Фантомные боли

Look I'm walking as if I am living Look I'm walking as if I am happy Look I'm breathing as if I am living Look I'm walking as if it were easy The Golden Palominos — Breakdown Первым человеком, с которым заговаривает Джордж, оказывается Гарри Поттер. Возможно, Джордж поговорил бы с кем-то другим, но остальные боятся его, они бросают в его сторону такие быстрые и тревожные взгляды, как будто он — бомба, которая взорвется прямо сейчас, воздух вокруг него сгустился угрозой, и уже поздно кричать: «Беги!», но инстинкт самосохранения велит не дышать. Они боятся его по двум причинам. Первая: Фред и Джордж всегда были напичканы взрывчатым веществом от пальцев на ногах до самых непослушных волос на макушке, а потом вдоль и поперек, а потом обратно и ещё раз, от сердца до Полярной звезды. Они родились, чтобы было опасно и весело, чтобы отовсюду, из каждой прорехи в мироздании торчали павлиньи перья и клоунские цветы, плюющиеся запечатанным тройным заклинанием настоем мандрагоры на огневиски, поднимающем из могил даже сопротивляющихся покойников. Желание творить из порядка хаос, а иногда — смеху ради — из хаоса порядок перевешивало в них все остальное, и краснознаменную, шитую золотом гриффиндорскую преданность друзьям, и рыжее фамильное добродушие, и все то, что определяло их существование в магическом мире как двух чистокровных волшебников, родившихся тогда-то у тех-то, отправленных на обучение туда-то затем-то и участвовавших в том-то потому-то. Такого-то числа. — Они шутят, братец? — Они серьезно, братец. Мир — чертовски серьёзное место. — Тогда пошутим мы. Последнее — хором. Фред и Джордж вылезали из рамок, игнорировали графы любых документов и спрыгивали с ветвистых генеалогических деревьев, качаясь на них парой угукающих обезьян. Они делали любые вещи исключительно так, как им хотелось, в результате рано или поздно что-то, конечно, взрывалось и в конце тоже рвануло. Тем взрывом, который не устраивал ни Фред, ни Джордж. Джордж не колотит по стенам кулаками и не спрашивает: «Почему?» Причина ему известна: они были не вместе. Эта мысль убивает его, в эти дни все убивает его: деревья, еда, время, деньги, кровати, младенцы, дождь, чернила и чай, совы, волшебные палочки и бумажные салфетки, луна — все это одинаково невыносимо. Никто с ним не разговаривает, в тишине он слушает стук своего сердца и, лежа ночью в постели, до сих пор не совсем понимает, почему продолжает слышать только одно. Сколько он себя помнит, этот ритм умножался. Молчание затягивает его в воронку, раздирая всеми голосами, из которых состоит. Мать молча ставит перед ним тарелки с его любимыми блюдами. Отец горбится у камина, и его безмолвие похоже на молчание Джорджа сильнее всего. Билл пытается подбодрить его взглядом, Чарли мужественно стискивает зубы. Перси кусает губы, грызет ногти и, по всей видимости, самого себя, ведь это он был рядом с Фредом и ничего не успел предотвратить; Джордж обязательно сказал бы ему об этом, плеснул бы кислотой обвинения в лицо, будь он чуть большей сволочью и чуть меньше Уизли. Рон топчется по комнате, по-солдатски грохоча ботинками, а Джинни, напившись из котла своей крепкой горячей любви, подходит к Джорджу, садится на пол у ног, кладет голову ему на колени и не уходит до тех пор, пока он не начинает гладить её по волосам, как кошку, пока не начинает чувствовать, что в мире ещё есть что-то теплое, только зачем оно нужно, если, если и если. Гарри Поттер победил Того-Кого-Уже-Можно-Называть, это случилось недавно, в другой жизни, которую все вспоминают сейчас, как вязкий кошмарный сон, в котором у реальности выпали зубы. В отношении Гарри Поттера Фред и Джордж давно сделали для себя вывод, что этот парень родился без гена, отвечающего за страх, поэтому он — самый большой идиот, которого можно встретить в жизни, но быть круче него, пожалуй, невозможно. Гарри Поттер сидит в кресле, мнет складки новенькой черной мантии, и всей отведенной ему природой отваги хватает на то, чтобы смотреть Джорджу на переносицу и покашливать, нервно дергая шеей и мечтая, чтобы в комнату кто-нибудь наконец-то зашел. Но любой другой на его месте попросту бы сбежал, а Гарри Поттер продолжает сидеть, проваливаясь в старое мягкое кресло, в растерянность и неудобство, и в какой-то момент его взгляд становится таким умоляющим, что Джордж заводит с ним разговор. — Как хоронят у маглов? В гробах, или они тоже сжигают тела? На каком-то уровне ему