Не только ангелы могут мечтать...

Я сижу в старом кресле с потертой обивкой и осторожно касаюсь кончиками пальцев потрепанного корешка своей любимой книги. Торшер давно погас, а луна за окном не может спасти меня от этой тьмы: я специально занавешиваю шторы. Зачем? Почему?.. Ответ прост. К чему свет вокруг, если в душе лишь мрак? К чему заполнять пространство перед глазами, если мысленный взор смотрит во тьму? Зачем пускать в свою жизнь чей-то свет, если внутри тебя лишь бездонная черная пропасть, не имеющая ни начала, ни конца?.. Впрочем, вру. Начало у этой пропасти было. И у этого начала даже было имя. Красивое имя. Но к чему вспоминать его, пробовать на вкус как прежде? Ведь больше на него никто мне не отзовется. Никто не поднимет голову, не нахмурится и не бросит холодно: «Чего надо, травоядное?» Ты ведь сам никогда не звал меня по имени, да это и не нужно было. Ни тебе, ни мне не нужно, ведь ты не хотел проявлять эмоции, тебе было удобно жить, отгородившись ото всех, и от меня в том числе, а я попросту жила за двоих. Чувствовала за двоих. Любила за двоих… Скажи, ты когда-нибудь задумывался, почему жизнь так скоротечна? Не думаю, хотя твоей настольной книгой был Кант. Ведь ты так легко лишал людей жизни, так легко выносил им приговор, не подлежащий обжалованию, а мне оставалось лишь молить небеса о снисхождении для тебя. Только для тебя — для себя я ничего никогда не просила, ведь ты был моей жизнью и всегда ею будешь… Пока сыплется песок в часах под названием «сердце глупого травоядного, полюбившего Главу Дисциплинарного Комитета Намимори», пока струится он по ее венам, у ее жизни будут черные бездонные глаза, не знающие улыбки губы и холодный голос. Ты ведь никогда не был ласков даже со мной, но это и не важно, ведь, несмотря на голос, способный заморозить, несмотря на вечно плотно сжатые губы, несмотря на отсутствие каких-либо знаков внимания, я точно знала, что любима. Почему? Потому что человек, которому ты однажды говоришь «Aishiteru», навсегда становится самым близким и родным, а если и он скажет тебе эти слова, самые прекрасные слова на свете, слова «Я люблю тебя», ваши души сольются воедино. Ты не сказал их. Я же произнесла. А потому я понимала тебя, чувствовала, а вот ты, каждый вечер приходя в этот дом, бился над неразрешимой для тебя загадкой. «Попробуй пойми такое жалкое травоядное!» Вот только говорил ты это не зло и не презрительно, а глаза из черных льдинок на мгновение становились чуть теплее и замирали на нулевой температуре. Я была счастливее всех на свете в те моменты. Ведь я любила тебя. Скажи, ты ведь поэтому всегда возвращался? Каждый вечер говорил, что это глупо, что у нас нет будущего, что тебе не стоит больше приходить, и уходил в ночь, забирая с собой частичку моей души. Ты и правда не хотел возвращаться, я знаю это. Но почему-то возвращался. Всегда. В любую погоду. Независимо ни от чего. С того дня, как ты впервые переступил порог этого дома, не было ни единого одинокого вечера в моей жизни. Ты открывал дверь своим ключом, разувался, проходил в эту самую комнату и молча ложился на диван. Хибёрд садился на спинку моего любимого старенького кресла и пел нам гимн Намимори, а я подходила к тебе, осторожно касалась губами твоей щеки, и ты позволял мне сесть на диван, а затем клал голову мне на колени, и я перебирала твои мягкие, словно пух, волосы, едва заметно касаясь запястьем нежной, как шелк, кожи твоей щеки. Это было лучшее из времен, это было время, когда я жила. Ты закрывал глаза, а я читала вслух творения философов и поэтов. Особенно мы оба любили Байрона. Но не «Дон-Жуана» — «нашим с тобой» стихотворением было «Darkness». Я читала его тебе очень часто, и всегда на английском, а ты лишь в эти мгновения мог расслабиться и не прислушиваться к тому, не стоит ли за твоей спиной сама Смерть. Это страшное слово, я не люблю произносить его. Просто не могу, ведь оно превращает цветы в засохший терновник, осыпает лето инеем замерзшей воды, забирает всё, что заставляло душу петь, лишая ее голоса, слуха, зрения и даже возможности дышать. Это вакуум. Черная пропасть, из которой нет спасения. Такая же черная, как твои глаза… Затягивающие, манящие, но ледяные. Знаешь, я любила эти наши вечера еще и потому, что ты почти не открывал глаз. Ты ведь знал, что я могу смотреть в них лишь искоса, а прямой твой взгляд я переносила куда тяжелее. Я была