Куклы.

Впоследствии Киса Шота подробно рассказал Онодере, как всё начиналось; Такано, конечно, тоже рассказал, но очень скупо, – для него это был лишь неприятный рабочий инцидент – в то время как манерный, артистичный Киса, штатный сплетник на этаже, превратил в целый спектакль историю о том, как начальство решило влезть в работу отдела, и что из этого вышло. Отношение Такано к приказам сверху, мешающим нормально работать, – то есть, делать то, что он хочет, – было хорошо известно. Вот и теперь, когда он узнал, что в готовый почти номер "Изумруда" велено втиснуть совершенно постороннюю мангу неизвестной мангаки, он просто озверел. Кроме того, мангу предоставили уже в готовом виде, то есть редактирование обещало быть каторжной работой, так как предотвратить ошибки при раскадровке или в эскизах гораздо легче, чем переделывать готовый продукт. Даже не получив ещё на руки экземпляр работы, Такано полетел в кабинет начальства; он ворвался не то что без доклада – без стука; беседа на повышенных тонах продолжалась полчаса, и Такано уже почти успел сказать вещи, после которых осталось бы только уволиться, но тут, также без стука, в кабинет скользнул Исака, что-то защебетал о срочном вопросе, обращаясь к начальству, а тем временем, оттеснив Такано в бок, сунул ему в руки распечатки как раз того, чем решили осчастливить "Изумруд". И пока Исака с младенческой улыбкой тянул время, Такано опытным глазом осмотрел лист, другой, третий, – всю мангу целиком – и после ухода Исаки с каменным лицом заявил, что он, конечно, напечатает; он, конечно, угробит совсем своих сотрудников, с которых и так льётся пот; но если ещё раз кто-нибудь когда-нибудь посмеет так издеваться над его отделом, то он, Такано, – дальше следовал список угроз и подробный инструктаж, как следует обращаться с нежными созданьями, редакторами, всё это – уже нормальным тоном. Начальство вздохнуло, покивало, извинилось – инцидент был исчерпан, Такано распрощался. Такано изменил решение потому, что манга была сделана виртуозно; такого качества никак нельзя было ожидать от автора-новичка. Сюжет был драматичен; те его повороты, где читатель должен хвататься за сердце, выписаны блестяще; стиль рисовки оказался отдельным, неожиданным наслаждением. Раскадровка – всегдашняя головная боль редактора – проведена со вкусом и безупречным чувством контраста; фоны, планы, тоны выглядели так, будто при мангаке состоит штат настоящих самородков. Такано тут же заподозрил мистификацию, и стал перебирать в уме известных в этом жанре мангак, гадая, кто из них скрыт под псевдонимом; но манера была свежа, необычна – автор точно был ему неизвестен. Может быть, кто-то не из дамской манги? Но любовный сюжет был развит так умело, а чувства переданы так тонко, как не могло быть ни в какой другой манге. Вместе с тем, это не была девичья манга, как она есть, – это был арт-объект высокой пробы, лишь из приличия вписанный в рамки жанра. "Обязательно напечатаю", – решил Такано. – "Только нужно не оскорбить тех авторов, которые работают для "Изумруда" много лет, а всё же никогда не создадут подобного. Ничего, придумаю мангаке легенду или заведу отдельную рубрику. Но кто бы это мог быть? Неужели правда новичок? И как связан с начальством? А с Исакой?" В другое время Такано уделил бы загадке больше внимания и обязательно узнал бы ответ; он навестил бы мангаку, завязал знакомство, выяснил её обстоятельства – но был конец рабочей фазы, прошлую ночь он провёл на стульях в офисе, и теперь не нашёл времени даже заглянуть в анкету автора – "Потом, всё потом, когда сдадим номер!" Входя в отдел с мангой в руках, он как раз решал, на кого её повесить; перелистав сокровище в коридоре, он убедился, что редактура не нужна вообще, и редактора ждёт лишь удовольствие; Такано не смешивал личную жизнь и работу, но у загруженного донельзя Онодеры, который первым попался на глаза, был очень уж несчастный вид – и Такано, начальственно сдвинув брови, с громовым приказом отдал ему свою находку. Онодера в тот день, действительно, не различал неба и земли от небывалой занятости; начинались холода, и все его мангаки, как одна, переболели в эту фазу; ещё две недели назад он был относительно разгружен, но с тоской поглядывал на заваленных работой коллег, предвидя, чем это обернётся. И вот теперь он разгребал немыслимые завалы, и неизвестно ещё, разгрёб ли бы, если бы вчера Такано с непроницаемым лицом не отобрал потихоньку у него три или четыре папки, лишь шикнув в ответ на протесты. Поэтому теперь Рицу, с почти уже расфокусированным взглядом, только молча кивнул в знак согласия и принял материалы. До вечера он так и не выкроил времени взглянуть на новый проект; помнил только, как что-то вроде гордости мелькнуло при звуке незнакомого имени – надо же, ему доверили новичка, значит, он теперь крутой редактор, да. Потом он много, много часов не имел сил даже вспомнить, что хочет отлить и поесть, а весь его отдых заключался в редком коротком вопросе провидению: "Почему в сутках так мало часов?" Но к ночи что-то произошло в отделе; возникло общее чувство, что преодолен какой-то рубеж; все вдруг оглянулись на сделанную работу, и поняли, что осталось не так уж много. Киса начал поглядывать на часы, планируя, видимо, попасть домой к позднему ужину на двоих; Такано перестал хмуриться, тоже, вероятно, предвкушая ночевку дома, и даже у Онодеры открылось второе дыхание. Собираясь на последнюю электричку, он сунул новую мангу в портфель, решив заняться ею у себя. У Такано, однако, была своя версия того, чем Рицу будет занят дома; уже одевшись, он послонялся немного по отделу, перебирая бумажки и подгадывая время так, чтобы выйти вместе с Онодерой. Рицу заметил угрозу только в лифте, где они вдруг оказались наедине, и Масамунэ коротким, ещё не жадным поцелуем предупредил о своих намерениях. Онодера пошёл красными пятнами, лихорадочно изыскивая возможность сбежать – но ничего не приходило в усталую голову. Всю дорогу до электрички, и потом в вагоне, а затем по пути домой, он невнятно отвечал что-то Такано, затравленно озираясь по сторонам. Наконец, когда уже другой лифт поднимал их до квартиры, Масамунэ обнял его совсем откровенно; Рицу понял, что пропал, и коротко упрекнул небеса за попущение. Этот упрёк не шёл у него из головы ни когда в прихожей он млел в руках Такано, ни когда они совместно воспаряли на простынях; не то что бы Онодера был категорически против близости, а Такано совершал изнасилование – о, нет! – но для Рицу в этом никогда не было ни предвкушения, ни инициативы, ни простого согласия, в конце концов. Наверно, надо было менять ситуацию, но Онодера не знал как, и, снова лёжа без сна рядом со спящим Такано, опять решил предоставить решение вопроса времени и случаю; а сам тем временем выскользнул из постели и ушёл к себе, делать взятую на дом работу. Тогда-то он и открыл новую мангу. Первые три страницы он удивлялся тому же, чему и Такано – манга не требовала поправок; потом его отвлекла рисовка, потом захватил сюжет, и вот уже редактор Онодера Рицу, как ученица средней школы, взахлёб читал мангу, изнывая от интереса, что же будет дальше, но не смея прежде времени заглянуть в конец. "Какая прелесть!" – билось в голове. Манга называлась "Кукловод"; Кукловод был главным героем и содержал маленький кукольный театр. Его куклы были тщательно прорисованы и наделены живыми характерами; за весёлостью их пёстрой толпы не сразу угадывались трагедии прежних жизней. Рицу не знал, что сперва делать – изумляться ли проработке деревянных рук и ног, которые, казалось, можно погладить, или переживать вместе с героями их злоключения. Все куклы, конечно, когда-то были живыми людьми, и каждый попал в театр своим путём; манга была о том, что Кукловод присмотрел себе новую куклу – главную героиню – и уже почти подвёл её к выполнению условий, при которых она станет куклой, но в последний момент она опомнилась и отказалась их выполнять, после чего объявила вендетту Кукловоду, в которого уже была по уши