекавшей разгоряченный народ. Давид с головой погрузился в беззастенчивый танцевальный флирт с очередной коломбиной, ростом почти равной ему. Парик у нее на голове был огромным, Мария-Антуанетта взвыла бы от злости, грудь, которую коломбина периодически вылавливала под мышками и возвращала на место, сделала бы честь Долли Партон, но шампанского было потреблено немерено, но сегодя был карнавал, а значит можно и перед ней рассыпаться паточно-неискренними комплиментами. К счастью Давида, коломбина не стремилась поворачиваться к нему лицом, а только время от времени бросала на него кокетливый взгляд через плечо, игриво подмигивая обильно насурьмленным глазом. Давид по-прежнему оглядывал зал, но и танцевать ему хотелось – зря он, что ли, терпит на себе всю эту упряжь, из настоящей, между прочим, кожи, эти сюртук и жилет, из-за вышивки и отделки не один килограмм весившие, эти дурацкие ботфорты и эту маску? А рядом была русалка с аутентичными грудями и, кажется, аутентичными же водорослями, сходившими за парик, которая кроме бюстье в виде ракушек и чего-то похожего на микро-мини, нарядов не имела. А дальше был совершенно восхитительный, астенично-восторженный Арамис, ослепительная Афродита, супермен, да мало ли кто еще, и... Давид замер, глядя на блондинку – все-таки блондинку, с локонами, безмятежно лежавшими на обнаженных плечах, с достаточно широкой бархоткой на шее, украшенной жемчужной вышивкой, стоявшую в пяти метрах от него и действительно возвышавшуюся над толпой. Она глядела на него вполоборота, насмешливо улыбаясь, изучая, оценивая. Давид вытянулся в струну, приподнялся на цыпочках и сорвался с места. И дернул же нечистый эту нерасторопную Афродиту оказаться на его пути! Блондинка в платье, то ли созерцательно-сиреневом, то ли инфернально-фиолетовом, удалялась. Давид рыкнул на эту клушу и устремился к той, другой. А та уже останавливала официанта, брала с подноса бокал с вином рукой, затянутой в восхитительно потустороннюю черную перчатку, оборачивалась, выискивая Давида, осматривала его то ли насмешливо, то ли гневно и снова отворачивалась. На пути у Давида возникали новые маски, новые костюмы, мелькали очередные лазерные фигуры, ослепляли стробоскопы, блондинка то стояла в полутора метрах, то вновь оказывалась у далекой колонны, поправляя волосы рукой, затянутой в черный бархат. Давид забывал, как дышать, вздрагивал от обжигающе-гневного или игриво-томного ее взгляда и снова рвался за ней. Но он оказывался у той колонны, чтобы вновь оглядываться беспомощно в ее поисках. Проклятое освещение явно играло с ним злую шутку. Охотясь за блондинкой, Давид оказался в зале с несколькими барными стойками, пара из которых была даже дополнена шестами. Блондинка легко запрыгнула на стойку, что судя по почти безразличным физиономиям барменов, привычно убиравших предметы со стойки, было явно не в диковинку. И судя по тому, как их взгляды сменялись заинтересованными, в диковинку было то, кто и как это делает. А блондинка смотрела на них свысока, неспешно вышагивая по стойке абсолютно женской походкой, поднимая колени именно так, как делали бы это женщины, немного, самую малость, сладкую, дурманящую заветную малость покачивая бедрами, прижимая локти к талии, откинув плечи и вскинув голову. Она остановилась у одного шеста, по-змеиному обвилась вокруг него, нашла прозрачным мерцающим вглядом Давида и удерживала его взгляд, доколе было можно. Давид стоял у двери, застыв и тихо радуясь жилету, на жалкие десять сантиметров уступавшему в длине сюртуку, когда оказывался в состоянии вменяемо думать – реакция у его организма была совершенно предсказуемая, но непредсказуемо яростная, мозг подкидывал тысячи вариантов удовлетворения похоти и кротко молчал, любуясь, вожделея и накапливая страсть. Этот стервец остановился, склонил голову, вызывающе усмехнулся в ответ на поощряющую улыбку Давида, в роскошном шпагате вскинул ногу на шест и после пируэта снова стоял на стойке, с вызовом глядя на Давида. – Убью гада! – прошипел тот, рванувшись к Гору. Гор не спешил обращаться в бегство. Он позволил почтенной публике еще повосхищаться роскошными ногами в не менее роскошных сапогах на огромной шпильке, заканчивавшихся где-то под кокетливой юбочкой, основательно обезопашенной пышной нижней юбкой, еще раз покружился вокруг шеста, откидываясь назад, почти касаясь головой стойки. Давид