В тишине

Мерлину стоит уйти, и он это понимает. Ему стоит подобрать выстиранное белье, которое он столь предсказуемо уронил, развернуться и уйти. Но, стоя вот так и наблюдая, как двигающаяся под простынями с вполне очевидной целью рука Артура преграждает путь лунному свету, отвернуться он может с не бóльшим успехом, чем обернуться в тритона. Во-первых, потому что тритоны — холоднокровные. Это не очень-то удобно осенней порой в Камелоте, и потом, не то чтобы Мерлин тщательно отрабатывал контрзаклятие. А во-вторых, потому что принцу, насколько может судить Мерлин, явно понадобится новое постельное белье буквально через пару минут. Он едва подавляет полубезумный смешок, а потом застывает, когда движения Артура замедляются. Мерлин лихорадочно пытается вспомнить, не знает ли какого-нибудь заклинания, чтобы облегчить сложившееся положение, унизительное для обеих сторон, – хотя Артур, несомненно, оставил бы унижение исключительно на долю Мерлина, – и через пару секунд шепчет кое-что, что должно сработать. Во всяком случае, он на это надеется. И у него получается. Вроде как. Мерлин пытался приглушить себя, но, очевидно, заглушил… всю комнату. Он не может расслышать ни единого проклятого звука. Мерлин полагает, что, вероятно, это и к лучшему, потому что грудь Артура начинает вздыматься еще чаще, рот открывается еще шире, и Мерлину остается только представлять издаваемые Артуром звуки. …И внезапно он не может представить ничего другого. Тишина вокруг давит так, что его мозг непроизвольно собирает по кусочкам звуки, которые он хоть раз слышал от Артура: когда тот пропускает удар, или же сам наносит удачный, или ступает в горячую ванну, или… швыряет ножку цыпленка Мерлину в голову. Мерлин одергивает себя. Заглушил он комнату или нет, но ему надо выбираться. Ему здесь не место. Он наклоняется, чтобы подобрать белье, а затем выпрямляется и бросает последний взгляд на кровать, потому что у него никогда особо не было развито чувство самосохранения… и видит, что Артур повернулся лицом к нему (хотя его глаза все еще блаженно закрыты) и прикусил нижнюю губу, которая от такого обращения уже успела налиться красным. Мерлин, не в силах совладать с собой, не отводит взгляд. И прижимает белье к себе так крепко, что чувствует, как ткань угрожает порваться под напором его пальцев. Он уже собирается отвернуться, правда собирается, когда бедра Артура вскидываются самым безошибочным образом, и с его искусанных, ослабевших губ срывается имя. И Мерлину совсем не нужно слышать. Он знает, как выглядит его собственное имя на чьих-то губах. На губах Артура – особенно, потому что тот не раз его выкрикивал, проклинал, злобно шептал, саркастично выплевывал… А теперь еще и вот это. Мерлин нащупывает за спиной дверную ручку, тишина ревет в ушах. Он сохраняет спокойствие достаточно долго для того, чтобы прикрыть дверь, оставаясь с другой стороны, — стороны, где не присутствует принц, пестующий грязные мысли о своем обремененном секретами личном слуге, — а потом бормочет контрзаклятие. Звуки взрываются вокруг. Старательно сдерживаемый все это время воздух наконец покидает легкие. Мерлин стоит, позволяя знакомому, куда более прохладному воздуху коридора омывать его. Он чувствует, как покраснели щеки, натянулась кожа и глухо стучит сердце… И ловит себя на широкой усмешке. Он снова тянется к дверной ручке.