Хладно

      — Ужель не мил тебе я стал, надежа-государь? — голос Федькин льется как елей, блестят очи призывно. Подойди, мол, царь, подойди ближе. Любимец твой явился ночью темной, непроглядной.        Стоит в тени бывший кравчий, на свету не покажется. Протягивает белы руки, но знает Иоанн, сила в них таится. Привыкшие руки Федьки к стали булатной.       — Не мил тебе боле Федька? — вопрошает Басманов. — Не мила Федора?       Ядом сочатся слова его. Крестится истово царь, да не уходит морок.       — Сгубил ты Федьку молодого, царь, — нараспев речет он, и не двинется теперь с места Иоанн, не прогонит беса.       Страшно Иоанну, впервые — настолько.       — Сгубил ты без вины виноватого, царь-батюшка.       И жаждет Иоанн сказать, да где же ты, Феденька, безвинен, вдоволь кровушки ты напился, скольких сам сгубил, но властвует над ним морок ужасный, не пошевельнуться, ни слова пробаять.       Смеется Федор, заливается, жутко смеется. До костей смех его пробирает, сердце узкой Федькиной дланью сжимает.       — Гляди, что с Федорой своей учинил, — подходит к самой кромке тени, где чуток еще — и свет начнется, и видит Иоанн кожу белую да кровь черную, запекшуюся, в том самом месте, куда топор палача на казни пришелся.       Хладно в светлице, будто не заглядывало в оконца солнышко красное никогда, не согревало. Хладно царю.       — Гляди, надежа-государь! — весело Басманову, ой весело. Кривятся уста тонкие, зло глядят очи ясные.       Смотрит Иоанн, как зачарованный.       — Ближе всех тебе Федька был, — убирает Федор прядку темных волос с лица по-девичьи прекрасного, и сжимается нутро царя, помнит он, часто любимец его так делал. — Был, есть и будет.       Грозно звучат слова Басманова, да правду говорит он. Не отступится от своего. Не покинет Иоанна-душегуба.       — Помни наш с тобой грех, да не молись, все равно не замолишь. Гой еси, царю.       Звонят колокола где-то вдалеке, и нет Федора боле. Один Иоанн. Совсем один.