влюблена – манга предполагала продолжение. Сам сюжет, как вспомнил потом Рицу, был не главным, что его проняло; он, конечно, волновался за героев, но не спешил переворачивать страницу, не в силах отвести глаз от английского парка, или от стеклянной посуды старинного литья, или от причудливой ампирной мебели – или, наконец, от страшных, грустных глаз Кукловода и крутых локонов его Коломбины. Он не заметил, как принял историю за реально бывшую, как стал задавать дурацкие вопросы вроде "Как он мог?", "Почему она не догадалась?" – и только на рассвете, в шестой раз дочитав мангу и возмутившись вдоволь, заснул щекой на странице. * * * Утро началось обыкновенным образом, за исключением боли в пояснице и некоторой гигиены, необходимой мужчине, имевшему накануне интим с другим мужчиной. Наконец, Онодера, допивая энергетик, услышал за дверью шум шагов – Такано ушёл на работу; Рицу подождал ещё десять минут и отправился следом; встречаться с утра с хмурым Такано, который, проснувшись, не нашёл его под боком, совершенно не хотелось. Собственно, только эту мысль Рицу и запомнил из того утра, как последнюю здравую; ещё, правда, помнил, как вложил в папку свою новую мангу, взял сумку, открыл дверь – и услышал запах одеколона Такано; аромат почти уже улетел, но Рицу знал его лучше своего – и уловил. В обрывках его воспоминаний о дальнейшем, которые он потом кропотливо собирал, присутствовал голос пожилой соседки с их этажа; как оказалось впоследствии, она столкнулась с ним у лифта, где он стоял, пристально глядя на кнопку вызова. Время от времени он её нажимал, и тогда створки лифта расходились врозь; но Рицу не заходил внутрь, а ждал, пока они сойдутся обратно – и нажимал кнопку снова. Неизвестно, сколько продолжалось это его развлечение; когда подошедшая соседка спросила, работает ли лифт, Онодера медленно повернул голову в её сторону, глупо хихикнул, отвернулся и продолжил своё занятие. Тогда она спросила, всё ли в порядке с ним, Онодерой, – ...тогда он вздрогнул и немного пришёл в себя; посмотрел на меня, но глаза были мутные, будто он выпил, – рассказывала соседка вечером того же дня. – Он вошёл в лифт и поехал вниз; я-то, конечно, с ним не поехала – побоялась. Работа в ночном заведении – нелёгкое дело для хорошенького парня, но чтобы пить с утра, – или даже не пить, потому что от него не пахло; должно быть, он другое что-то принял – это уж вам виднее, – расспрашивал её, разумеется, Такано, – так вот, не бережёте вы себя с молоду, а потом уж поздно будет, – наставительно заключила она. Отдел в тот день, как назло, пустовал всё утро: дожимать авторов и умасливать типографию сотрудникам приходилось лично, на месте. Вроде бы Хатори, забежав переменить набор папок, видел Онодеру сидящим над коррективами; услышав это, Такано заглянул в текущие материалы, громоздившиеся на столе Онодеры, и нашёл те, над которыми он трудился. Взглянув на листы, он почувствовал себя плохо – как редактор и как человек. Пометки, видневшиеся тут и там, были сделаны оранжевым, непривычным для Рицу маркером, и меньше всего напоминали редакторские правки. Создавалось впечатление, что Онодера дурачился – дорисовывал героям диковинные одежды и головные уборы, вымарывал начисто их лица, и даже прорвал пальцем несколько дырок там, где были колени и локти, а круги, намалёванные под этими дырами, как догадался Такано, означали лужи крови. Хатори же, хоть и видел Рицу мельком, утверждал, что его вид ничем не отличался от обычного рабочего состояния – ни смешков, ни шуток не было в помине. Чрезвычайно полезно оказалось расспросить Кису, который чуть позже столкнулся с Онодерой в мужском туалете. По словам Кисы, Рицу стоял посреди туалета босиком и без галстука, вдумчиво наблюдая, как из крана в умывальник размеренно капает вода. – ...я спросил, всё ли в порядке, но он промолчал, – рассказывал Киса. – Тут я заметил, что его галстук завязан узлом на плече, – ну, знаешь, как обычно перетягивают сосуды перед уколом в вену. Я сначала подумал, что он нездоров, и поэтому сделал инъекцию; я уже хотел спросить, не надо ли в больницу, но, понимаешь, – замялся Киса, – на него свалилось столько работы, что справиться просто невозможно, вот я и решил, а вдруг он вколол себе что-то... эм... тонизирующее, ну, чтобы открылось второе дыхание, что ли. И я же не знал, что это за препарат, – а вдруг что-нибудь такое, что выйдет скандал, – так что я тихонько прошёл мимо. После этих объяснений Такано не побрезговал пойти в туалет и порыться в содержимом мусорного ведра; ничего, похожего на шприцы, ампулы или что-то в этом роде, он не обнаружил. Но по всему выходило, что до работы и на работе Рицу находился во власти каких-то загадочных веществ – и вёл себя, разумеется, соответственно. Немного выручало то, что никто из сотрудников, дежуривших в вестибюле, ничего не заметил – уж неизвестно, как проскользнул мимо них пришедший в издательство Онодера; коллеги из соседних отделов тоже не встречали его в первой половине дня – до тех событий, свидетелем которых стал и сам Такано. Ему позвонил Хатори, только что добравшийся до отдела, и велел бросать всё и мчаться в издательсво, потому что невменяемый Онодера устроил целое представление в коридоре, и сейчас на это смотрит весь этаж. Такано похолодел; хорошо хоть, мчаться никуда не пришлось – он только что вернулся из типографии и как раз входил в холл. Не став уточнять детали по телефону, Такано побежал к лифтам; вылетев из лифта на своём этаже, он сразу увидел множество спин, закрывших от него виновника торжества. Протолкавшись сквозь толпу – действительно, весь этаж – он увидел абсолютно голого Рицу, который как раз привязывал к ноге длинную верёвку, скрученную, по-видимому, из обрывков его же рубашки; такие же верёвки были привязаны к рукам и другой ноге. Совершенно серый Хатори, стоявший рядом, пытался его образумить – "Послушай, Онодера" – или хотя бы выяснить, что происходит. – До того, как ты появился, он толковал что-то о куклах, о театре; говорил всем, что они марионетки, и сам он марионетка; что ни у кого нет собственной воли, все привязаны верёвками, а там, сверху, сидит тот, кто за верёвки дёргает, и он никогда не оставит их в покое. Его никто не остановил – и понятно, почему; в газетах только вчера писали о волне протестов против сверхурочных. Сейчас конец квартала, по всей стране запара, не только у нас; люди, говорят, и к начальству делегации посылают, и на улицы выходят, и костюмы всякие надевают такие, знаешь, со значением – наши, конечно, решили, что он устроил представление в знак протеста, чтобы нам день нормировали, или хоть доплатили. Там в толпе кто-то вовсю комментировал, что "сверху" – это руководство, а куклы – сотрудники, и многие даже кивали сочувственно. Ну а потом вообще всё стало ясно – ты же его шеф... "Потом", о котором говорил Хатори, случилось уже с участием Такано. Как только Рицу увидел своего начальника, он подошёл к нему тихим торжественным шагом и вручил собранные в пучок концы всех четырёх верёвок – на, мол, дёргай за ниточки. Он ничего не сказал при этом; лицо его было серьёзно, но во взгляде не светилась мысль. Оторопевший Такано не сразу понял всю символичность жеста, поэтому протянул было руку за верёвками; к счастью, он быстро вышел из ступора, никаких верёвок брать не стал, а просто шагнул к Онодере, схватил его в охапку и понёс в отдел – Рицу не сопротивлялся. В отделе, посадив вялого Онодеру на стул и прикрыв своим пиджаком, Такано долго пытался выяснить, что с ним. На расспросы Рицу не отвечал; проявления агрессии, вроде криков и даже пощёчин, принимал безропотно. Время от времени он, пустыми глазами глядя на Такано, опять протягивал ему пучек самодельных верёвок; Такано не брал, и Онодера сокрушённо качал головой. Такано, находясь в совершенном ужасе, смутно понимал, что этот сюжет ему знаком, что он совсем недавно видел что-то похожее, но сосредоточиться и вспомнить не мог. Он сразу определил версии, которые подтвердились потом в ходе расспросов; это