действительно интересно. — По-разному, — отвечает Гарри Поттер, найдя в себе силы взглянуть Джорджу в глаза, и на всякий случай поясняет: — И так, и этак. — Ясно. Темы для обсуждения исчерпаны. Тишина в Норе такая шумная, двери скрипят, оконные петли пищат, сквозняк развязной походочкой гуляет по коридору, протекает плохо завинченный кран на кухне, кап-кап, кап-кап, и квохчут во дворе куры, кудах-тах-тах, кудах-тах-тах, а голосов не слышно, все, обитающие в доме люди, толпа близких и родных только шепчется, словно шуршат сухие опавшие листья, они боятся, что случится взрыв, а Джордж боится того момента, когда услышит: «Мне так жаль, Джорджи», или: «Ты сильный, ты справишься». Слова упадут и придавят окончательно. — Со временем будет легче, — произносит Гарри едва слышно, но его голос словно бы оглушает. — Понимаю, не веришь, но я… Я точно знаю. — Да, — Джордж поднимается с места. — Сколько можно копаться, они все сдурели, что ли? Опоздаем. Кажется, они слышат его и появляются, будто актеры, выходящие один за другим на сцену, наряженные в черное статисты, и Джордж ругает себя за эти мысли, злые и неправильные, но сейчас, когда они собираются на похороны и выстраиваются перед ним в ряд, чтобы он их утвердил и одобрил, сейчас он никого не любит, не может никого любить. Ни мать, у которой дрожат даже кончики волос, ни отца с молчанием, забившимся в каждую его морщину, ни Билла, ни Чарли, ни Перси, ни Рона, ни Джинни, ни Флер, ни Гарри Поттера, ни Гермиону Грейнджер, и семейство Уизли вместе с родными и близкими все-таки опаздывает на похороны Фреда, потому что, когда Джордж видит устремленные на себя прожектора их взглядов, он, не роняя ни единой несчастной слезинки, вдруг начинает кричать, кричать, кричать и кричать, пока не падает на пол, почти лишившись сознания, и кто-то не заставляет его выпить что-то холодное, от чего делается жарко, мир плывет, размазываясь и тихонько позвякивая, а Джордж не чувствует ничего, ничего, ничего, ничего. «Ничего» — прозрачная вещь. Отец обнимает его за плечи, Билл крепко хватает за локоть, во рту кисловатый привкус в голове гудит колокол, и Джорджу почти не больно; он загадывает: пусть так будет всегда. После ампутации нужен наркоз. Джордж почти не помнит церемонию, едва видит, как патронус Фреда, дергаясь среди лепестков белого пламени, в последний раз скалит зубы на ухмыляющейся обезьяньей физиономии, а затем подпрыгивает высоко-высоко и становится частью неба. Он почти уверен, что ему привиделся Драко Малфой, чья белобрысая голова мелькает в отдалении, подплывая ближе, когда остальные покидают свои места. Никого не остаётся, лишь Джордж, сказавший «уйдите», а затем «все», а затем «пожалуйста», может быть, он шептал, может быть, орал, как ненормальный, они слушаются его и уходят, тогда к надгробному камню приближается Драко Малфой, который почему-то немного плачет и немного трясется, долго-долго открывает свой бессмысленный рот, что-то говорит, Джордж не слышит. Он смотрит сквозь Драко Малфоя, слушает сквозь Драко Малфоя, и понимает, что реальность по-прежнему не в порядке, хоть все ее зубы на месте. Открытие ошеломляет его. — Она просвечивает, — говорит Джордж Уизли тому куску пространства, где какое-то время назад маячил слизеринец. — В ней дыра, как у меня вместо уха. Он аппарирует не в Нору, а в Лондон, в их с Фредом квартиру, выгребает из шкафа все связанные вручную свитера, на которых красуется F и G, сваливает на полу в кучу, ложится сверху, как собака на вещи умершего хозяина, чувствует под щекой грубую колючую шерсть, чувствует запах, закрывает глаза и по необъяснимой причине мгновенно засыпает, даже не успев понадеяться, что не проснется. Он, конечно же, просыпается. Это происходит на следующий день, на следующее утро, на следующую жизнь. Жизнь делает то, что ей положено. Она продолжается, продолжается и продолжается. Джордж никогда не думал раньше, что это-то и может стать настоящей трагедией, никто не объяснял ему, как это может быть, если от тебя отрезают все, а ты — остаешься. Он не выходит из дома несколько недель, почти не ест, спит на полу в куче разноцветных свитеров. Ему снится взрыв. -- — Орешки-объешки, пастилки-пердилки и… и… Что же ещё-то придумать? Твою мать, чертов маркетинг. — Какое мудреное слово, братец. Услышал на Магловедении, когда соизволил проснуться? — Отец как-то упоминал. Помнишь, он умилялся одно время на ту дико занудную книгу о том, как сделать бизнес