одной из немногих, кто никогда не отводил взгляд от твоих черных пропастей, но всё же этот могильный холод пугал меня. Не так, как остальных: они боялись, что ты причинишь им вред. Я же боялась холода, который не таял даже от моей любви, и это заставляло душу рваться на части. Ты знал обо мне всё, а меня в свою жизнь так и не пустил, не открыл мне свои тайны. Но ты открыл мне нечто куда более важное — свою душу. Ведь каждый раз после того, как я дочитывала наш стих, ты прижимался лицом к моему животу и шептал: «Я не отпущу тебя. Ты мое травоядное. Только мое». Твое. И ты знал это. Никогда мне никто не был нужен так, как Глава Дисциплинарного Комитета Намимори. Даже я сама для себя значила в миллиарды раз меньше. Ведь ты был моей свободой, моим дыханием, моим пульсом, моей надеждой, самим моим бытием. Ты был всем для меня, и ты знал это. Знал, но всё равно говорил, что не отдашь. Почему? Потому что несмотря на то, что ты не произнес заветных слов, каждый раз, когда ты говорил «suki dayo», я чувствовала, что душа твоя произносит «Aishiteru». И это не моя больная фантазия. Ведь никогда ты не говорил этого, глядя мне в глаза, зная, как я боюсь твоего взгляда, но всегда шептал эти слова, касаясь губами моего живота, положив голову мне на колени, потому что знал, что именно эти секунды в моей жизни — самые дорогие. Все называли тебя бездушным монстром. Как же они были не правы! Ведь ты подмечал каждую мелочь и, несмотря на безразличный тон, давал понять о своих истинных чувствах. В день, когда нашим отношениям исполнился ровно месяц, ты принес томик Байрона в оригинале и положил его мне под подушку. Ты не подписал его и ничего не сказал, приняв мой подарок с безразличным выражением лица, но страница с нашим стихотворением была заложена высушенной ромашкой — моим любимым цветком, который на Ханатокоба, японском языке цветов, означает: «Вера, честность, обещание». Это стихотворение было для меня особенно важно, ведь ты узнал, что это мой любимый стих не от меня, и именно им признался в любви. Ты ведь тогда прочел мне его наизусть, безразлично глядя в небо на крыше Старшей Школы Намимори. Вот только тогда в первый и последний раз в голосе твоем был не холод и не нулевая температура. В нем было тепло. Настоящее, ласковое, дарующее жизнь. И я приняла этот дар, расправила крылья. Но я ведь не ангел. Как и ты. А потому крылья могут сломаться… Знаешь, ты всегда говорил, что мы не можем быть вместе из-за того, кем являются мои родители. Говорил, что дочь известнейших преступников не может быть с Главой Дисциплинарного Комитета. И дело было не в глупых предрассудках общества: на него тебе было плевать. Дело было в твоих собственных принципах, ведь мои родители принесли много зла Намимори. Но ты всегда говорил мне: «Глупое травоядное, ты не в ответе за тех, кто произвел тебя на свет». Не представляешь, как это было важно для меня. Наверное, именно это и позволяло тебе каждый вечер поддаваться слабости и возвращаться в этот дом. О большем я и не мечтала, ведь я жила лишь этими несколькими часами от заката до того момента, как тебя вновь начинали одолевать тяжкие думы, ты снова начинал хмуриться, и тогда я переставала расчесывать твои волосы и замолкала, а ты вставал и уходил, бросая в дверях: «Я не вернусь, не должен вернуться». Ты вырывал часть моей души, забирая ее с собой, а остатки кровоточили, и лишь засушенная ромашка в потрепанном томике Байрона, ставшего таким из-за того, что я постоянно зачитывалась им, давало мне силы дождаться следующего вечера. Мы были вместе год. И за этот год я зачитала твой единственный материальный подарок до дыр, научилась понимать тебя без слов, стала куда терпеливее и спокойнее, ведь с тобой иначе нельзя: ты как спичка возгораешься от малейшей искры. А главное, я жила. По-настоящему жила — дышала полной грудью впервые в жизни, и это был твой главный дар мне, ai-ni. Я всегда так называла тебя, а в твоих глазах вспыхивал огонек удовлетворения и тихой радости. «Любимый». Зачем нужны имена, если можно называть тебя так, в сотый раз говоря о своих чувствах, в тысячный раз давая тебе понять, что я не уйду… И ты верил мне. Верил, что я всегда буду с тобой, всегда буду рядом, но я тебя, кажется, обманула. Я одна, ai-ni. Сейчас я одна. Тебя нет рядом и не будет. Потому что всё же нашелся тот, кто сумел забрать у нас тепло наших душ. Шепчу последние строки нашего