была либо акция общественного протеста, либо наркотический дурман. Но трудно было представить, что Онодера, с его всегдашним рвением к работе, вдруг решил устроить моно-митинг с перфомансом, а наркотиков он – и это Такано знал точно – не употреблял. – Звони в психушку, – озвучил его третью версию вошедший в отдел Ёкодзава. – Нет! – рявкнул Такано, который собирался решать проблему как угодно, но не так. – Звони быстрее, Масамунэ, – настаивал Ёкодзава. – Если это акция, его тут же уволят, и никуда, кроме как грузчиком, больше не возьмут. Если это наркотики – то же самое, только ещё и посадят. Вызывай бригаду и скажи, что б ехали быстрее; все, кто стоит сейчас в коридоре, должны видеть, как его заберут в дурку – тогда это станет официальной версией. Живо, пока Хатори им зубы заговаривает! И Такано позвонил. Дальнейшее он помнил смутно. Помнил, как томительно долго ждал медиков, обнимая безвольного Рицу; как то и дело ласково заговаривал с ним, но не получал ответа; как весь вид, лицо, а главное – глаза Онодеры постепенно убеждали его, что причины этого кошмара носят таки медицинский характер. Приехавшие на вызов специалисты застали его за мучительным размышлением, как мог он, Такано, не заметить вчера вечером признаков скорой беды, и кто он после этого Онодере; медики, выслушав лаконичные пояснения Хатори, извлекли Онодеру из объятий Масамунэ, накинули на него что-то белое, и повели за собой; Такано шёл за ними до самой машины, и под конец овладел собой настолько, что даже выполнил какие-то формальности, целью которых было увязаться за Рицу в госпиталь; впрочем, отказ медиков брать его с собой – "вы не родственник" – и вид дверцы, захлопнутой за Рицу, вновь его дезориентировал. Однако, эта же дверца навела на мысль, что там он Онодере не поможет, а вот здесь в его силах сделать много полезного. Двадцать минут спустя он, совершенно спокойный с виду, уже давал обтекаемые пояснения к ситуации в кабинете начальства; они с Ёкодзавой решили твёрдо держаться "медицинской" версии, и о её трагический характер разбивались волны ярости, исторгаемые власть предержащими. В конце концов, статус безупречных трудоголиков, закреплённый за отделом, сыграл свою решающую роль – Такано даже удостоился сочувствия по поводу внезапной болезни сотрудника. Не вредным оказалось и то, что Ёкодзава, опережая медиков, сразу позвонил господину Онодере в издательство "Онодера" и сообщил, что приключилось с его сыном; господин же Онодера, вероятно, уже по пути в больницу, позвонил в "Марукаву" – но с началом этого разговора Такано выставили из кабинета, так что о содержании его осталось лишь гадать. И только сев после этой нервотрёпки за свой стол и опустив голову на руки, Такано понял вдруг, что напоминает бред Рицу – и кинулся к папкам с мангой. В продолжение следующего часа он, как заведённый, названивал в клинику, где под видом брата, свата, зятя узнавал, как идут дела; шаг за шагом он отследил, как Онодеру осмотрели, опросили, разместили, зарегистрировали. Наконец, умоляя и угрожая попеременно, он вытянул из сотрудницы регистратуры сведения, которые она отказывалась доверить телефону: во-первых, никаких посторонних веществ в крови пациента обнаружено не было, а во-вторых, родственники настояли на переводе его из государственной больницы в частную – завтра же. "Никаких, значит, веществ", – принял к сведению Такано и тут же поднялся с места; вероятные причины происшествия сократились в числе до единственного варианта; взяв под мышку папку с мангой, Такано отправился трясти Исаку. – Ой, Такано, – улыбнулся ему навстречу Исака, – надо же, такая неприятность! Прими моё сочувствие. – Откуда взялась эта манга? – спросил Такано, швырнув папку на стол перед Исакой. Исака посмотрел на него растерянно. Он был совершенно уверен, что Такано пришёл искать у него заступничества перед шефом в связи с сегодняшним случаем; Исака решил подержать его пару минут в неизвестности, чтобы сбить гонор, а потом успокоить, сообщив, что звонок старшего Онодеры совершил своё волшебное действие. Изумившись про себя чёрствости Такано – спровадил в больницу сотрудника, и сразу все мысли о манге – Исака ответил: – Мы же вроде уладили вопрос с этой публикацией. Что, опять раздумал печатать? – Как эта манга попала в "Марукаву"? – спросил Такано, медленно, с нажимом кладя ладони на рабочий стол Исаки. – Очень просто, – быстро заговорил Исака, глядя на его руки, – это манга моей знакомой, то есть, знакомой моих знакомых, или даже знакомой знакомых моих знакомых – я никогда её не видел, потому что со сбродом не общаюсь. В общем, передали через десятые руки, вспомнили старый должок и попросили напечатать. Я глянул – шикарная манга! – и поговорил с отцом. Честное слово, так всё и было! – закивал Исака, заглядывая в потемневшее лицо Такано, надвигавшееся на него. – Хорошо, – сказал вдруг Такано и отошёл на расстояние, приличное в деловом общении, – верю. Но анкета мангаки почти пуста, а я хотел бы знать адрес. Позвони своим знакомым, а те пускай позвонят своим знакомым, а те... А потом сразу зайди ко мне, пожалуйста. – Без проблем, старик, – заулыбался опять Исака, – исполню в лучшем виде. Через полчаса он зашёл к Такано. * * * Такано Масамунэ был человек своей среды; он был "белый воротничок" и приятели его были "белые воротнички"; он воплощал определённый стереотип и его же неосознанно прилагал к людям при знакомстве; тот недолгий период в юности, когда из-за проблем и одиночества от него отчётливо повеяло неформальностью, когда он знал все злачные места города, трахал девиц с волосами розового цвета и считал нормой выпить с бездомными в переходе, – этот период был слишком затуманен личным страданием, чтобы изменить что-то в его социальных понятиях. И вот теперь, попав в место, достойное его студенческих лет, он ощущал больше вежливого удивления, чем ностальгии. Квартира была ветхой и грязной – впрочем, к этому его подготовил вид улиц, которыми он сюда добирался; интерьер производил впечатление сорочьего гнезда – сюда, видимо, приволокли всё, что понравилось хозяйке в разное время и, кажется, в разных странах – и всё это было старье или дешёвка. С крючьев в потолке свисали пучки бисерных нитей, пространство было разгорожено пыльными занавесками с богатой когда-то бахромой, а на продавленном диване поверх горы тряпья возвышалось сомбреро; всё это тонуло в остывшем дыме табака и благовоний. Хозяйка выглядела неотъемлемой частью своего жилища: средних лет, вероятно, японка, но с примесью тайской крови, обмотанная чем-то однотонным на африканский манер, с длинными грязными волосами, и только прекрасные литые украшения в ушах и на шее, да ещё умные, непосредственные глаза смягчали впечатление. В первую секунду, как её увидел, Такано допустил чудовищную бестактность – с порога в лоб спросил, кто она такая, ещё до того, как поприветствовал и представился сам. Этому было оправдание – он был в очках, поскольку только что встал из-за руля; на грязном лестничном пролёте перед квартирой он мог рассмотреть каждый брошенный окурок; а вот теперь почему-то почти не различал её лица, как и всего, что было в прихожей. Внимательно взглянув ему в глаза, она сказала, тоже вместо приветствия: – Снимите очки, здесь они вам не нужны, – он снял, и, действительно, тут же в подробностях разглядел всё, что его окружало. Мангака тем временем назвала себя – это явно был псевдоним – и повела его во внутреннюю комнату. Когда он всё-таки представился, она удивилась: – Из "Марукавы"? Какие-то проблемы с моей мангой? Не хотите печатать? – Обязательно напечатаем, если прояснится одна ситуация, – сказал Такано, – с нашим новым сотрудником, которому доверили вести ваш проект, случилась беда, – и он, сев на продавленный диван, подробно рассказал, что произошло с Онодерой. – Вот даже как, – сказала мангака, внимательно выслушав. – Я не буду делать вид, что это никак не связано с моей историей, поскольку если я спущу всё на тормозах, вы меня не напечатаете, а меня это