Пять сигарет

*** Когда я прихожу, открыв входную дверь ключом, одним из пятерых в связке, который мне давно вручил сам Мэтт… точнее, оставил на тумбочке, пока я спал. Как же, независимый и бесшабашный Мэтт Беллами вручит в романтическом порыве ключи от своей квартиры, дома, машины-сейфа-с-секретными-файлами-головы, при этом сказав «Ты – самая большая часть моей жизни»? Звучит абсурдно, как для него, думается, не нужно даже пояснять, так и для меня, привыкшего уже за столько лет ко всем его повадкам, изгибам характера и причудливым, непонятным сплетениям мыслей. И все же, когда я прихожу, то сперва кажется, что его нет дома и не было уже неделю. На столике в гостиной батарея из шести усохших кружек с остатками кофе на стенках, пакетиками чая, остатками алкоголя. Пыль, будто древняя, слоями покоится на всех горизонтальных поверхностях, и только открытая бутылка Джека, книга с потрепанными и заложенными в уголках страницами, скомканный плед дают подсказку о факте присутствия кого-то в этом месте. Синяя макушка виднеется уже у двери на балкон. Мэтт курит, нервно, как шестиклассник в школьном туалете, кажется, и вовсе не затягиваясь, это видно из полуповорота его головы вправо, но его глаза прикованы к дому напротив. Либо он думает о чем-то слишком необычном для нашего мира, либо пытается собрать собственные эмоции в более определенную, оформленную всеобщим хаосом кучу, чтобы потом хорошенько порыться в ней, отыскивая силы излить куда-то особенно загадочно терзающие мысли и душу впечатления. Я знаю наперед, что он не ответит мне, когда я зайду спросить, все ли в порядке. И совсем не важно, что мы не виделись весь месяц, и что я, встревоженный звонком Кирка, просившего узнать, что с юным гением, оставил семью и примчался в Лондон по первому же зову, пусть и не его, пусть и молчаливого. Мне не нужно было ничего говорить. Я даже не спрашивал, почему я. Грустно хмыкаю. Лучший друг, даже слишком лучший, даже имеющий ключи от его квартиры. Мэтт умеет прикинуться мертвым, когда ему это необходимо, когда тишина – его единственный друг, лекарь и любовник. Поэтому я просто подхожу к дивану, осторожно откладываю книгу, аккуратно сворачиваю плед и кладу его в правый угол. Нахожу тряпку, протираю пыльный столик. Общая темнота комнаты давит на глаза и голову, будто обволакивая плотным одеялом. А он все курит, не двигаясь с места, будто застывшая статуя, икона неореализма, и только редкие движения руки и головы выдают в нем живого человека. Удивительно, но даже в желтом свете его кожа кажется ужасно бледной, и синие волосы, торчащие в разные стороны, лишь прибавляют к контрасту, заставляя заглядываться и отхлебывать прямо из начатой бутылки раз за разом. Он одним единственным резким движением запускает сигарету в полет с пятого этажа, а я все стою в оцепенении, не зная, что меня ждет. Нападки, игнорирование? Уж точно не объятья и расцелованные до приятного ноющего ощущения губы. Если бы я мог выбирать, я выбрал бы нападки. Слишком сильно меня ранит равнодушие, слишком слабо злые слова. Темнота все продолжает сдавливать со всех сторон, но когда он оборачивается, всматриваясь сначала, и понимает, что некому больше быть его поздне вечерним гостем, кроме меня, то все же ни единый мускул на его лице не изменяет общей картине. Будто та самая статуя просто обрела способность двигаться. Я почему-то растерян. Уверен, на моем лице такое же железное ничто, вечным занавесом отделяющее мои эмоции от внешнего мира, но внутри все на мгновение сжимается, когда практически полную тишину, такую же давящую и всеобъемлющую, как темнота, разрезает стук ручки балконной двери о стекло. Кажется, у меня дергается в нервном жесте нога, но я отделяюсь от реакций тела, чувствуя только неожиданное волнение. - Ты опять куришь. - Ты опять