"Вечер на даче"

Это какой-то особенный талант — разбирать меня на куски: психологически ли, физиологически, чинить и ставить всё на место, чтобы хорошо работало, или, напротив, с извращенным удовольствием доломать окончательно. Я не знаю других людей, которые могут так — ну, кроме неё, конечно. Но она — это особенный разговор, отдельный. — Эй, давай вечером фильм посмотрим? Какой захочешь. Ну? Мне опять тяжело дышится, но пускай; родителей пока нет дома, меня оставили следить за сохранностью сестры — мало ли, что может вдруг случиться. Не подозревая, что я и есть та самая опасность, от которой они так старательно её оберегают; чудовище. Ненавижу себя за это, но и поделать ничего не могу. — Давай. Какой хочешь? — Не знаю, а какой ты? — Я бы просто телек посмотрел, вот честно. Сто лет его не смотрели. — Зомбоящик-то? А давай! На бывшей парте, заменявшей в моей комнате обеденный стол, лежит местами порванная клеенка; а на клеёнке — побитая советская миска, наполненная черешней, и блюдо с арбузом. По комнате разбросаны белые перья — вчера, когда мне было плохо, сосредоточенно кромсал себя и подушку, а убраться забыл. Телевизор — старый «Рубин»; не отнесли на свалку просто потому, что наши родители — те ещё хомяки, и никогда ничего не выбрасывают. Сквозь толстые, двустворные окна огнём брызгал чудесный закат — такие закаты бывают только на природе, вдали от города. Нет домов, почти нет людей, никакой цивилизации, даже водопровода — и слава богу: никаких интернетов, скайпов и прочих мониторных бесов, только мы, только мы одни. И хотелось бы родителям вслед завопить: «Да что ж вы сделали-то, идиоты, немедленно вернитесь обратно и отправьте в город меня! Только не оставляйте её со мной, не смейте!», но — уже не хочется. Перехотелось. Волшебное действие лета и прижимающейся к напряженному телу девушки (ещё почти девочки, в белом дачном платье, слишком коротком для того, чтобы появляться в нём в общественных местах). Я сижу изваянием, локти вросли в старый и истертый полосатый матрас, а зомбоящик транслирует два канала — «Радонеж» и «Подмосковье». Какая-то там экскурсия по коломенскому кремлю и программа «Кыргызстан в лицах»: смотри да не нарадуйся. И никуда от этого не деться: если не вперять в монитор и не отвечать односложными ответами на милое щебетание сестрёнки, то — всё пропало: рука уже заползла под бретельки платья, и заходить дальше — только лишь всё порушить. — А окно всё равно красивее. — Да, красивее. — Смотри, самолёт пролетел. Здорово! Интересно, куда же он… Длинный белый след напополам разделил пурпурные небеса, а я продолжая тереть большим пальцем свою ладонь и считать до ста, чтобы не накинуться на неё, не прижать к матрасу, не начинать ласкать — грубо, со страстными укусами, глубокими царапинами и чем-то непоправимым… Но любовь не желает проявлять такт и соблюдать дистанцию: удары сердца отбивают чечётку, ударяясь о стенки грудной клетки, а сестра мечтательным взглядом с полузакрытыми ресницами задумчиво смотрит в окно. Милая. Милая. И дышать тяжело. И ладони потеют от мучительного желания. И она коснулась пальчиками своими легкими вспотевшего живота, чуть ниже. Рука перехвачена, до синяков на запястье, другая прижимает худые плечи, а в мой помутневший взгляд ударилось робкое: «Да всё в порядке, правда…». Да будет во веки так: грубыми ласками, глубокими, кусающими поцелуями, крепкими объятиями, алыми следами на шее, слюной на девичьих сосках, всхлипывающими просьбами, царапинами на мужской спине, старыми скрипящими пружинами кровати и почти мелодичными приглушенными стонами (то прижмётся головой к моей шее, то уткнется лицом в подушку, то просто звук застрянет где-то в гортани…). И дай мне боже никогда не вдохнуть после этого: моя любовь забрала способность дышать хоть чем-то, кроме её образа. Чем-то другим уже не выходит, не получается. Ни воздухом, ни хобби, ни любимым делом. И да будет во веки так. Аминь.