не устраивает. Но скажите-ка для начала – как вам показалась моя манга? – Думаю, вы и так знаете, что это шедевр в своём роде, – ровным голосом сказал Такано. – Это настолько произведение искусства, что даже странно, почему именно девичья манга. – Ну, так с этого и начнём, – улыбнулась она. – У каждого явления жизни, Такано, есть несколько причин, но я бы на вашем месте задумалась для начала, как новичёк Онодера Рицу относится к своему нынешнему занятию; может быть, раньше он был занят совсем другими вещами; может быть, эти вещи требовали большей тонкости и изощрённости духа, чем работа в вашем отделе. У меня обширный круг знакомств в самых разных сферах; прежде чем рисовать свою первую мангу, я составила себе внятное представление о манге вообще и о способе её создания в частности. Насколько я понимаю, вы там, в своём отделе, наладили комбинат по производству лёгкого развлечения средствами искусства; вы день за днём сушите свои головы; в ваших головах, Такано, процветают сорняки, а чувство изящного и оригинального превращается в гербарий. Это было бы не так катастрофично – в конце концов, вы сами себе хозяева – если бы ваши многотысячные тиражи не запускали тот же процесс в совсем ещё юных головах ваших читателей; каждая лишняя тысяча экземпляров, вырванная вами из глотки начальства – это минус один подлинный поэт среди школьников. Возможно, я ещё и поэтому решила устроить вам "революцию жанра"; а этот ваш Онодера Рицу, скорее всего, подспудно занимается самосохранением – и сохранением своего чувства прекрасного в том числе. Поэтому его воспалённый мозг и вцепился в мою историю. – И я, и Онодера Рицу, просто делаем свою работу и стараемся сделать её хорошо, – хмуро ответил Такано, – о нашем чувстве прекрасного не беспокойтесь: в школе мы на пару прочли всю библиотеку, где никакой манги, сами понимаете, не было. И тем же самым, а вовсе не увеличением наших продаж, сейчас заняты все юные поэты, которых вы так уверенно хороните. Летайте в своих эмпиреях, если вы чувствуете там себя на своём месте, а мы уж поработаем для чёрного люда – и вас в это дело убедительно просим не лезть. Вообще, вы что, думаете, вам первой пришли в голову эти высоколобые рассуждения? Или что они не приходили в голову нам? Впрочем, нет, – добавил он, подумав, – вы так не думаете, – и не смог не признаться: – Потому что вы талантливы. Мангака на это только ухмыльнулась и спросила намеренно прямо, раздельно выговаривая слова: – Такано. Чем занимался Онодера Рицу до того, как попал в ваш отдел? – Издавал лучших прозаиков Японии, – мрачно, но честно ответил Такано. – То-то, Такано, – засмеялась она, – вот здесь и ищите первую причину его неприятностей. Такано задумался; пока он размышлял, мангака открыла старинный буфет в европейском стиле – точно такой она изобразила на страницах своей манги – и вытащила оттуда замусоленный стеклянный графин витиеватого литья, в котором бултыхалось что-то красное. Рядом с графином она поставила на столик два бокала ему под стать и разлила вино. Такано, в котором вежливость всегда пересиливала брезгливость, автоматически принял бокал и даже отпил; оказалось вкусно. – Помимо этого, полагаю, есть другие причины, Такано, – мангака принялась расхаживать по комнате, жестикулируя бокалом, – этот ваш Онодера Ритцу проникся сюжетом моей манги как-то очень... физически. Такое впечатление, что в каких-то... более обыденных сферах его жизни, в бытовых ситуациях, кто-то настойчиво подавляет его телесность, принуждая делать не слишком приятные вещи, – она остановилась и хитро посмотрела на Такано. – Может быть, он чем-нибудь болен и регулярно посещает процедуры в больнице? Это очень утомительно, когда человеком командуют "поверните голову так" или "руку положите сюда". Или, например, он очень толст, этот Онодера, и его невеста принуждает его ходить в тренажёрный зал, а он с детства ненавидит спорт. А? – издевалась мангака над белым как мел Масамунэ. – А может, вы просто мало ему платите, и он вынужден в ночную смену паковать "завтраки для чемпионов" на фабрике у конвейера – шесть часов подряд! Что скажете, Такано? Кто и к чему принуждает вашего, эм, коллегу? – Это нельзя назвать принуждением, – сказал сквозь зубы Такано, на котором лица не было. – Это и его желания тоже. – Вы чересчур убедительны на словах для человека, который убеждён в этом на деле, Такано, – с сожалением отметила мангака. – Впрочем, не исключено, что вы правы. Это и впрямь могут быть его подлинные желания, которым он сам сопротивляется, а вы это сопротивление ломаете. Никаких авторитетных заявлений по этому поводу я делать не буду, поскольку... ммм... воочию процесс не наблюдала. Но совершенно очевидно, что элемент физического насилия тоже прилагается к ситуации. Такано так шарахнул бокалом о стол, что расплескал вино. – Так значит, я кругом виноват, и как шеф, и как партнёр, а вы совершенно не при чём – так что ли? – зло спросил он. – Ничего такого не было в вашей манге, просто все вокруг погрязли в проблемах и пороках? Да каждая вещь в этой квартире перерисована вами туда! – закричал он. – При всей сказочности, её стиль, как минимум, реалистичен – или даже ещё натуральнее! Откуда вы взяли эту дурацкую историю про кукольный театр?! Отвечайте! – Надо же, какой вы проницательный, – спокойно сказала мангака, – действительно, опытный профессионал. Вам не просто так доверили ваше кресло, Такано. Вы даже – в силу чисто технических аргументов, видимо, – поверите мне, наверно, если я признаю, что сюжет взят из жизни, – вздохнула она, – и даже доверенный бумаге несёт в себе, может быть, некоторый... мистический потенциал. – "Однажды принцессе приснился Кукловод...", – произнёс по памяти Такано. – В это трудно теперь поверить, – мангака обвела рукой обстановку квартиры, – но именно принцессе. – "И она стала мучить своего пажа, находившегося в полной её власти, не понимая, что сама уже в своей власти не находится..." – Да, да, – вяло махнула она рукой, – и замучила, а после его смерти пошла искать Кукловода; и нашла его, в цилиндре и с деревяшками в руках... – Так это всё из-за вас, – побелевший Такано стал подниматься с дивана. – Но-но, – прикрикнула на него мангака, выпрямив спину, – и он сел обратно, как бы ни был зол. – Если вы не заметили, Такано, сюжет содержит в себе не столько яда, сколько противоядия – принцесса избавилась от его власти. – Тогда я ничего не понимаю, – признался Такано. – Я не хочу лезть в дебри вашего прошлого, Такано, – сказала, помолчав, мангака, – но ведь понятно же, что Онодера Рицу – ваша кукла; а чтобы он вверил вам власть над собой, вы, в свою очередь, должны были вверить себя... кому-то ещё. Человек сам не знает, сколько "сказочного" содержит в своих глубинах; моменты отчаяния, безнадёжности или горя приводят в действие механизм, который соприкасает человека с чуждыми ему слоями реальности. Подумайте над этим, Такано, когда выйдете отсюда и вновь будете нуждаться в очках. Возможно, вы вспомните что-то, что не хотели вспоминать уже много лет. – Вы имеете в виду, – с трудом произнёс Такано, – что это я во всём виноват? Что этот кто-то уже появлялся в моей жизни, и я сдал ему и себя, и Рицу? – Ай, не углубляйтесь в самобичевание, – досадливо отмахнулась мангака. – Чем трезвее вы мыслите, тем больше у вас шансов помочь Онодере. – Но как? – Ну, у каждой проблемы есть два способа решения, естественный и искусственный, и все здравомыслящие люди предпочитают первый, – пожала она плечами. – Помогите Онодере Рицу ощутить себя свободным. Объясните ему, что он не ваш раб; пусть отдастся вам по своей воле, в конце концов. Если не поможет... что ж, везите его сюда, будем решать проблему искусственно. Вообще, ваш случай – это ещё не проблема. Знали бы вы, что творилось, когда я работала в более серьёзных жанрах, – засмеялась она. – Вы затем и пишите, так? – догадался Такано. – Не потому, что хотите всерьёз заниматься творчеством, а потому что вам надо ликвидировать... последствия чьей-то деятельности? – Я