преуспевающим? Маглы обожают преуспевать. — В этом мы от них мало чем отличаемся, верно? О, придумал! Печенье-для-прыщей-леченье. — Ты хотел сказать «от прыщей»? — Я всегда говорю то, что хочу сказать. Для прыщей. У нас же с тобой не лавка лекарственных снадобий в помощь страдающим подросткам, это было бы скучно. Хотя и выгодно, это тоже надо обдумать. — Пока думаем, скажи, кому может потребоваться средство для прыщей? — Ну, например, девице, которая хочет досадить подружке и с удовольствием угостит её перед свиданием с симпатичным парнем, на которого сама девица положила глаз. Думаю, таких барышень в природе сотни. — Подленькая какая-то вещица выйдет, ты не находишь? Не очень… милая. — Да мы и сами не такие уж милые. Ты Монтегю помнишь, которого мы в Исчезающем шкафу заперли? — Помню, конечно. Мелкий слизеринский ублюдок, прихвостень Амброжабы и Хоремалфоя. — Он там вообще-то помереть мог. — Так он чуть и не помер! Кстати, это была твоя идея, Фредди. — Я называю это — смотреть на вещи шире. Джордж фыркает и откидывается в изголовье кровати, подперев голову кулаком, глядя на брата с веселым изумлением. — Знаешь, — говорит он, — иногда я удивляюсь, что Шляпа не отправила тебя в Слизерин. Фред вытягивается на постели с ним рядом и, сгибая руку в локте, застывает зеркальным отражением, весь, от позы до последней веснушки на носу. Он не копирует Джорджа, просто такие они есть. — А она и хотела меня туда отправить, — ухмыляется Фред. — Я её сам попросил этого не делать. Догадываешься, почему? Им шестнадцать лет, а они до сих пор спят иногда вместе, как в детстве, и им все ещё снятся одинаковые сны, искрящие радужными фейерверками, в них свинец превращается в золото, и вещи постоянно меняют цвет, им снится мир-хамелеон, гибкий и пластичный, ртутный, текучий, один на двоих, словно даже на их сны наложено заклятие Geminio, умножающее на два. — Понятия не имею, о чем ты, — отвечает Джордж. — Зеленый цвет тебе, думаешь, не к лицу бы был? Черт, теперь я пытаюсь представить, каким бы ты мог стать темным волшебником! — Темно-зеленым! Они смеются, и Джордж думает, что никакой Слизерин их разделить не мог. Пусть даже шутки Фреда бывают обидными, и проказы всегда носили привкус легкой жестокости, и давняя идея заставить Рона принести Нерушимую клятву принадлежала ему, и не такие они уж действительно милые, как иногда кажется, пусть. Всегда будет то, что перевесит любой Слизерин. Не сговариваясь, они протягивают друг к другу руки и осторожно дотрагиваются кончиками пальцев, Джордж смотрит на ладонь брата, а Фред смотрит в себя, ведь иногда достаточно просто чувствовать без взглядов, без слов, без клятв умереть в один день, тем более, жизнь обещает им это сама, и когда ей ещё верить, как не в шестнадцать лет? За узким высоким окном солнечный клубок распускает нити, алый с золотом всем к лицу, магазинчик уже почти открыт, ни один из них не думает об этом: «Счастье». О том, что естественно для тебя, как дышать или видеть один на двоих сон, — не думаешь. -- Когда по утрам он открывает глаза, то не помнит о случившемся несколько секунд, и это лучшие мгновения его жизни. Худшие — те, что приходят за ними следом. -- Заполучив свои волшебные палочки в одиннадцать лет, они, конечно же, начинают бегать по дому и размахивать ими, но не как все нормальные люди, а будто им достались шпаги или мечи, а значит, совершенно необходимо что-нибудь проткнуть. — Кого-нибудь, — хихикает Фред, а Джордж подхватывает, и Перси, грозно блестя стеклами очков, орет, что так можно попасть кому-нибудь в глаз, а мать орет, что они подожгут дом, и лишь каким-то чудом близнецы не решают, что это неплохая мысль. Набегавшись, напрыгавшись, наносившись и наслушавшись в свой адрес всего того же, что и обычно, наколдовав своё первое болото и наделив своего первого садового гнома парочкой розовых рогов, вечером Фред и Джордж падают в изнеможении на кровать, пыхтя, как две паровозные трубы, выскребают из себя последние горсти полусонного смеха, сжимая палочки в потных кулаках, теперь они с ними ни за что не расстанутся. — Ни за что! — Ни за что! Теперь они настоящие волшебники. — Настоящие! — Настоящие! Теперь можно развернуться на полную катушку. — На полную! — Только давай постараемся не попасть в Азкабан, — предлагает Джордж, и Фред соглашается, и вдруг его уже плывущую в сны голову озаряет идеей, блестящей, сверкающей, невероятной. — Джорджи, Джорджи, — лихорадочно шепчет