пьешь мой виски. Завершая резкий диалог пожатием плеч, он просто садится на диван. В этом движении, однако, столько кричащих, красноречивых слов, говорящих лучше всякого с умом составленного предложения. Всегда утешает одно. Мэтт не врет, что рад меня видеть, не приторно улыбается, не целует с нежностью, на которую у него нет сил. Он настоящий. Похоже, это и есть одна из многих причин, по которым я люблю его так сильно. Он сутулится, буквально падает в гостеприимные диванные подушки, тут же чутко прогибающиеся под его совсем небольшим весом – кажется, он похудел еще больше за этот месяц. С моих губ рвется вопрос, но я решаю против него, просто обходя снова застывшую фигуру и диван заодно, собирая все кружки сразу, оставляя на столике прямо перед его остановившимся в одной точке взглядом бутыль. Я приехал не зря, я знаю это. Я знаю, что он никогда не оценит мою заботу, я прекрасно понимаю, что не в его характере возвращать тем же способом. Он никогда не осознает, что я буду стоять за его спиной, не переходя черту его независимости переживать и помогать, словом, молчаливым мытьем посуды, поиском чего-нибудь съестного по полкам на кухне в холодильнике. Но гении умеют платить. Свет чуть режет глаза, но я не обращаю на это внимания, занимаясь несколькими делами одновременно. Достаю соду из шкафчика, наполняю чайник, засохшие совсем кружки тоже, подставляя под небольшую струю теплой воды, ставлю чайник на огонь, фальшиво мыча себе под нос какую-то песню. Небольшой уборочный бенефис успокаивает враз разыгравшиеся нервы, и, протерев и расставив все кружки, я выбираю самые большие, чтобы положить в них по пакетику чая. Увлекшись, я не слышу, как тихо приходит Мэтт, но чувствую руки, обвивающие за пояс. - Я скучал. - Бросить курить это тебе не помогло, - у меня, честно признаваясь, внутри слабо что-то замирало с каждым звуком произнесенных им двух слов. Я не подал вида. Мэтт так не любит, когда на его слабости заостряют внимание. Он считает, что позволять кому-то видеть свою слабость, это и есть доверие. Долго со мной Мэтт не стоит, отодвигает стул и усаживается на него, прислоняясь спиной к стене, а руку кладя на спинку. Только по тому, как белеют его пальцы, можно понять, что он тоже нервничает, но его лицо все еще вселенски спокойно. Причиной нервам являюсь я либо что-то еще – понять не представляется возможным, и я не сосредотачиваю мыслей на этом специально, потому что никогда не угадаешь, что у него в голове. Снова берусь за тряпку, протираю стол, полки и тумбочки, оттирая оставшиеся вероятно уже давно пятна и разводы от чего-то, бывшего жидким, пробую молоко на вкус. Взгляд Мэтта кажется синим настолько же, как и его волосы, он снова не подает признаков жизни, зато его глаза следят за каждым моим движением неотрывно. Когда я ставлю на стол две кружки чая с молоком, экстра ложка сахара для меня и полное его отсутствие для него, он как-то тяжело поднимается, взяв обе кружки, и даже не предлагает, приказывает: - Идем со мной. Я не могу вспомнить практически ни одного раза, когда бы я не последовал за ним. Послушно выключая свет, немного удивляюсь его способности не натыкаться ни на что в почти полнейшей темноте, снова окутавшей нас, только уже вместе. Огоньки фонарей оставляют причудливые фигуры теней на стене, холодный ветер продувает до костей, но мне тепло. С первой затяжкой приходит уверенность, со второй спокойствие, с третьей я едва осознанно, молчаливо признаюсь в любви его холодным глазам. Точно так же я курил на том клочке травы в Тинмуте, когда впервые увидел его. Тогда он зависел от меня, теперь, кажется, все совсем наоборот. Мэтт отпивает немного из выдающей струйками пар кружки и кивает, уже по-другому. - Я в порядке. - Я знаю. – И мы еще долго будем сидеть на чертовом балконе, окруженные