не буду сейчас пересказывать вам то, что уже много раз рассказала разными способами, – сухо сказала мангака. – Перечитайте мангу, если хотите. Проваливайте уже, господин Такано, – вздохнула она. Такано не очень помнил, как от неё ушёл. Лестница с рухнувшими перилами, салон автомобиля, отчаянные сигналы машин, с которыми чудом не столкнулся, и даже лифт собственного дома – всё казалось вывалившимся сюда из другого мира; в том, другом мире царствовал абсолютный страх, воплотившийся здесь в острую боязнь, что одержимость Онодеры не пройдёт никогда; что он, Такано, не сможет по-настоящему глубоко в себя заглянуть, и тем более – что-то в этих глубинах изменить. Простой сон не шёл к нему в его кровати, зато какое-то новое, сонное состояние владело им постоянно; механически совершая ежедневные действия, он всё время, не переставая, винился и каялся, винился и каялся, глубже и глубже; прошли третьи и четвёртые сутки без сна, и только тогда он, наконец, понял, что, мангака, видимо, решила таким способом помочь ему в себе разобраться. Такано выругался; он не знал возможностей этой женщины, понимая только, что все эти "фокусы" с мангой и с его зрением, как и обещание помочь Рицу, были проявлениями какой-то причудливой, уникальной силы; и тот, к кому эта сила приложена, должен быть достаточно стойким, чтобы справиться с её воздействием и даже извлечь из него выгоду. Такано догадывался, что искать нужно в тех днях, когда он только-только пришёл в себя; когда впервые пошёл в университет трезвый, а после лекций направился не в паб, а на биржу труда. Он хорошо помнил утро новой жизни, когда наткнулся в разгромленной ванной на флакон жидкого мыла, забытый кем-то из подружек; он впервые за неделю принял душ, вымыл тем же мылом волосы, им же постирал бельё, помыл посуду и даже пол. Он помнил изумление Ёкодзавы, когда тот обнаружил, что от Масамунэ пахнет не прокисшим пивом, как обычно, а бананом и клубникой. Он помнил, как три дня спустя никто его не узнавал – с лица спал водочный отёк, и он стал, наконец-то, похож на фото в документах – за исключением того, что купил очки, потому что зрение вдруг катастрофически упало. Но что послужило причиной этих перемен? В какой момент к нему пришло мужество жить скучной человеческой жизнью, не скрашенной присутствием Рицу и даже не разбавленной саке? Он не помнил. И когда он уже отчаялся вспомнить, в нём вдруг обострилось чувство сюжета, выработанное годами редакторской деятельности; бессонница извлекла из глубин памяти лекцию по теории искусства, где пожилой профессор, превозмогая отдышку и обильно цитируя формалистов, азартно доказывал, что основа всякой художественности банальна – это всего лишь многократный повтор. "Да неужели?", – скривился Такано презрительно, как и десять лет назад, уже, тем не менее, перебирая в уме названия питейных, где пропадал на первом курсе. В итоге, место было выбрано почти наугад – то, что было поближе к работе. И вот, в муках дождавшись конца рабочего дня, Такано уже заказывал у стойки первую стопку, уже пил её с остервенением человека, давно забывшего этот промысел, но решившего напиться; уже принимал предложения случайных собутыльников; наконец, захмелел. И тогда его обожгло – "Вытрезвитель! После последней пьянки я попал в вытрезвитель!". Расположение трактира, казавшееся таким выгодным, сразу стало проблемой – от работы надо было бежать подальше; хорошо ещё, что он никому из "попутчиков" не сказал свой адрес – идти домой сегодня нельзя; вообще, от компании следует отделаться, чтобы уйти в одиночку слоняться по улице, чтобы упасть на обочину по пути, и пускай кто-то из сердобольных прохожих вызовет нужную службу. Пускай он разобьет лицо о бордюр, пускай на работе перестанут уважать, а значит и слушаться, – в конце концов, такие вещи были ему глубоко безразличны десять лет назад. "Вживайся в образ, подлец, вживайся!", – твердил себе Такано, заказывая ещё и ещё. ...В "службе" позвонили Ёкодзаве. Такано уже лежал под капельницей, и в полудрёме сердито трезвел; номер Ёкодзавы в его бумажнике был помечен как чрезвычайный. Бледный и напуганный, Ёкодзава примчался сразу; на всех наорал, всем сказал спасибо; уплатил штрафы за хулиганство – оказывается, Такано как-то там неприлично повёл себя с пожилой гражданкой, которая и позвонила куда следует. Наконец, уже затащив Такано в автомобиль, уже пытаясь унять дрожащие руки, чтобы довезти до своего дома этого придурка, преодолевая навязчивое, кошмарное опасение, что десятилетний цикл пошёл по кругу, и боже мой, что теперь будет – Ёкодзава закурил и спросил: "Ты в своём уме?" На что витающий где-то далеко, угрюмый и торжественный, кристально трезвый Такано ответил: "Какая разница? Главное – я вспомнил!" * * * Стемнело; коридоры клиники опустели; под потолком зажглись неяркие электрические лампы, чей свет не мешал единственному дежурному санитару дремать над книжкой за столиком у окна. – Не побежит, – сказал Такано Ёкодзаве, имея в виду как раз санитара, о чём тот, разумеется, не подозревал. Говорить было неудобно: они с Ёкодзавой, прижавшись грудью к груди и перепутав ноги, стояли в темноте кладовки, хранившей инвентарь для уборки помещений. – Побежит, – уверенно сказал Ёкодзава, – эй, я нашёл отличную позу, – и поставил свою правую ногу в пустое половое ведро. Стоять, действительно, стало свободнее. – Не побежит, – настаивал Такано, – может, ты и порно-идол в этой пижаме, но он останется за столиком, нажмёт кнопку вызова охраны, и будет ждать, пока они придут и скрутят тебя. – Ты забыл, Масамунэ, – снисходительно сказал Ёкодзава, – что я был президентом драматического кружка в средней школе. Так что этот пентюх кинется за мной со всех ног, вот увидишь. А уж за ним вслед побежит охрана. Если тех покойников на видео-посту, что прозевали нас, когда мы здесь прятались, можно назвать охраной. "Паяц!", – уныло подумал Такано, – "но храбрый паяц". – Интересно, что ты станешь делать, когда эти "покойники" возьмут тебя в кольцо и врежут для острастки? – спросил он вслух. – Ты забыл, Масамунэ, – ответил Ёкодзава покровительственно, – что в старшей школе я был чемпионом по карате. Оба помолчали, очищая сознание и проверяя готовность тела; шёпот и дыхание совершенно стихли в кладовке; когда адреналин обострил чувства настолько, что они услышали шелест книжной страницы в руках дежурного, Такано начал осторожно, ощупью, сдвигать швабры, загородившие выход. Затем Ёкодзава тихонько, по-кошачьи, выбрался в коридор и прикрыл за собой дверь, оставив Такано одного. Никогда прежде Такано не размышлял об истинной дружбе так напряжённо, как в следующие несколько минут; в голове вертелось несколько дурацких цитат из самурайской классики; не имея возможности видеть, что происходит в коридоре, Такано вдвойне страдал от понимания, что этот пижон в красной шёлковой пижаме сейчас рискует ради него, Масамунэ, здоровьем, карьерой и свободой; что делает это не так, как обычно всем этим рискуют, а влёгкую, с прибауткой, будто между делом; что при этом он наступает на горло всем другим чувствам, кроме дружбы, которые питает к нему, Масамунэ, – и не пора ли перестать себя жалеть, если есть люди, на такое для тебя способные? И у него, и у Ёкодзавы была масса возможностей передумать. Такано помнил злость и отчаяние, охватившие его, когда он выяснил, что дорогая частная клиника, куда господин Онодера поместил сына, до отказа напичкана персоналом, который крутится там и тут, а госпожа Онодера бессменно дежурит у дверей палаты в компании будущей невестки. Тривиальное мужское желание прийти и заняться любовью со своим постоянным партнёром выглядело невыполнимым, а мистические откровения под капельницей подтверждали, что выполнить его надо. Сразу после откровений, Такано, пересыпая речь неуместными сарказмами, изложил злющему Ёкодзаве гипотетические причины болезни Рицу. "Ну, ну, старик", – сказал ему Ёкодзава, мгновенно всему поверив, – "трезвей давай, а там что-нибудь придумаем". И они придумали. Слоняясь