«Ты боишься смерти?» – «Я жизни боюсь». (к/ф «Слушая тишину»)
Сегодня Черная шариковая ручка почти не мажет и почти не издает звуков. Пара резких росчерков вряд ли воплотится в нечто обнадеживающее, поэтому Тсукаса даже не удивляется, увидев на белом листе с фирменным водяным знаком лаконичное слово. «Нет». - Хотя бы поговорить, – очередная попытка достучаться до друга с треском проваливается. «Не дождетесь». - Хиз, в кого ты такой упертый? – вздохнув, барабанщик непроизвольно потирает увесистый перстень с печаткой, несколько раз повернув его, перемещая вверх-вниз по пальцу: жест нервный и неосознанный. Нужно отыскать аргументы, но те, похоже, утопились в нетронутом кофе, черном, как глаза вокалиста. – Это все-таки шанс, пускай и призрачный. Хуже не будет, – опустив взгляд, Тсукаса прибавляет едва различимо: – Куда уж хуже... «Есть куда», – Хизуми прищуривается и рассерженно вдавливает иероглифы в ни в чем не повинную бумагу. Если лидер все еще полагает, что ему удастся утаить сказанное, он горько заблуждается: за долгих полгода Йошида замечательно научился читать по губам. Маленькое кафе на углу облюбовано ими еще с тех пор, когда все было по-другому. За десять лет здесь многократно менялось руководство, вывеска, интерьер и меню, а кофе готовят по-прежнему превосходный. Правда, сегодня его совсем не хочется пить. На оконном стекле выбивает дробь октябрьский дождь, проезжающие автомобили шуршат по лужам, но в помещении тепло и тихо: слышно только, как за барной стойкой по радио приглушенно играет блюз да мерно урчит под потолком вентилятор. И среди негромких разговоров посетителей лишь один диалог ведется в наполовину письменной форме. - Может, все же подумаешь? «Не подумаю». - Почему? «Потому что. Не хочу». - Хиз, – пальцы Тсукасы плотно сжаты в замок. В прямом взгляде просьба, правда, Хизуми ее не видит, отмечая на лице друга лишь следы усталости от хронического недосыпания и покрасневшие веки от того же. – Пожалуйста, – последнее слово произносится как можно отчетливей, но визави даже не вздрагивает, придвинув блокнот и пожирнее обведя «нет». А лидер в который раз сожалеет, что эта чертова ручка никогда не отказывается писать. Шесть месяцев назад Когда он принялся покашливать, никто даже внимания не обратил: фанатично преданный работе вокалист простужался с завидным постоянством. А старая привычка не лезть не в свои дела не позволила друзьям вовремя отправить Хизуми к доктору. Да и зачем, право слово? Все они давно взрослые люди. Каждый сам по себе. Спохватились, конечно, поздно: болезнь обросла осложнениями не хуже плодоносящей вишни, к ларингиту пригрелся отит, и когда лидер, наконец, стукнул кулаком по столу, заявив, что сыт по горло чуть живым коллегой, тот лишь тупо уставился в столешницу: из-за звона в ушах он с трудом разбирал речь окружающих. Долгое лечение в местной больнице запомнилось Хироши навязчивым нытьем от поднадоевших уколов, никчемными подсчетами капель, падавших из пакета, клейменного загадочной надписью, и бледно-зелеными жалюзи в мелкий-мелкий цветочек. С каждый днем, проведенным здесь, надежды на улучшение стремительно угасали, а тревожное ожидание конца отчаянно сводило с ума. Сначала он слышал шум – жуткий, непрекращающийся шум, от которого хотелось биться головой о стену. К счастью, Йошида пока еще понимал, что такой вариант вряд ли бы хоть что-то исправил. Многообразие всевозможных звуков, треска, шорохов и вибраций мгновенно превратило существование музыканта в кромешный ад: ему казалось, рядом одновременно репетировали десятки чокнутых барабанщиков... В край измученный, истерзанный, обезумевший, Хиз искренне просил, чтобы это, наконец, прекратилось – и однажды утром желанье сбылось. Больше вокалист не слышал шума, верней, он не слышал ничего. Совсем. Словно бы в шаге разорвалась бомба, а самого Хироши накрыли непроницаемым куполом – уши заложило, звуки поглотил невесть откуда взявшийся вакуум. Сперва Хизуми, ошарашено