он, шумно дыша брату в лицо, — а давай попробуем поменяться ими! Не насовсем, я имею в виду, просто посмотрим, что получится. Получается так, что палочки их слушаются, то ли не заметив, что поменялись держащие их руки, то ли приняв близнецов за одного человека. — Магия какая-то! — острит Фред, смешинки рассыпаются с его губ, склеивая Джорджу ресницы, нет сил переодеться в пижаму, хватает только на то, чтобы дернуть за край скомкавшееся одеяло и накрыть их вчетвером, или втроем — два кусочка отполированного дерева и того, кто колдовал, это сон, детство и волшебство путают счет. — Классное у тебя получилось болото, — зевает Джордж, — не хуже того, что мы вместе у Перси в спальне сделали, только от мамы влетит… — Угу, — откликается Фредди, — и утка у тебя отличная вышла, знаешь, что надо завтра сделать… Он начинает посапывать, не договорив. Назавтра слабо наколдованное болото уже высохло, а вот утку приходится отмывать от всех поверхностей комнаты. — Жалко её все-таки, — говорит Джордж уныло, с отвращением возя тряпкой по стене с налипшими на неё перьями и другими, ещё менее приятными вещами. — Маму? — рассеянно удивляется Фред и, болезненно морщась, потирает покрасневшее ухо. — Она мне его едва от головы не оторвала, меня бы пожалел. — Утку! Беднягу разорвало, если ты не успел заметить! — Побочный эффект того, что ты её наколдовал с помощью чужой палочки, — заявляет Фред авторитетным тоном. — Но ничего, мы ещё потренируемся, и со временем никакой разницы, наверное, совсем не будет, правда? — Ни одна утка не пострадает, — хихикает Джордж, а Фред подхватывает, и это все только начало бесконечности. -- Заперев свою волшебную палочку в сейфе, Джордж какое-то время обдумывает возможность отказаться от магии навсегда, исчезнуть, провалиться в существующий по соседству с привычным объемным чужой мир — плоский и одномерный, слиться с толпой маглов, поселиться в другом Лондоне по ту сторону прохудившейся реальности, может быть, там будет легче. Но он волшебник, таким родился и таким умрет, магия — это все, что он знает и умеет. Волшебная палочка Фреда слушается его, как и обычно, как послушалась впервые много лет назад, он кипятит с её помощью воду, и разжигает огонь, и разрезает, и увеличивает, и уменьшает, и передвигает предметы по воздуху, и чистит себе ботинки, и накладывает сам на себя Сонные чары, он талантливый волшебник, все удается ему, Mobiliarbus, Incendio, Lumos, Nox, Evanesco, Diffindo, и то, что нужно для того, чтобы продолжать создавать волшебные вредилки-вопилки-дурилки-обманки, наборы начинающих негодяев, флиртующие фантазии и патентованные парфюмированные пятноуничтожители. Ему не удается лишь одно заклинание, требующее чуть большего, чем хорошие мозги, богатая фантазия и кусок дерева в руке. Он пробует несколько раз, но счастливые воспоминания рассыпаются пеплом, пылью, мертвой трухой, и ему удается добиться лишь струйки серебристого пара, мгновенно тающей в воздухе, короткой вспышки света, меркнущей быстрее спички, поэтому, если вдруг дементоры снова объявятся, они смогут высасывать из него душу, пока не обнажится дно. Иногда ему кажется, что это уже случилось. -- От Фреда так сильно пахнет конфетными девчоночьими духами, что сразу становится ясно: в этот раз они с Анжелиной очутились рядом очень близко. Джордж гадает — насколько? — Ну, и как все прошло? — понизив голос, спрашивает он, имитируя равнодушие, когда брат забирается к нему в постель под плотно затянутый полог. Ли давно дрыхнет, видя десятый сон, он храпит сочно и звучно, но голос у него глубокий, густой и бархатный, как балдахины над кроватями, так что даже храп не раздражает. Больше в их спальне сейчас никого нет, четвертый сосед очутился в больничном крыле, потому что Кровопролитные конфеты оказались ещё не очень совершенными, зато теперь все примерно представляют, сколько крови может вытечь из носа, прежде чем человек потеряет сознание. Все на благо образования! — Нормально, — отвечает Фред так же равнодушно. — Целовались? — Друг не спросит, джентльмен не ответит. — Да ладно тебе! Какие у нас с тобой были когда-то секреты? Впрочем, ему и рассказывать не надо, он и так все знает. Но, возможно, нужно услышать, чтобы пропустить сквозь себя. Джордж чувствует, что брат на взводе ещё больше обычного, словно огоньки вспыхивают сейчас на кончиках его пальцев, разлетаются мотыльками от волос, освещая непроглядную душную темноту под бордовой тканью занавесей, и