по клинике под видом безутешных родственников, они выспрашивали расписание обходов, запоминали положение видеокамер, и даже – якобы в нетрезвом состоянии – сунулись на пост охраны. Стоя в отдалении от ворот больницы, никем не замеченный Такано с наслаждением наблюдал, как родню и приятелей Рицу выставляют вон после отбоя, а большая часть персонала расходится по домам, и на этаже Рицу, тихого помешанного, остаётся, по сведениям, всего один человек. Далее была найдена чрезвычайно удобная кладовка, а для побега подготовлена машина с фиктивным номером; "Может, просто его украсть?" – сомневался Ёкодзава, – "тем более, если таки придётся везти к мангаке". "Нет", – угрюмо отрезал Такано, – "он не захочет убегать из больницы. А я больше ничего не стану делать против его воли". Когда же письмо адвокату было написано, а красная пижама извлечена из гардероба, и настало время идти на дело, Такано единственный раз, из соображений честности, спросил: "Не передумал?", на что Ёкодзава схитрил: "А если да? Что будешь делать? Останешься?", – с одной стороны, это звучало вполне издевательски, но было в его голосе что-то ещё – неужели надежда? "Нет", – покачал головой Такано, – "один пойду". "Значит, не задавай глупых вопросов", – пожал плечами Ёкодзава, – "я твой друг. Я в этом деле не самостоятельная величина; пока у тебя хватает решимости, я просто твоя третья рука". И вот теперь Ёкодзава, выбравшись из кладовки, неслышно крался вдоль стены к концу коридора. Дежурный пост – санитар, читающий книжку – был всё ближе; это был типичный для "тихого" отделения пост – никто не ждал сюрпризов от "смирных" пациентов; на этом и была основана обширная театральная программа, которую пора было анонсировать. Глубоко вздохнув и сотворив короткую молитву, Ёкодзава решительно шагнул на середину коридора, под скупые больничные софиты; присел, пошире расставив ноги, упёрся кулаками в колени, сделал бешеное лицо, отрепетированное с утра перед зеркалом, – и надсадно, во всю глотку заревел. Результат превзошёл ожидания: санитар подпрыгнул на стуле, его книга полетела на пол, а очки сползли на нос; он ошеломлённо уставился в полутьму коридора, откуда на него, как сумоист топая расставленными ногами и страшно оскалившись, надвигался Ёкодзава. Первое, что сделал дежурный, – это вдавил до упора в стол кнопку вызова охраны. "Понеслась!" – мелькнуло в голове у Ёкодзавы. Он оглушительно заревел и продолжил наступление; он уже вполне разбудил в себе дремлющий в каждом мужчине дух средневекового воина с накладными рыжими патлами; это отразилось на его лице, и даже изо рта, кажется, выступила пена. Санитар был видимо напуган осатаневшим "буйным", неизвестно как сбежавшим со своего этажа; он жал кнопку снова и снова – но больше ничего не делал. Это был неизменный страж "тихого" отделения, не обладавший большой силой и ставивший инструкцию выше инициативы; у него и в мыслях не было самому усмирять "беспокойного", он лишь повторял "Тише, тише!" – и ждал – сперва охрану, потом крепких ребят с другого этажа. "Узкая специализация погубит нашу медицину, – зло подумал Ёкодзава, – как же тебя расшевелить?" Он остановился и зашёлся нечеловеческим хохотом, чтобы дать себе время подумать. Дежурный смотрел на него опасливо и не трогался с места. Бежали секунды, и уже стучали где-то каблуки бегущей на вызов охраны; дело прогорало. И вдруг экс-президент драмкружка ощутил в воздухе запах своего бенефиса; на него снизошло уже не бойцовское бешенство, а простой сценический кураж. Хохот его стал вполне обычным; он повернулся спиной к дежурному, нагнулся вниз и сдёрнул с поясницы до колен резинку пижамных штанов, всё ещё заливаясь смехом. "Ах, ты!...", – закричал санитар и вскочил, наконец, со своего стула. Натянув штаны обратно, Ёкодзава обернулся к нему и показал язык – мелочь, конечно, после предыдущего зрелища, но санитар побагровел. Ёкодзава уже приготовился удирать от него, но с ужасом увидел, что рассвирепевший дурачок лишь злее и злее давит кнопку звонка, но от стола не отходит. "Чем же тебя пронять, тихоня?" – паниковал Ёкодзава, – "чем?" И тут он услышал крики охраны – не дальше, чем за два этажа. Всё великое свершается молниеносно; вдохновение приходит к гению равно смело под струёй душа, под пулей снайпера и под взглядом зрителя. Грустно взглянув на незлобивого медицинского работника, Ёкодзава развернулся, совершил короткий разбег и всем весом своего тела ударился о стену. Он сделал это добросовестно – в голове загудело, а плечо пронзила боль; отшатнувшись от стены, он ещё раз остервенело бросил себя на неё; а тихий японский медик уже орал "Стой! Не смей!" – и, опережая охрану, плечистых коллег и собственный страх, мчался к нему со всех ног; сострадание было на его лице. Ёкодзава, в восторге и изнеможении от акта своего творчества, рысцой побежал прочь, собирая по пути длинный шлейф вопящих санитаров и охранников. Этаж опустел мгновенно. Такано, в страшном напряжении слушавший эту радиодраму, пришёл в себя от оглушительной тишины; как оказалось, он успел намертво сжать кулаки и покрыться холодным потом. Взяв себя в руки, он не дал пропасть общему делу – вылез из кладовки и пошёл к палате Онодеры, вслушиваясь в затихающий внизу шум. Было не заперто, и он вошёл; он хорошо помнил эту палату по прошлому визиту – короткому и очень официальному – который осмелился нанести два дня назад. Комната была совершенно роскошной; в каждой мелочи видна была забота и предусмотрительность; в тот раз Рицу сгорбившись сидел на кровати и совершенно не обращал на Такано внимания; зато в избытке было внимания от его невесты, не захотевшей оставить их наедине; она не сводила беспокойных обиженных глаз с Такано, догадываясь, вероятно, кто привёл нервы Онодеры в такой беспорядок. Сейчас палату освещал тот же мягкий свет, что и в коридоре; Такано смог разглядеть только, что Рицу лежит укрытый в кровати, и было что-то такое, в его положении, что Такано сразу схватился за очки, поспешно надел их и пригляделся. В палате успели сменить цветы – теперь это были хризантемы; на столике лежали книги – цвета корешков хватило, чтобы понять – из тех, которые издал Онодера в отцовской компании; рядом с книгами лежал одинокий томик девичьей манги, тоже под его редакцией; мать не приветствовала новую работу сына, но, видимо, так волновалась, что её рука сама положила сюда экземпляр "чтива". Сам Рицу лежал на кровати, сбившись в комок и с головой накрывшись одеялом; одна только рука, ничем не накрытая, свисала за борт; растрёпанное сознание Онодеры забыло, видимо, что надо спрятать её тоже. Даже сквозь одеяло было заметно, как он дрожит; у Масамуне самого чуть не помутился рассудок, когда он понял, что Рицу до смерти напуган их гениальной диверсией в коридоре. – Это я, Рицу, – сказал он; потом подошёл и стянул с его головы одеяло. Онодера не препятствовал, но его глаза под одеялом оказались плотно зажмурены, а лицо выражало панику. – Эй, Рицу, – как мог ласково сказал Масамуне, – не пугайся так. Это Ёкодзава кричал в коридоре, чтобы санитары побежали за ним, пока я войду. Тебя так хорошо охраняют, что мы..., – и только сказав слово "охраняют", Такано вдруг понял, как мог истолковать Онодера его террористический визит посреди ночи. Такано расхотелось говорить, зато захотелось умереть. – Я... не затем сюда пришёл, чтобы что-то с тобой сделать, – заверил его Такано, очень некстати понимая, что именно за тем. Он отпустил одеяло; не посмел взять Онодеру за руку, хотя очень хотелось; сел на пол возле кровати и ощутил себя совершенно раздавленным собственным ничтожеством. Он продолжал монотонно говорить только потому, что надо же было как-то выводить Онодеру из этого состояния. Получалась речь, совершенно не контролируемая сознанием, род автоматического письма; любой из местных специалистов, послушав его, поместил бы в соседнюю палату, но, видимо, это был тот единственный способ речи, который достигал сейчас ушей Онодеры. – Я переживал за тебя. Я скучал по тебе. Я