застыл, и боясь за рискованный трюк, и любуясь. Кинулся было подхватить, но блондинка застыла около шеста, повела плечом, раскинула руки в этих перчатках, мерцавших под лампами не хуже озер из серебряной ртути, благодаря за аплодисменты, спрыгнула со стойки, выпрямилась, оглянулась на Давида, убеждаясь, что он следит и следует, и припустила прочь из бара. Давид побежал за ней, но в коридоре не было никого. Ему только и оставалось, что перевести дух и процедить пару гневных слов. Давид поставил руки на бедра и огляделся. На служебные помещения было похоже мало, скорее на небольшие комнаты. И где-то должен быть план крыла. Согласно плану, этот коридор соединял ни много ни мало – семь разноразмерных комнат и выходил в еще один зал, из которого можно было попасть в номера. Кажется, у Гора была вполне определенная цель, что не может не радовать. Давид распахнул дверь в первую комнату, извинился и перешел ко второй. В предпоследней оказалась агрессивно настроенная женщина-кошка, которая повисла на Давиде и которую было очень непросто отодрать от себя. Давид попятился в коридор. А его Арабелла стояла в конце коридора, прислонившись к стене и с усмешкой, предвещавшей ему немало мук по прошествии, следила за сражением. Давид справился, зашвырнул женщину-кошку в комнату и закрыл дверь. Арабеллы в коридоре предсказуемо не было. Она мелькнула на другой стороне зала, затем около заветного коридора. Давид вырвался из плена неопределяемой маски и побежал за ней. В чертовых сапогах Арабеллы было добрых пятнадцать сантиметров каблуков, как она умудряется оказываться на полшага впереди его? Перед коридором Давид огляделся, перевел дыхание и заглянул в него. Арабелла поджидала его у двери в номер, прислонившись к стене, поглядывая на него со знающей усмешкой и водя бархатом перчатки по бархотке на шее. Локоны были небрежно отброшены назад с левого плеча, ноги скрещены в щиколотках; у Гора хватило дерзости повести ногой вверх и снова опустить ее. Давид шагнул в коридор. Гор выпрямился. Давид рванул к нему. Гор скрылся в номере. Давид застыл перед дверью на несколько секунд, упиваясь предвкушением, ликуя в нетерпении, и вошел в номер. В нем было темно. Давид оглядывал номер, который в обманывающем свете, попадавшем в него из коридора, казался совсем незнакомым, и не мог увидеть Гора. Он вошел, и дверь за ним резко захлопнулась, а он сам оказался прижатым лицом к стене. – Кобель гребаный! – зашипел Гор ему на ухо, расстегивая жилет. – Кот мартовский, блядун хренов! Всех блядей перещупал, герой? Давид оттолкнулся от стены, перехватил его руку и вывернул за его спиной. Всем своим грузом вдавливая его в стену, он заурчал Гору на ухо, ведя ладонью по его бедру, забравшись под кожу ботфортов и поднимаясь под фиолетовую юбку: – А ты не обкончался от восторгов, показывая всем свое исподнее, Арабелла? Гор застыл, откинул голову ему на плечо и жадно задышал, когда Давид хозяйским жестом переместил ладонь ему на пах. – Или тебе мало, чтобы на тебя смотрели? Надо, чтобы тебя лапали, а, крошка? – шептал Давид, поглаживая его пах, обжигая дыханием шею, касаясь совсем легкими поцелуями обнаженного плеча Гора. – Млять, – выдохнул он, отпуская руку Гора и лихорадочно хлопая по стене. – Где выключатель? На его руку опустился бархат – черный бархат – и неторопливо повел по стене, еще выше, еще, и еще, опускаясь ниже, и еще, и еще. В номере загорелся свет. Гор развернулся к нему, глядя, насмешливыми, острыми, немного злыми, самую малость уязвленными глазами, жарко мерцавшими в нескольких сантиметрах от Давида. – За меня тебя лапали, милый, – тихо отозвался Гор, неспешно кладя руку ему на грудь и отталкивая от себя, затем так же неспешно поднял руки и поправил волосы перед застывшим Давидом, пожиравшим его глазами; он усмехнулся немного торжествующе, ухмыльнулся оценивающе и начал расстегивать его жилет. – Тебя облапали все, кому не лень. Хотя это и понятно. Ты такой лапабельный, такой весь лапабельный, гладкий и щетинистый, ухоженный и дикий, – Давид дернул плечами, послушный движениям Гора, скидывая с плеч сюртук и жилет, сам расстегнул и сбросил рубашку, вслушиваясь в звенящий шепот Гора. – Все для тебя, о восхитительная Арабелла, – усмехнулся он. Гор толчком отправил его на кровать и уселся сверху. – Так уж и все? – ласково поинтересовался он. Давид заскользил руками по его