волнение Фреда передается ему, вливаясь прямиком в кровь, хочется вскочить и побежать куда-то, и сделать что-то, и чтобы за окном — гроза и ливень, или море, с ревом бьющееся между скал, или сразу же за краем подоконника — небо в острых осколках звезд, вот бы шагнуть в него… Что-то происходит, сильное, яростное, слепое и видящее все вокруг, как молодость, сводящая с ума тело. — Ну? — выдыхает он требовательно. — Целовались, — признается Фред. — На что это похоже? — вопрос спрыгивает с губ раньше, чем Джордж успевает себя остановить. Брат задумывается и размышляет так долго, что Джордж начинает нетерпеливо постукивать пяткой о постель и случайно касается ноги Фреда, высунувшейся из пижамной штанины, и от этого огоньков и искорок становится ещё больше, они ощутимы почти физически, хоть хватай их руками и запихивай горстями в рот. — Похоже на мороженое у тебя во рту, только оно не тает, — произносит Фред, наконец. — В смысле, не только пока целуешься, но и потом. — О, — говорит Джордж ошарашено, — надо же… Больше ему сказать нечего, и он, пожалуй, не совсем понимает, что брат имеет в виду. Сладко? Холодно? Липко? С шоколадной крошкой? — Не могу представить, — признается он со вздохом. — Найдешь себе девчонку, сразу поймешь, о чем я, а пока мал ещё, — заявляет Фред с каким-то слизеринским смешком. — Пошел ты, — огрызается Джордж. — И вообще это ты глупость сказал. В какой-нибудь сопливой песенке, небось, услышал. — Завидуешь? — Было бы чему! — Завидуешь, — повторяет Фред уже уверенно. — Ненавижу, когда ты изображаешь из себя старшего брата. — Но я и есть твой старший брат, малыш Джорджи. — Ага, на две минуты! Тоже мне, достижение. Причем даже не твое. — Ладно, ладно, не злись, — говорит Фред примирительно. — Окей, хочешь знать, как это было? Вот так… Сладко, холодно, липко, с шоколадной крошкой, с цепкой рукой на шее, с губами сначала сухими, затем мокрыми, с языком сначала вялым, а затем быстрым, по-дурацки тыкающимся во все стороны, с хлюпаньем и чмоканьем, от которых можно лопнуть со смеху, с кружащейся головой, отделившейся от туловища и вспорхнувшей куда-то вверх с грешной земли, и с тысячей других ощущений, которым ещё никто и никогда не придумывал названий, а, если считал, что придумал, то он — идиот, ведь разве есть для такого подходящие слова? — Фредди, — говорит Джордж после того, как перестает давиться собственным дыханием, едва справляясь с морем, бьющимся о скалы его тела. — Ты псих. — Ну и что? — смеется тот почти так же искренне, как тогда, когда ему действительно весело. — Зато теперь ты знаешь. Я не прав? — Это даже для нас слишком. — Думаешь? Ох, Мерлиновы бороды, ушные затычки и носовые платки, как тут думать-то, чем тут думать, голова ещё не вернулась на место, так и порхает где-то, маша ушами, как крыльями, если удастся сосредоточиться хоть когда-нибудь, уже будет неплохо… Вопрос так и остается висеть в ночной темноте, в которой так жарко теперь, что тело плавится, мысли плавятся, пижама липнет к взопревшей коже, и двойное сердцебиение такое громкое, что странно, почему никто не слышит и не прибегает узнать, что случилось, да и что, собственно, случилось, это они перешли все границы или просто поняли, что никаких границ никогда и не было? -- Он видел её краем глаза на похоронах, а затем вновь встречает у могилы Фреда с пышным букетом роз, меняющих цвет, красный распускается оранжевым, лиловый перетекает в голубой, желтый оборачивается зеленым, теряясь в венчиках острых листочков. Джордж думает: какая красивая магия, какая правильная, какая неправильная, потому что все, что ни сделай сейчас, ничего не меняет, ничего не значит, словно бег на месте в никуда без точки назначения в финале… — Как ты? — спрашивает Анжелина серьёзно, сочувственно и печально, и в этот момент ему хочется её ударить или разбить себе голову о надгробный камень. Но она тут же осекает себя: — Извини, бестактный и бессмысленный вопрос. Но приходится что-то говорить, пусть даже при этом кожа скукоживается. Джордж смотрит на её губы и вспоминает свой первый поцелуй. Несколько часов спустя, несколько налитых до краев стаканов огневиски спустя, несколько судорожных, неловких, отчаянных телодвижений спустя ему приходит в голову, что, возможно, она смотрела на него и вспоминала свой. -- Это их способ воздействия на материю жизни: а что будет, если… В мире маглов они бы были учеными. Они колдуют именно так, изобретают именно поэтому и смотрят