мучился без тебя, – повторял на все лады Масамуне. – Я на людей кричал. Я каждому автору, не согласному со мной в рабочем вопросе, говорил, что его надо запихнуть в дурку. Что все они психи, что Япония едет с катушек; что это хорошо, если все съедут, потому что тогда тебя выпустят. Я думал всякая чертовщина случается только в манге или в книге, а на самом деле её нет. Я очень испугался, когда понял, что ты не болен, а одержим; но с этим мы справимся, главное – ты здоров, слышишь? – Масамуне не посмел его встряхнуть, хоть считал, что надо бы. Рицу молчал, и глаза его были закрыты; только неровное дыхание выдавало, что он прикидывается, а не спит. – Я кругом виноват, – говорил Такано, – это я устроил так, что ты чувствовал себя куклой. И это я, – признавался он до конца, – это я, кажется, сделал десять лет назад что-то такое, что откликнулось только теперь. – И что же ты сделал? – вдруг тихо спросил Рицу, не открывая глаз. – Видишь ли, – сказал Такано, – десять лет назад у меня ничего не было. Ни друзей, ни денег. Ни семьи. Ни тебя. И главное, всё это исчезло как-то сразу, одновременно. Не жизнь, а одна большая пропажа. Я... не очень бодро себя чувствовал в связи с этим. А однажды пришлось отдать кота – я забывал его кормить, он стал тощий, и собрался сдохнуть от лишая. Всё, теперь у меня точно ничего не было. В тот день я страшно напился, буянил так, что не могли унять; вытворял на улице невообразимые вещи; наконец, за мной приехали, скрутили и отвезли в вытрезвитель. И вот, когда я там уже понемногу отходил, я задремал, и мне приснился сон. Мне приснилось, что я нахожусь непонятно где и ничего вокруг не могу рассмотреть; это теперь мне привычно такое состояние без очков, а тогда было в новинку, и поэтому не по себе. И в этом тумане рядом со мной стоит кто-то, кого мне не видно; и как будто мы с ним долго ругались, и чем дольше мы спорили, тем страшнее становилось, но я пересилил страх и продолжал, потому что ясно было, от этого жизнь зависит. Видимо, мы торговались о чём-то, и на чём-то сошлись, потому что под конец этот, невидимый, велел мне подняться из грязи и ничтожества, всего достичь и добиться, а за мои труды он вернёт мне тебя. Я никогда ничего так не хотел, как хотел, чтобы этот сон сбылся. Я был счастлив этой надеждой; я даже был рад, что неожиданно проснулся близоруким. И на следующий же день начал выполнять свою часть соглашения. Я не задумался, как всё это странно. Те, кто провёл детство среди книг, наверное, всю жизнь ждут таких вещей. Я даже не понял, что главная проблема не глаза, пропади они пропадом, а то, что я как-то втянул в это тебя. Такано замолчал, голова его поникла; он не смотрел на лицо Онодеры, только изредка поглядывал на его руку, свисавшую с края кровати; пальцы на ней не шевелились. – И после этого я долгие, долгие годы занимался тем, что настырно, не покладая рук, добивался всего, что есть у меня теперь – денег, связей, признания. Я был словно одержим; кто-то будто вёл меня всё время напролом, я прослыл беспощадным и даже беспринципным; тихони вроде меня, Рицу, самые опасные люди, потому что упрямы до фанатизма. И вот, когда я забыл уже тот сон и был вполне доволен тем, как надёжно сделал сам себя, ты пришёл работать в "Марукаву". Первое, что пришло мне в голову – вот моя награда; я ни на секунду не усомнился в моём праве на тебя, которое добывал десять лет; я, по своему обыкновению, пошёл к цели напрямик, затаптывая по пути всё, что мешало, – а это были твои желания, предпочтения, чувства. Наверно, я плохо поступил. Наверно, надо было как-то иначе; жалко, что я не знаю, как именно – иначе. Но что было делать? Ты не поднимал на меня глаз и мечтал сбежать из отдела. А теперь я подлейшим образом оправдываюсь, и это значит, что я так и не раскаялся. Трудно перестать быть подонком, знаешь ли. Но я попробую, – голос Такано стал решительным, а сам он наконец взглянул Онодере в лицо. – Понимаешь, я десять лет был уверен, что главное в жизни – чтобы ты меня любил. А, нет, ни черта! Главное – ты уж извини, что так избито, но манга портит вкус – главное, чтобы ты был счастлив, в том числе и без меня. Я уйду с работы – я в монастырь, в конце концов, уйду! – если это разгладит хоть одну морщину у тебя на лбу. Я от тебя отказываюсь, ясно? – закричал Масамуне. Тут Такано обнаружил, что перед глазами всё расплывается – как тогда, во сне. Сперва он решил, что расплакался, и очень этого устыдился; но, сняв очки, чтобы вытереть слёзы, никаких слёз под пальцами не обнаружил, зато мир моментально обрёл поразительную, художественную резкость; Такано заметил пятнышко от кофе на рубашке и уловил трепет хризантемы в вазе; он был ошеломлён этим открытием, этим внезапным обновлением реальности – он не сразу осознал, что рука Онодеры, ранее безвольно свисавшая с кровати, уже лежит на его волосах, а глаза уже открыты, уже смотрят в его глаза, и никогда ещё он не видел их так ясно – вплоть до зрачка, вплоть до ничтожного нюанса чувств. – Это, конечно, хулиганство, – спокойно сказал ему Онодера, – а ещё об этом могут проведать в издательстве, и тогда мы белого света не взвидим. Но меня всегда нервировало, что мы говорим об одной только работе, и вдруг ты преподносишь такой интересный рассказ; и очень, очень бьется сердце, – и Онодера, во всём остальном, как казалось, совершенно спокойный, с головой выдал себя рекордно пунцовым румянцем, – Давай попробуем – может, я твой и без невидимки, – успел он быстро шепнуть, прежде чем Такано кровожадно ухватился ртом за его губы. Поскольку девичья манга и вправду портит вкус, они, в полной мере сознавая себя главными героями, изволили небрежно забыть о ходе событий, свершавшихся в это время неподалёку. Так, например, только Такано взялся за дело ртом, как в ту же секунду дюжий санитар тремя этажами ниже получил в челюсть от прыткого Ёкодзавы; когда же Онодера, посчитав прелюдию растянутой, оторвал Такано от себя за волосы, пожилой главврач, на бегу влезая в пиджак, безнадёжно его порвал; тогда он прыгнул в машину без пиджака и нажал на газ; всё это время глава больничной охраны не своим голосом кричал ему страшные вещи из телефонной трубки. Наконец, Такано, у которого темнело в глазах от предвкушения, поднял бёдра Онодеры вверх, приступая к занятию всерьёз, и в этот миг единственный оставшийся на видео-посту охранник некстати взглянул на нужный монитор; они, вероятно, не успели бы закончить, однако стаканчик с кофе стоял у края стола, и кофе в нём ещё не остыл; побежавший разнимать любовников охранник опрокинул его себе на штаны, и, рассудив, что не убивают же они там друг друга, пошёл сперва залить пятно холодной водой. А когда Онодера сообщил, что больше не может, и Такано согласно кивнул – в этот финальный, неповторимый миг Рицу крикнул "А!", перед тем как Масамунэ зажал ему рот, – и "Ага-га-га!" заорал ликующий Ёкодзава, выбегая за ворота клиники, нырнул в автомобиль – и только рёв двигателя достался его преследователям. * * * – И что теперь? – задумчиво спросил Онодера. Этот вопрос ему самому казался лишь наполовину уместным: в конце концов, всё вернулось на круги своя, он больше не узник психиатрической клиники, и даже отчаянное мероприятие двух чокнутых приятелей не закончилось уголовщиной. "Что теперь?" было вызвано даже не заботой об их с Такано совместной будущности – о ней они позаботились там, на больничной койке; но было во всей этой истории что-то такое, что заставляло думать о скорых переменах в жизни её участников. Такано, видимо, чувствовал то же самое, потому что сразу угадал с ответом. – Ничего, Рицу, – сказал он. – Нет, можно, конечно, предположить, что Ёкодзава бросит свой отдел продаж ради подмостков большого театра, а тот тихий санитар станет лидером движения "Красного креста", но... – А мы? – перебил развеселившийся Рицу, – а мы с тобой? – А мы, конечно, разуемся и пойдём по дорогам Японии, сочиняя хайку и записывая в один на двоих дневник, и лет через сто наши внуки проснутся потомками знаменитостей. На