оглядываясь, отчаянно тряс головой, пытаясь вернуть способность слышать, но постепенно до него дошло: все бесполезно. И тогда душу заполнил удушающий беспросветный страх... Очень скоро сей страх поселился всюду, везде, в каждом углу и предмете, от него было невозможно спастись, избавиться, заслониться или малодушно сбежать. В ту ночь Хиз впервые не смог заснуть. Прогнозы врачей совсем не вселяли оптимизма: седовласые эскулапы пожимали плечами и философски замечали, что «данный исход типичен для клинической картины заболевания», а, «учитывая позднее обращение в медучреждение, вероятность восстановления слуха не превышает восьми процентов». Или десяти – что, конечно, погоды не делало и, выражаясь человеческим языком, подписывало Хизуми приговор. Для музыканта смертный. То, что его не вылечат, вокалист понял по выписке, которую ему вручили однажды утром, и собирался уже помереть от разрыва сердца, но вместо этого в сопровождении друзей поехал домой – привыкать к миру без звуков, без музыки, без надежд... В ту ночь Хиз впервые уснул в слезах. *** Тсукаса приезжал в отдаленный район столицы раз в три дня, согласно графику их добровольного дежурства, порой даже чаще, потому что все замечали: лишь рядом с лидером вокалист хотя бы иногда приходил в себя и, высунув нос из плотного кокона депрессии, интересовался, кто тут вновь раскомандовался, стараясь поудобнее усадить на постели его несчастное тело и напичкать очередной бурдой?.. Шутки шутками, но Кенджи все же удалось вытащить друга из вымышленной тюрьмы – и за это товарищи не знали, как и благодарить его, а он не знал, как благодарить небо. Вот только Хизуми не радовался, потому что не ждал он встреч с миром тишины... И не желал их. Там, в новой жизни, которую, если честно, и жизнью-то не назовешь, сердце согревала лишь искренняя поддержка бывших коллег, почему-то продолжавших во что-то верить. Йошида надежд не разделял, тщетно пытаясь спрятаться в свою раковину, но избавиться от навязчивой опеки оказалось задачей невыполнимой, посему совсем скоро солист смирился. А дни шли и шли. За шесть месяцев Хиз почти разучился говорить (какой смысл, если ты все равно ничего не слышишь?), свыкся с казавшимся прежде враждебным миром молчания, на собственном примере убедившись, что человек, как ни странно, действительно привыкает ко всему... Слова набирались на экране смартфона или ноутбука, еще чаще – записывались на страницах блокнота, отныне неотступного спутника молодого человека. И однажды вечером, отвернувшись к стенке, Хироши поймал себя на мысли, что не хочет ничего менять. «Теперь я, наконец, ее слышу». Семь месяцев назад Тот эпизод болезненно крутился в памяти солиста под злобный хохот судьбы: Хиз как сейчас помнил ничем не примечательный день, студию, уставших ребят, бессчетный прогон упрямого трека. Тсукаса мрачнел и сокрушался, что их группа – сборище глухих. На себя бы взглянул, засранец. Но Хизуми молчал, подкручивая винт на микрофонной стойке и думая, что с кофе на сегодня пора завязывать: голова буквально раскалывалась, особенно от очередного резкого «все с начала». - ...Ты когда, мать твою, начнешь паузы соблюдать?! – лидер проорал это слишком громко, выдергивая вокалиста из расплавленных мыслей. – Убить меня хочешь? Один дурью мается, другой... теперь и третий, – когда у Тсукасы заканчивались слова, он закатывал глаза и призывал темные силы. – Тоже мне, на хрен, гении. - Это ты про кого? – Хизуми в недоумении посмотрел на мечущего молнии барабанщика. - «Про кого»?! – Тсукаса едва удержался, чтобы не швырнуть в Йошиду чем-то тяжелым: обычно спокойный и сдержанный, лидер сегодня был явно не в себе. – Про тебя, бестолочь! Одно и то же двадцать раз – без толку! Вот, – приблизившись к другу, раздраженно ткнул ему под нос измятую стопку нот, – видишь: здесь пауза! Па-у-за! - Да не ори ты, я не глухой! – обиженно отпихнулся солист. - Не глухой, так тупой! - Сам ты тупой! – брякнул Хиз, на что при другом раскладе