журавли летят на восход.

На чердаке удушливо-темно и сыро. Где-то под потолком, мерно раскачиваясь на сквозняке, танцуют в хороводе ловцы снов: мечутся птичьи перья в их щуплых пальцах, их пестрые головы сплетаются в холст запыленными нитями паутин. По углам звенит на разные голоса боязливая музыка ветра — сквозит сильнее. Крысы прячут свои хвосты, из-под тьмы выползают черти. В ночь на чернильный её Самайн Флэр не отрывает глаз от зеркала: изучает запыленную гладь его серебра и свою ошрамленную, бледную шею меж блеклых сколов. Зеркала всё помнят. Скрипят от усталости рассохшиеся ставни чердачных окон, скрипят им в ответ подгнившие половицы, скрипит под тяжестью девичьего тела ржавая железная кровать, угрюмо вгрызаясь в тишину. Волосы Флэр — такие же ржавые. Она выгибает спину — позвоночник оборачивается костяным частоколом; она подгибает колени, оголяется до плечей — кожа бледнее горного эдельвейса. Она распускает косы — и докрасна раскаленный песок пустынь вкруг рассыпается из-под её ладоней. Круг не из соли, но должен сберечь покой. Флэр любит цветы, продрогшие песни банши и оригами. Флэр вжимает голову в плечи, ровнее дышит и только быстрее перебирает пальцами. У ее ног пыльная рукопись в обложке из черной, пахнущей копотью и железом кожи, на болезненно-выцветших страницах безобразным почерком выцарапаны сказки на мертвых языках. Между полуистлевших страниц — хрупкие скелетики мертвых цветов — четыре её апреля и чей-то не наступивший июль. Флэр перелистывает зияющую пустотой страницу, Флэр всматривается в трещинки на потемневших лепестках. Слышит, как кто-то неробко скребется в двери, и покорно вступает в этот круговорот: вслед за неслышным хрустом её костей и стуком сердца о прутья своей же клетки в созвучие вклинивается туманный шепот открытой книги. Флэр касается ледяными пальцами первого лоскута собственной памяти, часовые стрелки летят вперед. Каждое вплетенное в мертвый венец соцветье — треск вырываемой страницы. Флэр считает вслух. Флэр учится складывать бумажных птиц. Раз. В глаза бросается безвременно-голубой — она почти-трепетно оплетает волосами горицвет. Попытка успеть за секундной в такт оборачивает цветочные листья в пыль. Флэр истерично-быстро сминает страницу в подобие журавля. Два. Она нежнее хватается за бесценный цветок гибискуса, вписывает его в цветочным узором между огненной меди волос, опять вырывает лист — переплет почти скулит. Новая птица не сможет лететь на одном крыле. Три. На строках другого сказанья танцует иней — подснежник пахнет февралём и песней лесных дриад. Когда он уже увит яшмовыми прядями, изморозь осыпается на плечо. Этот журавль почти что чёрен и готов опробовать ветер. Четыре. Она, едва ли не дрожа, вытряхивает из книги маленькие соцветия незабудок — в висок стрелой ударяет память: помни! — и вплетает за подснежником. Журавлю нужна пара. Пять. Потухшие факелы майских маков роняют искры на очернильненную бумагу. Флэр оплетает локонами новый, давно неживой бутон и обжигает пальцы. Рождением книжной птицы часы знаменуют четыре после полуночи. Шесть. По странице разметался тысячами сияющих солнц зверебоев цвет — каждая вспышка готова сиять веками. Флэр щурится, снова и снова сгибает податливый серый лист, и птица, выскальзывающая из под её ладоней, пахнет светом и тишиной. Семь. Она торопливо листает дальше, минуя жасмин, левкой и вербену, до ломкой веточки с дурманящими цветками шиповника, неминуемо оставляя его гранеными иглами тонкие контуры царапин на своём запястье. Алая лента крови оплетает руку до локтя. Вожак хранит между своих перьев тайну детей незабвенной Дану и качает сапфировой головой — птицы собираются в стаю. Журавли в ноябре летят на восход, небо клином делят напополам. Но не над этим каскадом крыш. Флэр выдыхает на бесконечное в падении «восемь». Её волосы — ржавая проволока, она — воплоти венок из цветочной пыли. Увенчать корону из памяти и цветов смог бы только папоротниковый цвет. Её руки в ссадинах, её пальцы в занозах, её кожа пахнет сливовым вином. В Самайнову ночь ей в пору на шабаше жечь костры, хохотом разрывать небесное полотно и вспарывать старые раны ровно в швы, но память, хищно раскинув сети, расставив силки, загоняет в угол, одевает на Флэр свинцовые кандалы. У Флэр сегодня шабаш с одиночеством и голодными крысами. Флэр почти не злится. На стенах узором поверх всего проступает смерть. Безумие плещется в краске глаз, безумие не пропускает по венам кровь, безумие шепчет на ухо клятву. Флэр не смеет ему подчиниться, Флэр только воет, мягко и высоко, от грохота тишины. Зеркало дает брешь, трещины разъедают оконное стекло. Флэр собирает своих птенцов и идет к свободе по осколкам. Стоит вздохнуть ей рядом — остатки стёкол осыпаются в миг в звездную пыль. И бережно, без рваных взлётов, она вышвыривает птиц из горсти прямо в вязкую пустоту. Легкокрылый клин рисует в воздухе морозную вязь маховыми перьями, ловит прогорклый ветер, парит. И встречает смерть в первой ноябрьской луже средь гниющих кленовых листьев. Флэр опускает плечи и отступает. Фантомные цепи звенят на её лодыжках. На чердаке удушливо-темно и сыро.