тишиной, но она больше не давит, прерываемая слабыми порывами ветра и шепотом растущей березы под окном, чтобы назавтра коллективно сморкаться в общее полотенце и сидеть под пледом, пока не затекут ноги. А пока я выкидываю окурок внезапно истлевшей до фильтра сигареты в окно, но не таким же резким жестом, и понимаю, что все эти пять минут неотрывно смотрел в ледяные глаза. *** Эмоциональный овердрайв сводит с ума, захлестывает, заставляет кровь, переполненную адреналином, гнать по венам еще быстрее. Атмосфера кажется раскаленной до состояния лавы, поэтому воздух вокруг меня будто превращается в желеобразную массу, которой тяжело дышать. Звуки, благодаря этому, не режут, а ласкают, и душу, в отличие от рук, спины, да и всего остального тела, не возмущает, что Мэтт порывисто решает сыграть еще и Agitated напоследок. Толпа же, наоборот, не кажется расплывчатой массой восторженных, возбужденных лиц, а точно поддается изучению, и кажется, что я могу различить каждую эмоцию, проскальзывающую на любом из них. Истощение, безумие, восхищение. Снова возбуждение. Руки сами начинают отрабатывать впившийся в подсознание ритм, который, разбуди меня ночью, я смог бы воспроизвести с точностью до доли, до удара. Я сосредотачиваю взгляд на нем, что кажется невозможным с первой попытки: он оживает, крутится, скачет, терзает любимый инструмент, не в силах вместить в своем маленьком теле космическую поистине энергию. Ее можно почувствовать, я уверен, и в самой дальней части аудитории, она настолько сильна, что не поддаться ей невозможно. Все, что я могу понять – наши души поют в унисон, а срывающийся на безумный крик голос Мэтта лишь олицетворяет в одной сотой то, что мы чувствуем, что чувствовал он. То, ради чего все начиналось, единство, сила в нем, синхронность. Будто разум плавает в ней, свободный от любых рамок, взвинченный до предела собственной молодостью и силами. Сколько же возможных эмоциональных линий, путей открывается, когда тебя ничто не сковывает. Я не могу сдержать порыв, даже когда Мэтт швыряет гитару, благо, не в меня, когда Крис затрагивает финальную ноту волнового апогея, и добиваю, добиваю по тарелкам, импровизированной дробью пытаясь выдавить из себя оставшиеся соки. Бессилие накатывает только когда я оказываюсь на диване, рядом с ящиком ледяного пива на полу, хоть в чем-то Кирк сегодня радует, а запах пота и адреналина кажется таким привычным, что лишь доказывает то, насколько мы сегодня выложились для этих людей. Крис падает рядом, со щелком вскрывая пиво и подавая его мне, затем проделывает то же для себя. И только Мэтт возвращается с заимевшей несколько новых боевых ранений гитарой наперевес, горделиво прохаживается туда сюда, не обращая внимания на наше истощенное состояние. Я делаю над собой усилие, потянувшись за пачкой сигарет на столике, одной из нескольких, предположительно моей, достаю зажигалку и собираюсь уже подкурить, как голос Мэтта, кажется, такой звонкий и будто шелково-гладкий, обрывает мои намерения на корню: - Не кури в гримерке. Отчего-то это раздражает меня. Детские капризы, сам он сколько раз раскуривал не самые безобидные вещи после и, бывало, перед выступлением, прямо здесь, не обращая внимание ни на кого. Вспышка подрывает меня с дивана, и я выскакиваю из душного помещения, направляясь за кулисы. Прячась ото всех под палящим солнцем, с мокрой спиной, я все равно радуюсь его лучам, попеременно вдыхая желтый, летний воздух и горьковатый, с приятным привкусом табака, дым. Сажусь на край стейджа, свешивая ноги и болтая ими, как беззаботный ребенок. Но и тут Мэтт находит меня. Что его выгнало из гримерки понять не представляется возможным: в наличии чувства вины я уже сомневался, но какая же честь для меня, какое исключение, что, возможно, сказалась на его