худой конец, можно просто состряпать интернет-проект "Свободное слово" или "Искусство без границ", и там обильно полить грязью всё, что ещё сегодня нам дорого, – Такано длительно затянулся сигаретой. – Но мы не станем этого делать. Они сидели в квартире Такано за столом, ещё не прибранным после ужина; они были невероятно этому рады, поскольку ничто не предвещало, что они окажутся дома так скоро. Когда их, счастливых и раздетых, вырвали из больничных простыней, велели привести себя впорядок и поволокли в кабинет главврача, уже час, как близкого к инфаркту, стало ясно, что спектакль далёк от финальных поклонов. Больше всего они перепугались в тот момент, когда толстая хмурая медсестра собралась сделать Онодере какой-то укол, превращавший, видимо, плохих мальчиков в очень хороших и послушных; следовало признать чудом, что вежливая просьба Рицу не делать этого возымела действие – может, потому, что это были первые очевидно вменяемые слова, сказанные им в больнице, но скорее потому, что для прояснения ситуации нужны были его показания. – Что это было?! – кричал главврач, самолично капая себе в стакан с водой что-то из вонючего пузырька, – диверсия! терроризм! шпионаж! Статья! Да, это – статья! – но через насколько минут чудесные капли смягчили его лицо и расслабили позу, а голос, соответственно, стал тише. Он долго слушал, как Такано отпирается, что нет, мол, он никак не связан с тем, другим, умалишённым, который поставил на уши всю охрану; что мало ли, кто там сидит у вас по кладовкам, хорошо хоть не трогают, а он, Такано, спрятался туда по личному почину, – действительно, отмотанные камеры подтвердили, что они с Ёкодзавой предусмотрительно лезли в кладовку порознь, и вообще, за все эти дни нигде не были замечены вместе. Главврач слушал эту безнадёжную, но складную ложь ровно столько времени, сколько было нужно для диагностики: ясный взгляд ночного хулигана, и уж тем более его внятная речь выдавали в нём здорового человека, а никак не маньяка, только что насытившего свою манию. Стоявший рядом Онодера, пришибленный и сияющий, тоже не был похож на жертву насилия. Поразмыслив, как бы деликатнее подобраться к проблеме, доктор спросил: – Скажите-ка, молодой человек, а в каких, эмм, отношениях вы состоите с пациентом? На что Такано, пожав плечами, просто сказал: – Он мой любовник. – Допустим, – закивал головой доктор, – допустим. Конечно, мужчине трудно физически смириться с отсутствием партнёра, я понимаю. Но надо же держать себя в руках! Нельзя же думать только о себе – ведь вы же набросились на больного человека! Потакая своим инстинктам, вы же могли обострить его состояние! Я, дорогой мой, всё-таки позвоню сейчас куда следует, и пускай вас там поучат христианскому состраданию... – Доктор, – сказал Такано, тяжело глядя на главврача, – я никогда не поставил бы свои потребности выше здоровья Рицу. Прежде чем до него дотронуться, я убедился, что он совершенно здоров. Сперва доктор только хмыкнул в ответ "Здоров, надо же", но потом, ласково глядя на Рицу, спросил у него: – Голубчик, вы понимаете, о чем говорит этот молодой человек? Что вы на это скажете? Рицу, ещё пребывавший в ошеломлении от внезапно обретённой ясности мысли, от пережитого физического удовольствия, а главное – от страха, чем всё это обернётся для Такано, понимал, что собеседник из него никакой, и что если он откроет рот, то гарантированно подтвердит свой диагноз. Поэтому он не стал ничего говорить, а только шагнул к Такано и взял его за руку, страшно краснея и глядя в пол. Он так и не выпустил потом эту руку: ни когда в кабинет ворвался господин Онодера, разбуженный среди ночи звонком из больницы – "на вашего сына совершено нападение", сказала "своя" медсестра – ни когда Рицу, уже обретшему голос, пришлось объяснять папе, что никакого нападения не было, и, главное, почему его не было; даже когда доктор, поражённый его поведением, на месте начал его ощупывать и чем-то светить в глаза, после чего воскликнул "Но, Боже мой, ведь здоров!", – всё это время Рицу настырно цеплялся за руку Такано – видимо, решив про себя последовать за ним даже в тюрьму. Наконец, господин Онодера, сохранивший остатки самообладания, низко кланяясь доктору, попросил его отпустить бандитов по домам, с условием никуда не деваться, а если нет – то хоть в палату, а они, старые люди, ещё раз обсудят выходки молодёжи и придумают, как им быть. "Но ведь был же на лицо тяжелейший случай...", – недоумевал тем временем доктор, рассеянно кивая на все предложения господина Онодеры, – "ничего не понимаю". Домой их отпустили утром; было очевидно, что неприятности исчерпаны; "старые люди" умеют договариваться с полуслова, особенно когда они богаты и влиятельны; всё это время Рицу провёл на своей больничной койке, замерев в объятиях Такано и не издав ни звука за всю ночь; возможно, они уснули на час или два, а может, просто лежали и ждали – никто из них потом не мог сказать наверняка. На рассвете их потревожил деликатный кашель главврача, который пожелал ещё раз осмотреть Рицу; он ничего не сказал им, кроме "Совершенно здоров", и только зашедшая чуть позже медсестра сообщила, что внизу ждёт такси, так что нужно быстро сунуть в сумку самое необходимое, а прочие вещи и медицинские документы можно забрать через неделю на плановом осмотре. Господин Онодера так и не нашёл в себе мужества ни зайти к сыну, ни даже позвонить на следующий день; зато с самого утра начала звонить госпожа Онодера, но Рицу ни разу не поднял трубку, поскольку получил короткое сообщение от невесты, из которого следовало, что с матерью не нужно общаться, пока невеста не представит ей дело настолько романтичным и безобидным, насколько это возможно. А ещё – и это было лучше всего – звонил Ёкодзава; кратко пересказав друг другу подробности ночи, они с Такано задумались, включена ли личность Ёкодзавы в договор между "старыми людьми", и пришли к выводу, что, должно быть, включена; кроме того, Ёкодзава клялся, что на эту ночь имеет самое железное алиби от самых почтенных людей; когда Рицу, взяв трубку, робко заикнулся о своей огромной благодарности, Ёкодзава раздражённо сказал, что лучший способ её проявить – завтра же выйти на работу, где набирает обороты натуральный апокалипсис, – Онодера, конечно, заверил, что выйдет. – Но как папа так просто всё уладил? – не мог надивиться Онодера на "старых людей". – На почве взаимной выгоды, – пожал плечами Такано. – Если полиции, а потом и прессе, станет известно, что какие-то люди ходят по ночам в клинику, как к себе домой, пока персонал пьёт кофе, а придя – насилуют больных, – заведение обанкротится. Особенно учитывая влияние господина Онодеры в медиа-кругах. Что такое посадить двух человек за хулиганство в сравнении с десятками разрушенных карьер? – Так что теперь? – ещё раз спросил Рицу. – Не знаю, – признался, наконец, Такано, перестав паясничать. – Думаю, всё останется как есть – внешне, по крайней мере. А если кто-то чувствует в себе большую внутреннюю перемену, то он о ней, наверное, смолчит. Это не тот опыт, которым можно успешно поделиться со всеми подряд, Рицу. – И что же теперь? – спросил Рицу уже, возможно, самого себя. – Ну, теперь я, наверно, буду бояться к тебе прикоснуться. Даже случайно, – сказал Такано, – ты это хотел услышать? – Да нет, – засмеялся Рицу, – это я теперь буду висеть на тебе, как приклеенный, чтобы никакие волшебные силы не заподозрили меня в несогласии. – Ты можешь начать прямо сейчас, – сказал Такано севшим голосом, большим усилием воли заставив себя остаться на месте. И Рицу, привычно покраснев, первый встал со стула и пошёл к нему. Влажный блеск наших глаз - Все соседи просто ненавидят нас. А нам на них наплевать: У тебя есть я, а у меня диван-кровать. Платина платья, штанов свинец Душат только тех, кто не рискует дышать. А нам так легко – мы наконец Сбросили всё то, что нам могло мешать. Остаёмся одни, поспешно гасим огни, И никогда не скучаем. И пусть сосед извинит, Что всю ночь звенит Ложечка в чашке чая... (с)