бедрам, нащупывая трусы, забираясь в них, оценивая на прочность легкомысленную шелковую ткань. Гор поднялся на коленях и вздернул бровь. Ткань поддалась рывку; Давид радостно ухмыльнулся, отбрасывая ее в сторону, и повалил Гора на кровать. Через секунду он оказался лежащим на животе, уткнувшимся лицом в подушку, и Гор, чертыхаясь, лихорадочно срывал с него штаны. Несколько минут спустя Давид вознегодовал от такой дискриминации, затребовал изменения дислокации, сбросил оставшуюся одежду и с наслаждением сорвал маску. Гор потянулся снять свою, но удивленно застыл от возмущенного: «Не смей!», – и зловеще ухмыльнулся. Давид содрогнулся от опасений за свою жизнь, застонал от алчных губ, поежился от бархатных ласк и раздвинул ноги пошире, чтобы не упустить ни одной. Давид не был ревнив. Ну почти. Тех экзерсисов Гора на барной стойке ни одна, даже самая безмятежная душа выдержать бы не смогла. Ревнив был Гор, наказывавший его за легкомыслие, за любовь к ласкам, за снисходительность к чужим прикосновениям, за желание и умение нравиться, разбрасываться комплиментами и принимать их с неподражаемым, естественным, искренним и самоироничным изяществом. Наказывал и просил поделиться с ним беспечной улыбкой, щедрой лаской, еще одним прикосновением. И Давид все-таки был ревнив, особенно когда вспоминал, как легко Гор демонстрировал свои ноги, как беспечно поводил голыми плечами, как смотрел своими прозрачно-ртутными глазами на посторонних, как ухмылялся и принимал чужие ухаживания. И Давид наказывал его за это, а попутно просил расщедриться этими взглядами, этими знающими ухмылками под черной маской, этими взмахами ног в высоких сапогах, этим гибким телом в фиолетовом корсете. Закинув голову, Гор посмотрел в щелку между шторами, пытаясь определить время суток. – Только не говори, что тебе на работу, – Давид посмотрел туда же, вскидывая голову, которая до этого затерялась где-то в юбках. – Нет, – лениво отозвался Гор, томно потягиваясь. – Я выходной. А будут вякать, еще и больным сошлюсь. Давид опустился рядом с ним и потянулся к его лицу. Маска уже давно была сброшена, и парик с ней; макияж практически не размазался, даже под настойчивыми пальцами Давида. Помада отказалась поддаться губам. В отместку Давид провел языком по коже под бархоткой, прикусил кожу около корсажа, поцеловал плечо. – Когда номер освобождать? – поинтересовался он. – К десяти утра, – вяло ответил Гор. – Тогда я в душ. Закажи завтрак, – хлопнул его по груди Давид и легко вскочил. Гор смачно зевнул, покосившись на закрывшуюся дверь. Горничная принесла завтрак, опустила поднос с ним на столик у окна, и Гор снова устроился на кресле с чашкой кофе в руке, вытянув одну ногу и уперев другую в банкетку. Он почему-то не хотел раздеваться, поджидая Давида и подспудно надеясь на уточнение и закрепление реакции. Он только бархотку и ослабил. А этот хмырь не спешил выбираться из душа. Он вообще любил поплескаться. Под душем ли, в ванной – главное чтобы вода была теплой. Горячая кровь не выносит ледяной воды. И как только они уживаются?.. Шум воды в ванной прекратился, Гор с тоской посмотрел в сторону кофейника, но вставать, чтобы подлить себе кофе, было лень. Давид вышел из ванной, вытираясь на ходу. Такие мелочи, как халаты, полотенца на бедрах и прочие способы отдать дань скромности были ему явно чужды. К немалому удовольствию Гора, небрежно развалившегося в кресле и балансировавшего пустой чашкой на колене. – Гор, – неожиданно остановился он, – а ты у Маргариты Сергеевны сапоги не таскал? – В смысле? – Гор запрокинул голову, глядя на Давида из-под тяжелых век. Давид бросил полотенце на банкетку, тряхнул головой и развалился на кровати. Он изучающе глядел на Гора, прикидывая, как бы поосновательней вытащить его на откровения о тех временах – Давида интересовало все о нем, и особенно тот возраст, который он недоглядел, недоизучал за ним. – В прямом. Не с бухты же барахты в тебе эта любовь к женским нарядам. И не с бухты-барахты ты на них умеешь ходить. Да так, что от женщины не отличить. Гор интригующе улыбнулся и принял позу поэффектней. – Было дело. Мама не отказывает себе от еще одной пары хорошей обуви, сам знаешь, – кивнул он Давиду, тот согласно закивал головой. – И у нее было несколько пар, которые она практически никуда не надевала, но хранила бережно. Одна мне особенно нравилась, из черной замши