поступке именно она. - Здесь тоже зеленая зона? – не удерживаюсь я, снова безо всяких эмоций затягиваясь, только чуть веду плечами. Мэтт садится рядом, на секунду приобнимая меня за плечи, но ровно через это время становится еще более невыносимо, жарко, поэтому он просто подает мне забытую мной бутылку прохладного пива и хмыкает. Не думаю, что ему не нашлось бы, что ответить. Он ценил уютные, подобные этому моменты, когда даже физический дискомфорт не мешает чувствовать себя умиротворенным. Хотя часто и нарушал мое личное спокойствие ненужными словами. Я поворачиваю голову, смотрю на него в упор и не могу сдержать улыбки. Он улыбается в ответ, показывая кривоватые зубы, забывая обо всем на мгновение, и уже в следующий миг мы оба смеемся, как дураки. Я не могу курить, и успокоиться тоже не могу, дым лезет обратно, обжигая нежные стенки горла резкими клубами, кашляю. Мэтт отбирает у меня бутылку и пьет взахлеб, утирая рот рукавом и, снова тихо посмеиваясь, протягивает мне остатки вместе с бутылкой. - Мудак, - я замечаю беззлобно, допивая пару глотков. Истлевшая чуть больше, чем наполовину сигарета валяется у наших ног, испуская тонкую струйку дыма. *** Его тело безумно горячее. Это все, что я могу понять, комкая в руках и так уже измятое постельное белье. Целый ворох чувств владеет мной, легкие поглаживания вызывают стайки проворных мурашек, скользящих по спине вниз, а иногда немного несдержанные хватания за запястья и поцелуи распаляют воображаемый пожар внутри, подкидывая туда дров. В этот конкретный момент, каждую его миллисекунду кажется, что я не в состоянии принимать больше гладкие, жаркие толчки. Тяжелое дыхание тоже будто сливается в один шипящий звук, разрываемое поочередными стонами, единственным, что идет вразнобой. Он бесконечно долго может поддерживать пламя внутри меня, будто не уставая всю ночь, хотя мы уже не чувствуем себя столь молодыми, какими были три года назад. Каждый прилив колющего нервные окончания наслаждения вызывает во мне бурную ответную реакцию, и я не совсем подчиняюсь в этой позиции, всегда сознавая свою власть над ним в такие моменты, хоть и не столь четко, как в другое время. Только не сейчас, только не в перерывах между резкими, ненасытными движениями. Доверие для него, наверняка, это секс. Это позволять мне видеть его низменные желания, осуществлять их, и вместе с тем получать выливающееся через край удовольствие. Его глаза не ледяные, они горят синим пламенем, крича «Держи, пей до дна, забирай все». И этого всего мне хватает настолько, что каждый последующий толчок, поцелуй, движение кажутся последними, невыносимыми настолько, что я кричу. Кричу, обхватывая за шею обеими руками, чувствуя влажную, разгоряченную кожу и, безусловно, ритм. - У тебя всегда плохо получалось держать ритм, - дразню я, чувствуя, как распаляется ветром моих слов его желание быть самым правым. - Вторые получаются лучше? – он замедляется ровно вдвое, на такт по два толчка, довольно сильных, чтобы выжечь остатки ума из моей головы. Горячо. Я мотаю головой, отчаянно не соглашаясь. - Четвертые… в самый раз, - мы резко меняем положение, и я, ведомый дикой, практически первобытной страстью, снова продолжаю начатое, а звуки соприкосновения кожи оглашают мою исключительную точность. Настает очередь Мэтта быть громким. Он все еще хватает меня за бедра, больно, до будущих синяков сжимая их своими ловкими пальцами, вынуждает склониться для неуместного, но такого необходимого поцелуя, который больше похож на попытки искусать и вылизать все, что попадется первым. Я долго мучаю его касаниями, изменяю ритм так, как захочется мне, и после всего этого невыносимого, что оказалось пережито нами, чувствую тепло, исходящее от тела рядом, и закуриваю. Мэтт не отпускает никаких комментариев по поводу