обязательно получил бы в лоб, но в конфликт вмешались Карю и Зеро. Отдышавшись, все еще недовольный Тсукаса не нашел ничего лучше, чем горько сплюнуть и объявить трехминутный перерыв, между прочим заметив, что никто не выйдет из студии, пока они не сыграют эту чертову песню, даже если им придется сидеть тут до второго пришествия. - Хороший вокалист должен не только музыку слышать, но и молчать, когда требуется, – укоризненно подытожил он, подбирая с пола разбросанные листы. – Учись слушать тишину. В ответ Йошида лишь фыркнул. Он еще не знал, что скоро нечаянно оброненные слова станут страшной реальностью, а тишина поглотит весь его хрупкий мир... Сегодня «Я сказал, что никуда не поеду. Я не хочу. Знаешь, Кенджи-кун, теперь для меня все иначе, – родной почерк усеивает блокнотное поле предложениями, хотя лидер мечтает не вычитывать поэму, а получить короткое «да». Но в шариковой ручке, как назло, качественный стержень. – Только когда теряешь, начинаешь понимать ценность пения птиц, городского шума, стука дождевых капель по карнизу... Кто гарантирует, что операция пройдет успешно? Ты? Карю, отыскавший эту клинику в Интернете? Тронутый отзывами Зеро? Я устал, Тсу, и не хочу новых утрат, ведь случиться-то может всякое... А если у меня не выдержит сердце? Если я не выживу или, того хуже, окончательно превращусь в растение? Хоть кто-то из вас обо мне подумал?». - Мы думаем о тебе, Хиз. Может... – ладонь барабанщика находит руку Хизуми, осторожно сжимает ее. Взгляды сходятся, и несколько вязких секунд двое за столиком выжидающе изучают друг друга. Йошида, в глазах которого можно с легкостью захлебнуться, сдается первым, вырвав ладонь из прохлады чужих пальцев, а из блокнота – исписанный лист. Сминает его. И пишет на новом – крупными иероглифами – фразу, заставляющую Тсукасу горько вздохнуть: «Отвези меня домой». *** «Почему ты вечно все усложняешь? Хватит искать подводные камни там, где их и в помине нет, – дорога домой петляет, закручивая без того спутанные мысли в разноцветный клубок, но лидер, машинально переключая передачи, старается все же вытащить нить. Мотор верного авто урчит негромко, шум дождя за окном становится нескончаемым, а Кенджи ловит себя на желании вновь подарить все это Хироши: и ливень, и городскую суету... Внезапное просветление заставляет вздрогнуть, вцепившись в руль. – Я понял: ты просто боишься, Хиз. Но не операции, не ее последствий и даже не смерти, нет! Ты не желаешь ничего менять, ты привык жить в мире без звуков и теперь боишься, что вернувшийся слух окончательно доломает твое измученное сознание. Здоровому человеку страшно оглохнуть, а тебе страшно поправиться... Трудно бороться с привычкой, Хиро. Но ты справишься, я знаю». На светофоре автомобиль вздрагивает и замирает. Тсукаса думает. Дворники туда-сюда скользят по стеклу, напоминая большой метроном в мокрой машине времени. Завтра В кабинете доктора Сато светло и сухо, толстые стены надежно закрывают от непогоды, превращая клинику в спасительный островок уюта. Задумчиво разглядывая сложенные в замок пальцы, Хизуми усиленно копается в собственной голове, стараясь подобрать верные слова, чтобы описать чувства. Это непросто, но, к счастью, мудрый врач не торопит. Новая страница блокнота. Вздох. «Я ведь музыкант, понимаете? Вернее, был им... Для вокалиста очень важно слушать не только музыку, но и тишину, а я, к стыду своему, никогда не умел этого. Теперь тишина повсюду, я боюсь менять что-то... боюсь потерять способность слышать ее». Хироши привычно поворачивает страницу и показывает собеседнику написанный текст, чтобы тот, прочитав его, улыбнулся, потирая перстень с печаткой и двигая украшение по пальцу вверх-вниз: неосознанный жест. - Вы считаете, что наконец-то слышите тишину? «Да», – ответ очевиден. - Все не так просто, Йошида-сан, – голос доктора звучит мягко и тепло, но пациент не знает этого, глядя на г-на Сато и невольно отмечая следы усталости, покрасневшие веки от постоянного