с золотыми молниями. – И ее платья ты тоже примерял? – заинтересованно спросил Давид, оживляясь. Гор согласно кивнул, рассеянно улыбаясь. Давид хлопнул ладонью по кровати и негодующе воскликнул: – Ну какой же я осел! Столько всего пропустить... Гор только плечами дернул в ответ. Помолчав, он небрежно поинтересовался: – А ты? Никогда не таскал у бабушки и мамы наряды? – Да конечно! Ты не помнишь, что ли, из чьих шалей мы кушаки себе делали? – вскинулся Давид. – Помимо этого, – терпеливо поправил его Гор. Давид усмехнулся. Ему и хотелось иметь как можно больше общего с Гором, и не хотелось, чтобы они слишком походили друг на друга. Оставалось надеяться, что Гор не обидится. – Нет. Как-то особого желания не возникало, – наконец признался он. Гор понимающе кивнул головой. – Знаешь, не могу избавиться от ощущения, что ты с Маргаритой Сергеевной схож куда больше, чем... да чем даже я с мамой, – неожиданно сказал Давид. Гор переставил ноги и насторожился. – А поподробнее? – сухо поинтересовался он. – Вы как роботы можете выжить в самых непригодных условиях. Можете бесконечно долго находиться в футляре, идя к своей цели, которую уж не знаю из каких соображений выбираете так, чтобы она была как можно сложней и недосягаемей. И все это время храните себя настоящих в маленьком ларце далеко-далеко от поверхности. Потом вы добиваетесь цели, или решаете дать себе послабление, хотя до цели еще далеко, и выпускаете настоящих себя погулять. А потом это ваше настоящее «Я» снова возвращается в футляр, и у вас оказывается достаточно сил, чтобы носить ту броню и ту маску до следующей остановки. Вы шизофреники, Воронцов, и ты и она! Я никогда не пойму, как можно отказывать себе в малых радостях. Но самое интересное, что вы совершенно не мучитесь, отделяя себя официальных от себя реальных, и ваше сокровенное «Я» нисколько не страдает от заточения. Давид следил за медленно вставшим Гором, который замер у изножия кровати, с холодным интересом глядя на Давида. У того по спине пробежал холодок предвкушения. – Хорошо, я шизофреник. А ты? – кротко поинтересовался Гор. – А я неврастеник, – усмехнулся Давид, приглашающе откидываясь на локти, – я не могу делить себя на официальное и неофициальное «Я». Я всегда я. И очень страстный я. Гор подошел еще ближе, опустил руки на бедра. – И поэтому я даю себе послабления, оказываясь в совершенно непривычном антураже, а ты даже самый непривычный костюм носишь как нечто естественное? – с любопытством спросил Гор. – Я даже больше скажу, Воронцов. Я всегда я. А кем окажешься ты, не знает никто. Даже ты сам. – Давид усмехался, следя за Гором, который оценивал Давида собственническим взглядом и самодовольно ухмылялся, скользя по его эрекции. Гор навис над ним. – Членом клуба стать хочешь? – еще шире ухмыльнулся он. – Чтобы знать, кем еще я могу оказаться? Давид стоял у окна в холле клуба и поджидал Гора, расплачивавшегося с администраторшей. Он наслаждался чувством приятной утомленности и надеялся перехватить хотя бы пару часов сна перед тем, как отправиться домой. Рядом с ним появилось отражение Гора, который сдержал зевок и скептически оглядел небо. Он был соня, этот никому не известный Воронцов; вот сейчас они приедут, он поест чего-нибудь, напоминающего привычную еду весьма отдаленно, стянет одежду, которую бросит прямо там же, где и стоял, и ничком упадет на кровать. Из последних сил ляжет поровней, может, натянет одеяло, а может, поленится, и его будет не добудиться. Давид попрощался с администраторшей, и они пошли к машине Гора, лениво улыбаясь противной измороси похожими снисходительными улыбками. Уничтожать бардак, который Гор был мастер наводить в своей не самой большой квартире, можно было бесконечно, а самое главное – это совершенно бессмысленная задача, Воронцов его быстро возвращал. Поэтому Давид убрал посуду после их семейной трапезы, забросил белье в машину и решил вздремнуть пару часов рядом со сладко спавшим Гором. Он сбросил с себя всю одежду и замер на секунду рядом с кроватью, изучая спину Воронцова. Недобрые мысли заворочались в его груди: а видит ли его так, как вижу я, а видел ли кто? Хмурую складку между бровей разгладила светлая мысль: едва ли. Так – никогда. Воронцов не допустит. Давид нагнулся и легко поцеловал его спину. Затем улегся рядом, натянул одеяло на них обоих, положил руку ему на спину и закрыл глаза.