того, что я делаю нагретый воздух еще тяжелее, но привкус табака оседает на языке, а равномерные вдохи и выдохи успокаивают танцующее в клетке груди сердце. Спустя недолгих полчаса я снова чувствую на коже своей спины ожоги поцелуев, а последняя, недавно выкуренная сигарета все тлеет в пепельнице. *** Мэтт заявляется ко мне домой неожиданно, совсем не так, как он умеет, как приходит обычно. Уже с порога мне не нужно даже ничего спрашивать, становится ясно – случилось что-то непростительно ранившее его. Непростительно судьбе, потому что я не могу позволить кому бы то ни было нанести ему душевную рану. И без этого он до сих пор нервничает по пустякам, мерзнет по ночам и не может спать. Но кто же мог сказать такую глупость, что жизнь может закалить и даже исцелить временем. С каждой новой раной не легче, ведь шрамы остаются, и их так легко ненароком – случайным словом или знакомой фотографией – распороть, будто так и было. Его темные волосы взъерошены до невозможного, и снова неправильно. Я просто иду за ним, даже забывая составить ровно обувь, которую он скидывает, входя в гостиную. Он не простит мне обычное поведение, не прямо сейчас. А я просто не знаю другого способа привести мысли в порядок, кроме как наведения его вокруг себя. Свое нелепое серое пальто он кидает так же небрежно, на диван, и падает на него же, закрывая лицо руками, потирая подушечками пальцев глаза до покрасневшей кожи вокруг них и на переносице, как делает всегда, когда напряжен. Вряд ли от меня требуются какие-то слова. Мэтт просто не хочет оставаться один. Я все же смотрю ему в глаза с немым вопросом, потому что слова тоже непростительны. Они не могут передать всю его беду, все мое волнение по этому же поводу, и по многим другим тоже. Я просто молча беру его за руку, пока он еще не успел снова спрятать в них уставшее лицо. Его взгляд направлен куда-то мимо, куда-то сквозь все, что можно увидеть в моей гостиной – столик с небольшим светильником, настенные часы и классические обои. Такое же несчастье волнами накатывает и на меня, обмывает, как океанские волны, но не приносит никакого расслабления, лишь напрягает своими штормовыми намеками, еле слышно шипя, будто нашептывая страшную тайну. Точно так же хочется зашептать и мне. Про то, на что наложено строжайшее табу. Про то, как я переживаю и всегда буду здесь, если ему это понадобится. Но он сам хочет так, сжимая чуть ощутимо мои холодные и внезапно влажные от волнения пальцы, его руки все же теплее, хоть и не намного больше, чем мои собственные. С мерным тиканьем часов на стене, отсчитывающих крупицы бегущего будто мимо нас времени, нитями описывающие рисунок нашего прошлого, уходящего все дальше с каждой секундой, мы сидим в полутьме, освещаемой только тем самым настольным источником света. Весь вечер до этого я не находил себе места, то включал ноутбук, то тут же выключал, брался за книгу, одну, другую, но никак не мог вникнуть в предложения, складывающие многочисленные абзацы чьей-то истории. И когда он появляется в первом часу ночи у меня на пороге, я, сначала, внутренне даже рад, а потом уже приходит горькое осознание того, что никогда все не может быть так просто, как хотелось бы иногда. Любое его появление не значит, что он пришел для меня, но это нисколько не обижает меня, и никогда не вызывало подобного чувства. Спустя пять минут или полчаса, он медленно шарит рукой по карману своих штанов, доставая оттуда отсвечивающее серебром камня кольцо. Мэтт же первым ко мне и прибежал, спросить, даже тогда, когда уже решил в выборе сам, мое мнение. Кольцо было прекрасно – сплетение светлого металла и золота, с небольшим витиеватым вкраплением прозрачных, прекрасных камешков бриллианта с непонятным названием. Безусловно, Мэтт разузнал все об этом камне, вплоть до того, когда