на вещи с такой точки зрения, словно мир нуждается в постоянной проверке на прочность, на терпимость, на упругость, на взрывоопасность, на ту степень безумия, без которой магия попросту невозможна, зато тогда, когда тебе хватает безрассудства поджечь фитиль, азарта швырнуть щепотку пороха в огонь, желания сделать то, чего ещё никто никогда не делал, тогда и случается по-настоящему интересное. Маги измеряют мироздание не в молекулах, атомах и частицах, их мышление не фрагментарно, они видят, что всё может быть — чем угодно, птица может быть хрустальным кубком, ткань — каменной стеной, человек — обломком кости, воспоминание — серебряным защитным щитом, формула проста: ты + слова = изменение реальности, ты и слова можете превратить земной шар в квадрат, вытянуть смерть сквозь угольное ушко и сделать разделенное неделимым. — Это просто эксперимент. — Просто эксперимент. Первым всегда был Фред, то ли из-за двухминутной разницы появления на свет, то ли по другим причинам, но именно он предлагал что-нибудь, а Джордж следовал за ним с минимальной разницей во времени, которую никто другой не смог бы уловить. Знали только они сами. — А что будет, если?.. На самом деле Фред, конечно, обходится в этот раз без слов. -- — Мороженое, которое не тает во рту, — говорит он ей, когда она целует его в последний раз перед тем, как отделиться и опуститься рядом, красиво блестя смоляной кожей на светлом постельном белье, красиво разметав волосы по подушке, красиво изогнув изящную руку, будто позирует художнику. Но она не позирует, просто Анжелина такая и есть — красивая магия. — Что? — переспрашивает она растерянно, и совершенно невозможно понять, о чем думает, жалеет, не жалеет, сгорает от стыда и вины, готова разрыдаться или подняться с постели и сделать чаю, или уже ко всему привыкла и не удивляется. Как сложно с ними, с теми, про кого не знаешь, о чем они думают, но это теперь — его жизнь. Надо как-то жить. — Это только с тобой, а не во всех случаях, — продолжает Джордж, забыв вставить объяснение. — С каждым человеком разные ощущения, верно? — Я не понимаю, о чем ты, — голос Анжелины звучит напряженно и подозрительно. — Мороженое, которое не тает? Твое новое изобретение? Когда ей кажется, что он этого не замечает, она тоже косится на него так, как будто он может взорваться. И это тоже его жизнь. Другой не будет. — Выходи за меня замуж, — предлагает Джордж. Он немного надеется, что сейчас она поднимется и убежит. -- Они скручивают цепь своей связи ещё сильнее, натягивая до предела, за которым друг без друга становится трудно дышать, потому что теперь это больше похоже на петли, затянутые на шеях. Джордж думает, что, скорее всего, они пожалеют об этом, но Фред спит на его обнаженном плече, выглядя довольным и умиротворенным, как сытый кот, словно так всё и должно быть. Они выбирали дизайн для упаковок своих новых диковинных сладостей, поэтому постель усеяна яркими обертками с кричащими названиями и смешными рисунками, и благодаря этому проще считать, что ничего со времен их детской возни не изменилось. Это происходит только однажды, как будто все, что им требовалось, лишь ритуал, необходимый для наложения заклятья, оставляющего невидимую метку под кожей. — Мы неделимы, — сообщили они миру с высокомерием везунчиков и юных экспериментаторов, всегда ставивших успешные опыты. — Шалость удалась. Шалость всегда удается. Очень долго у них нет никаких оснований считать, что результат их самого рискованного эксперимента — ошибочен. -- Он делает это нечасто, лишь тогда, когда уже не может затыкать глотку голодному воющему зверю, поселившемуся у него внутри. Джордж натягивает один из выуженных из шкафа свитеров с тем застоявшимся нафталинным душком, который со временем всегда появляется у старой шерсти. Он подходит к зеркалу и поворачивается к нему той стороной головы, где волосы приоткрывают целое ухо. — Люмос Лумен, — произносит он заклинание, и серебристая сфера вспыхивает у него за спиной, проливаясь лунным светом, размывающим границы между настоящим и ненастоящим, настоящим и прошлым, настоящим и мечтой. Тогда распахивается портал и открывается тоннель, ведущий в иллюзию, в которую можно ненадолго сбежать. Поверхность зеркала вздрагивает и колышется от ряби, и вот человек, заключенный между зеркал и болью, становится трехмерным, почти обретая плоть, можно зажмуриться и попытаться представить запах его волос и одеколона, вкус отобранного у него