недосыпания, волевые черты лица. «На Тсукасу похож», – думает Хизуми. - Увидеть тьму может лишь тот, кто знает, как выглядит свет, – доктор щурится, – по-настоящему ненавидеть – испытавший любовь, критиковать – умеющий замечать плюсы. А тишину нужно прежде всего услышать – вы же сейчас не слышите ничего, в том числе и ее. Невозможно потерять то, чего не имеешь. Дождь за окном усиливается. Пару минут озадаченный Хиз взвешивает прочитанные по губам фразы, путаясь в мыслях и споря с самим собой. Если он действительно не рискует пережить новую утрату, а единственным страхом остается страх перемен, тогда... Улыбнувшись и придвинув ближе блокнот, вокалист отрывает старый листок и пишет короткое «я согласен». Когда-нибудь Черная шариковая ручка почти не мажет и почти не издает звуков. Маленькое кафе на углу облюбовано ими еще с тех пор, когда все было по-другому, но кофе здесь готовят по-прежнему превосходный. На оконном стекле выбивает дробь вечный дождь, проезжающие автомобили шуршат по лужам. Среди негромких разговоров посетителей лишь один диалог ведется в письменной форме. «Почему мы не можем поболтать нормально?» – поморщившись, пишет Тсукаса, несколько раз щелкает ручкой, но та работать отказывается. Лидер тихо матерится, его собеседник флегматично протягивает ему карандаш: Хироши как всегда запасливый. И непробиваемый в своем упрямстве. «Так почему?» – теперь карандашом. Можно было бы сказать вслух, но Кенджи сдаваться не собирается. «Я еще не привык к своему голосу», – в ручке вокалиста, к несчастью, очень хороший стержень. Знает, гад, где продают такие. «Это не повод молчать, как рыба». «Вообще-то я и есть рыба», – на лице ни тени эмоций. «И что с того? Я тоже рыба», – лидер хмыкает. «Не похоже». «Я плотоядная». «Стоило догадаться, – кратко вздохнув, Хироши выписывает следующую реплику. – Тогда я, наверно, несуразная рыба-луна». Недолго думая, Тсукаса посмеивается над чем-то своим и карябает малопонятное: «Ты не луна. Ты солнце. Мое маленькое, упертое, печальное солнце». Хизуми хмурится. - Не разобрать. Что тут написано? – голос вокалиста звучит тихо, но довольно отчетливо, и его хозяин еле заметно вздрагивает от ощущения пугающей новизны. Звуки вокруг, вернувшиеся в плотно замкнутый мир, все еще немного нервируют его, но с каждым днем привычка делает свое дело, работая лучше самого искусного лекаря. «Он свыкнется», – обещал Сато-сан. Негоже не верить опытному врачу. - Я рад, что ты снова разговариваешь, – уверенно произносит Кенджи. - Я тоже. Я очень хочу вновь научиться петь, – кивнув, роняет солист. - Ты будешь петь, – ладонь барабанщика находит руку друга, – обязательно. - Теперь я ее слышу, Тсу, – мельком пробежавшись глазами по кромке наполовину опустевшей чашки, Йошида смущенно опускает взгляд. Шорох ливня действует убаюкивающе, унося за собой в светлый мир покоя и счастья, туда, где щебечут птицы и шумят далекие города. – Я слышу тишину. На пару секунд двое за столиком замирают, внимая окружающим звукам. - Ну и как? – наконец негромко спрашивает лидер. - Красиво, – отвечает вокалист. И оба улыбаются. Сегодня Тсукаса закрывает глаза и про себя повторяет искреннее «пожалуйста»: может казаться диким, смешным, но он по-прежнему верит в материальность мыслей. В столице сыро и шумно, вечерние пробки лучше объезжать по кольцу, свернув на первом же съезде. Городские огни облизывают автомобили, дерзкими искорками отбиваются от тяжелого перстня на красивой руке; кончики ее пальцев чуть слышно постукивают по рулю, стараясь подхватить неистовый ритм дождя – просто привычка, выработанная годами, проведенными за установкой. Еще один поворот. Кенджи верит. Сильная машина резво врывается в ливневую стену, а где-то в оставшемся далеко за спиной районе вокалист как раз дописывает емкое сообщение: «Твоя взяла. До встречи завтра». И, выбрав из списка номер лидера, слабо улыбнувшись, нажимает заветное «отправить».The end
Написано и отредактировано: 11–14.11.2013 г.