его впервые начали добывать и как. И вместе с прерывистой нитью информации, а точнее, сразу спутанным клубком, он показал мне его в красивой синей коробочке. Кольцо предназначалось Гайе. Взгляд Мэтта в считанные секунды будто оживает, наполнен разочарованием, растерянностью и почти что детской болью. Гайя носила это кольцо достаточно долго, чтобы от взгляда на него я мог понять все за один миг и вздрогнуть от осознания. Мы курим прямо на ковре у дивана, отхлебывая из горла виски, обжигающий глотку, без приземистых стаканов с толстым дном и кубиков льда. - Просто… это конец, - выдыхает вместе с дымом он, рассеянно ероша темные спутанные волосы. – Просто блять конец. Я не могу поверить, вдобавок язык не поворачивается спросить. Его глаза блестят неожиданной влагой. Я знал до мельчайших подробностей, чувствовал, что у них происходит. Трудно было не замечать, когда Мэтт приходил выспавшийся, спокойный и в большей степени даже радостный. Он, как никто, умел радоваться мелочам всегда, с самого начала. Гайя не была мной, но мне легко понять ее. Противоречие разрывает мою голову на части: я никогда и ни за что не встану на сторону кого-то другого, кроме его стороны, но и ее судить не могу. Мы знаем его со всех сторон, то бежим вслед, то останавливаемся и позволяем отдохнуть от всего мира, и даже от нас самих. У нее еще вся жизнь впереди, хотя его, я уверен, забыть непросто. Но моя жизнь без него ничто, зияющая пустота в огромной темной дыре. Неизвестность. Четвертая сигарета нервным жестом вдавлена в стеклянную пепельницу, заполненную пеплом. Когда я выпрямляю замерзшие ноги, Мэтт ложится головой ко мне на колени, позволяя зарыться пальцами в свои волосы. Возможно, он никогда не расскажет мне, почему. Да это и не нужно. Я чувствую. Он засыпает как ребенок, тихо посапывая в своем забытьи, уже спустя недолгие пару минут, и я, боясь нарушить его покой, осторожно стягиваю с дивана плед и укрываю его, отодвигая подальше ненужные уже вещи. Никогда не знаешь, что принесет с собой утро. Я боюсь даже думать, устраивая голову удобнее на диванной подушке, и прикрываю глаза, втягивая ставший тяжелым из-за рассеявшегося дыма воздух. Мы увидим утром. *** Я напряженно настукиваю ритм палочками, пытаясь понять, почему же он звучит не так, как задумывалось. Мэтт то забегает, то выбегает, говорит по связи что-то напутственное, хоть и не очень помогающее делу. Нет, мою партию мы запишем сегодня. Раздражение заставляет меня слегка хмурить брови. Что, что же не так? - Дом, - сигналит мне Крис. – Выходи, перекур. Закатывая глаза, я остаюсь сидеть на месте. Пару минут меня никто не трогает, но Мэтт никогда не может оставить меня в покое. Подходит сзади, щипает и смеется. Ха-ха. - Что надо, - ворчу я, сдвигая брови еще больше. - Отдохни, работник, - он задирает, подхватывая ближайший стул и садясь передо мной. – Можем записать после… - Нет, - отрезаю я. Мы уйдем на неделю заслуженного отдыха, оставляя Джону на сведение песню, вместе с моей партией. Мэтт деланно надувает губы, жалобно приподнимает брови. - То ерунда, это ерунда, я так не могу, почему все не так, почему все не этак, - конечно, актер из него менее, чем посредственный, но он смеется собственной шутке, игриво отталкивая меня. А мне так и чешется вмазать, тоже играючи, видите ли, но я только бессильно улыбаюсь и посылаю его, вставая. Я не буду напоминать ему, что без его капризов мы могли бы уже записать ту песню, которую он посвятил своей крашеной подружке, но ведь гений даже отказывался показывать слова, не говоря уже о музыке. Мне оставалось только догадываться, что же там такое, у него в голове. Мэтт никогда не был дальше от меня за все время нашей дружбы/отношений, чем во время записи этого альбома. Когда мы, по идее, должны наоборот сближаться до