надкушенного тоста и привкус его слюны, а затем распахнуть глаза и бросить ему с мальчишеским вызовом: — Я трахаю твою девушку. Я женюсь на твоей девушке. Что ты об этом скажешь? Фред пожимает плечами и отвечает беззаботно: — У нас с тобой всё было общим. Почему бы и нет, если она не против, а тебе от этого будет лучше? Джордж горько смеется, любой его смех теперь горчит: — Глупый мертвый братец, разве мне когда-нибудь может стать лучше? — Я не знаю, глупый живой братец, это только тебе решать. Как ты решишь? В комнате тихо, как в склепе, Джордж даже слышит, как стучат два сердца. — Я почти могу поверить, что ты здесь, со мной, — шепчет он, сжимая руку в кулак, чтобы не потянуться открытой ладонью туда, где его встретит только холодное гладкое стекло. — Это прямая дорога в отделение святого Мунго для сумасшедших. — Ну, и что?! — Джордж вдруг чувствует такую ярость, что застит взор, и лицо Фреда искажается, сминаясь в посмертную гримасу, ту, с которой уже облетело эхо его последнего смеха. — Мне всё равно! — Мне не все равно. Это последние слова, и сфера гаснет, остается только пустой дом, комната, краски в которой кажутся тусклыми и выцветшими, остатки ужина для двоих на столе, зеркало и плачущий человек в нём. На следующий день Джордж предлагает Рону стать его партнером по бизнесу, на следующий день в его квартире поселяется другой брат, на следующий день Анжелина жалуется, что не может выбрать между белоснежным и платьем цвета слоновой кости, на следующий день в доме толпится столько же народу, как и в Норе, разговоры, разговоры, голоса и слова потоками, фонтанчиками, струйками… Джордж улыбается и смеется, заполняя себя суетой, кутаясь в её защитный кокон. — Ты уверен, что Анжелина не станет возражать, что я тут околачиваюсь? — спрашивает Рон неуверенно. — Вам же медовый месяц предстоит. Разве вы не захотите побыть вдвоем в тишине и покое, чтобы никто не путался под ногами? — Откуда такая внезапная тактичность? — язвит Джордж, водя пером по пергаменту с приглашением на свадьбу. — Наверняка благотворное влияние Гермионы, сам бы ты не додумался. Но не беспокойся, малыш Ронни, моя будущая жена не против того, чтобы ты с нами жил. — Тебе-то какая от этого радость? На минуту Джордж перестает улыбаться, смеяться и суетиться, и Рон едва не вздрагивает, наблюдая, как маска сползает с лица брата. — Сейчас мне нужно, чтобы вокруг было как можно больше людей, — чеканит Джордж каким-то незнакомым приказным и жестким тоном. — Ясно? — Да, — отвечает Рон, нервно сглотнув, — как захочешь. — Вот и славно, — улыбка возвращается, и это самые жуткие чары, что Рон видел в жизни, а видел он их немало. — А теперь садись вместе со мной, мы должны написать ещё прорву чертовых приглашений. У нас сотни тысяч родственников по всему миру, всех надо позвать, и чтобы никто не ушел обиженным. — Можно заколдовать перо, чтобы оно писало, — предлагает Рон легким тоном, подыгрывая брату. — Зачем самим-то возиться? — Нет, — отрезает Джордж, не поднимая от бумаги головы, — мне нужно… дело. Много дел. Рон тихонько вздыхает и садится за стол, заваленный пергаментными свитками, и они с братом обмениваются замечаниями о светлой памяти дальних родственниках, в основном умерших, и о недоброй памяти дальних родственниках, в основном живых, они попивают приятное вино, закусывая шедеврами стряпни, которую мать присылает каждый божий день, все ещё боясь, что Джордж ничего не ест, но нет, вот он — ест, пьет, болтает, смеется, скрипит пером, сцеловывает недовольную гримасу Анжелины, когда та появляется с горестным восклицанием, что свадебный торт это катастрофа, катастрофа, катастрофа! Вот он — наряжается в парадную мантию. Вот он — с улыбкой отвечает на поздравления, кивая и приветствуя каждого из сотен тысяч слетевшихся со всех краев света членов семьи. Вот он — берет Анжелину за руку и целует её под всеобщие восторженные вопли, а затем кружится с ней в танце, и в воздухе порхают бабочки, и золотистые огоньки, и повсюду расцветают розы, меняющие свой цвет, какая эффектная свадьба, правда, вот он — куда-то исчезает, что не сразу становится заметно в бурлящей многолюдной толпе, лишь тогда, когда прекрасная невеста вырывается из тесного кольца гостей и шутливо интересуется, куда же делся второй герой дня. Рон находит его сидящим в одиночестве, так далеко от увитого цветами-хамелеонами тента, что на том склоне холма почти неслышно доносящейся музыки, и снова видит его настоящее лицо, пустое, тусклое и словно провалившееся внутрь, и на короткий момент не может сопротивляться чудовищной, недопустимой, как Непростительное заклятье, мысли, что, возможно, было бы лучше, если бы в тот день погиб не только Фред. -- Ли получает сообщение по радио и вбегает к ним в палатку с воплем и перекошенным лицом: — Ребята, началось! — восклицает он. — Гарри Поттер в Хогвартсе! Пожиратели идут туда! Сами-Знаете-Кто вместе с ними! Ну, вот и все, думает Джордж. Ну, вот и все, думает Фред. — Пора, — произносят они одновременно. Они смотрят друг на друга, и Ли смущенно бормочет: — Я вас снаружи подожду. Рядом с ними никому другому сейчас просто не оказывается места, Фред и Джордж, вытесняем из нашей жизни, по большому счету, всех остальных с такого-то года, ха-ха. Когда Ли выходит, Фред стискивает руку брата, крепко-крепко, до боли, и хрипло говорит: — Прорвемся. — Ага. И почти нестрашно, кстати. — Ага. Все вокруг какое-то сломанное, покореженное и неправильное, свихнувшийся мир с каждодневными сводками с фронтов, трупы, трупы, склизкий сизый туман вместо воздуха, холодное лето, какое холодное, и оно все длится и длится, тянется стягивающим внутренности ужасом и темнотой, как улитка, оставляющая гадкий след… У войны змеиное лицо, над которым больше невозможно смеяться, как они ни стараются. Остается честность, которая, впрочем, тоже — полуправда. — Это хорошо, что все скоро кончится. — Это хорошо. Они поднимаются на ноги со своих лежанок, и Джордж, не сдержавшись, притягивает брата к себе, сжимает в крепком судорожном объятии, пытаясь то ли защитить его любовью, то ли защититься, а по большому счету — нет между этим разницы, нет. Никакой. Фред мягко и осторожно целует его в висок, едва прикасаясь губами, и говорит: — А ты знаешь, я почему-то за нас вообще не боюсь. Ну, не умрем мы, я точно уверен. — И я. Что нам сделается-то? — Я больше за Рона переживаю, он же там… на передовой. — Ничего, Грейнджер его в обиду не даст, — усмехается Джордж и опускает руки, зачем-то похлопывает Фреда по плечу, как славного боевого товарища, и они вместе выходят из палатки в студеный сырой день, оказавшийся последним, навстречу тому моменту, когда вдруг станет очень-очень тихо, будто толща ледяной воды накрыла с головой, и Джордж какое-то время будет надеяться, что это ещё пройдет. -- Гарри Поттер оказывается прав. Со временем действительно становится легче. С каждым годом все проще улыбаться, смеяться и задувать свечи на именинном торте. Теперь он задувает все, а не только половину, теперь зеркала — это просто зеркала, предметы для отражения предметов, вещи для того, чтобы показывать людям их почти такими, какие они есть на самом деле. Почти. Но «почти» — не считается. Жизнь забирает его в себя, принимает, как большая река, это так, словно лежишь на морских волнах — будь спокойным, не дергайся и не утонешь. Джордж не дергается, Джордж спокоен, Джордж не тонет, у его детей темные волосы и темная кожа, и они — слава богу, Мерлину или кому там — не близнецы. Иногда он жалеет, что назвал сына Фредом, но, с другой стороны, все именно этого от него и ждали, нехорошо было бы не оправдать их ожиданий. Бизнес процветает, и он теперь богатый человек, давно вырвавшийся из семейной нищеты Уизли. — Маглы обожают преуспевать. — В этом мы от них мало чем отличаемся, верно? Однажды Гермиона посоветовала ему — Джордж почему-то уверен, что по наущению Рона, — попробовать написать Фреду письмо, но он бросил, не закончив; пришлось бежать на душераздирающий крик жены — это малышка Роксана, обожающая лазить везде, куда не следует, добралась до экспериментального образца Шокирующих шоколадок, и глаза у ребенка выпрыгнули из орбит. Джордж подсмотрел этот эффект в магловском мультфильме, теперь ему приходится черпать вдохновение отовсюду, где придется, это раньше было столько идей… Глаза вернулись на место, это оказалось легко поправить, сложнее было, притворяясь рассерженным и суровым, ругать дочь за то, что её отец — Джордж Уизли со всеми вытекающими из этого последствиями, а, когда он вернулся к начатому письму, продолжать его почему-то не захотелось. Впрочем, он и начинал-то без особого желания, ведь после того, как на пергаменте появилось «дорогой Фред», Джорджу неожиданно показалось, что он пишет воображаемому другу. Которого у него никогда не было, ведь он родился в продырявленной реальности расколотым, не цельным и одиноким. Как и все люди. Конец