соприкосновения нервных окончаний. И так же как никогда сильно Мэтт прикрывается всем, что только может придумать, чтобы описать свои чувства в этих песнях. Несмотря на то, что он умеет выливать идеи как из ведра ледяную воду, так же неожиданно, сразу и в огромных количествах. Выходя на воздух, который пахнет свежестью, я достаю сигареты из кармана. Ну здравствуй, табак, неделю не виделись. После различных вкусовых заливок для электронной сигареты, привычный вредный табак кажется чем-то экзотическим, и внезапно все на свете становится уже не важно. Процесс всегда уравновешивал меня, и я просто наслаждался равномерными вдохами и мыслями, приходящими с каждой затяжкой, не задерживающимися надолго, затем будто гонимыми легким ветерком прочь из моей головы. Они уже должны были образовать где-то огромный склад, ели бы не рассеивались вместе с выпущенным дымом, поднимаясь высоко и растворяясь в атмосфере. Но Беллами был бы не собой, если бы не нарушил мой покой. Он становится рядом молча, что удивительно, и черт меня тянет за язык спросить: - Мы с Крисом хотели сегодня отметить начало первого перерыва и четыре записанные песни. Вечером в бар. Ты с нами? – на одном дыхании меня покидают слова, словно тот чертов дым. Но внутренне я уже предчувствую ответ, и Мэтт спешит подтвердить мои интуитивные догадки. - Кейт позвонила. В следующий раз обязательно, - это его любимые слова. Он забудет о них уже сегодня вечером, когда будет собирать небольшой багаж. Однако они имеют большую ценность именно поэтому. Множество раз я задумывался над тем, как легко он кидает обещания. С моей стороны, конечно, нечестно судить его, но я делаю это с особой медлительностью, растягивая мысли в голове, будто они пластилиновые. Он встал на ноги, оправился, влился в новую колею жизни, ведь его так привлекает эта новизна. Но внутренне я еще в самом начале записи, когда он показывал нам свои наброски, мог чувствовать это смущение собственным положением. Теперь уже, правда, не вернуть ничего. У него вдруг, будто в один миг, семья, и я чувствую себя так, будто еще вчера мы были теми же, в расцвете сил и свободы, в начавшейся зрелости своего творчества, а потом проснулся и понял. Понял, что все вдруг стало по-другому. Теперь мне так хочется чувствовать себя нужным. Я все еще один, хоть и это состояние свободного полета по жизни прерывалось больше, чем пару раз. Никто из этих людей, однако, так и не стал мне близок. Физическая близость потеряла свой смысл, и я стал отвергать ее за ненадобностью. Может, из-за того, что я слишком разборчив в людях, может, потому, что вижу их помыслы, чаще всего ясно, как слова на страницах раскрытой перед глазами книги, а может причиной тому чувство, что я не смогу больше ни о ком беспокоиться так, как о нем. Не важно, насколько наши отношения похожи на любые другие. Я стремлюсь не потерять единственное, что у нас осталось, то, что, кажется, невозможно стереть, забыть или просто выбросить, как ненужную тряпку. Но теперь, видимо, и это становится возможным вариантом будущего. Мэтт стоит со мной еще немного, затем так же быстро исчезает, как и появился. Остается только гадать, сможет ли он таким же образом ускользнуть от меня окончательно. Я не знаю, но твердая уверенность в том, что все же нет, оставляет меня в том же состоянии равновесия, в котором я нахожусь практически постоянно. Внутри только зияет равнодушие. Уже скоро он будет обнимать ее, радоваться встрече со своим маленьким чадом, новой невероятной жизнью, которая, едва научившись ходить, уже не могла сидеть на месте. Я тушу сигарету о стенку, выбрасывая в мусорку, но рой разнообразных мыслей не оставляет мою голову. Жизнь показывает свои причуды во многих своих проявлениях, и Мэттью будет исследовать каждую единую из них. А я просто буду рядом.