стихотворения и закладываю его засушенной ромашкой. Такой же иссушенной, как моя душа… Темнота окутывает меня плотным коконом, но зачем мне свет? Ведь я знаю эту книгу наизусть, помню каждую шероховатость, каждый дефект страниц. Это ведь частичка тебя, и я не смогу забыть о ней. Никогда. Даже когда тот, кто забрал наше счастье, сомкнет свои тонкие холодные пальцы на моем запястье, отмеряя последние удары пульса. За окном грустит луна, а дом этот наполняет тишина. Ты сегодня не придешь. Не сможешь прийти. Ведь вчера черные пропасти в последний раз встретились с синими озерами. Вчера я сказала, что больше не смогу увидеться с тобой, потому что переезжаю, и просила не искать меня. Впервые в жизни я тебе солгала. А ведь ты попросил меня, прочитав в самый счастливый день моей жизни наш стих о Тьме: «Не лги мне. Никогда». Вот только иногда ложь куда менее болезненна, чем правда. Подхожу к тумбочке и достаю толстую папку. В ней снимки моего мозга. Они понадобятся мне, ведь сегодня я уезжаю из Намимори. И еду в Токио. Нет, не в больницу. В хоспис. Разница всего в двух вещах. В цвете браслетов, надеваемых на запястья пациентов — там они белые, и в том, сколько раз можно там оказаться. Три раза. Не больше. Первый раз туда ложатся, когда надежда еще остается. Не у врачей — у тебя самого. Во второй раз ты уже понимаешь, что конец близок. И третий. Последний раз. Без права выписки… Кладу папку в сумку и выхожу в ночь, заперев эту дверь на ключ в последний раз, а маленький брелок в виде желтой канарейки заставляет вновь вспоминать… Вот только сердце уже не бьется, губы не улыбаются, а душа не чувствует. Она лишь истекает кровью — изорванная, никому более не нужная… Я ведь ложусь лишь в первый раз, но я знаю правила. Откуда? Там умирали мои бабушка и дедушка. Те, кто вырастил меня… Подхожу к воротам и смотрю на луну. Не свети на меня этим слепящим светом. Это ни к чему. Потому что света в моей жизни больше нет, как нет и самой жизни. Он забрал последний лоскут моей души, хлопнув вчера дверью… А знаешь, ai-ni, ведь каждый раз, когда ты уходил, моя душа почти погибала от потери крови к вечеру следующего дня, но ты возвращался и приносил с собой тот кусочек, что забрал вечером. И он оживлял находившуюся на последнем ударе пульса душу. А затем ты отрывал еще один лоскут, не пришив предыдущий, но мне нравилось даже это. Ведь от тебя я готова принять всё… Смотрю на луну и чувствую, что сейчас заплачу. Нет, нельзя. Ты ведь говорил, что я не должна плакать, несмотря ни на что. А я всегда слушаюсь тебя… Прости, что вчера осмелилась пойти против Дисциплинарного Комитета и самого его Главы… — Глупое травоядное… Я вздрагиваю. Ты?.. Но почему? Ты стоишь, прислонившись к забору напротив, а Хибёрд сидит у тебя на плече и довольно вертит головой, вглядываясь в меня тем же взглядом, что и ты. Не злым, не раздраженным, а понимающим. — Почему? — едва слышно шепчу я. — Потому что ты и впрямь глупое травоядное, — бросаешь ты и в миг преодолеваешь разделяющее нас расстояние. Теплое кольцо крепких и таких родных рук сжимает меня в объятиях, а я не могу произнести ни слова. Ты тоже молчишь, но слова нам и не нужны… Ты склоняешься ко мне, и твои губы едва заметно скользят по моему виску. Ты же знаешь, что я больше всего люблю именно этот поцелуй… Нерешительно поднимаю руки и обнимаю тебя, сжав в кулачках черную ткань пиджака. Сумка давно лежит на земле, выпав из моих ослабевших пальцев, но я о ней даже не вспоминаю. Ведь ты рядом… Рядом? Нет! Я не хочу… Я не должна! Ведь тогда тебе придется пережить то, от чего я так отчаянно пыталась тебя оградить! Пытаюсь оттолкнуть тебя, но разве это возможно?.. Стальными тисками ты прижимаешь меня еще крепче к себе и шепчешь: — Не стоит. Хуже будет. Да куда уж хуже! Я не реагирую, отчаянно пытаясь освободиться, виски сдавливает боль. У меня ведь рак мозга, а нервничать таким больным строго запрещено. Всё плывет перед глазами, но я не прекращаю вырываться. Отпусти… Отпусти. Отпусти же! Ты усмехаешься, перехватив мои руки, заведя их мне за спину и сжав одной ладонью. Вторая крепко прижимает меня к тебе. — Пусти! — чуть ли не кричу я, а ты довольно усмехаешься. Наши взгляды встречаются, и сейчас во мне почти столько же решимости, сколько и в тебе, мое Облако. Ведь самое страшное для меня — это причинить тебе боль, от которой ты не сможешь оправится. Пережить мой «отъезд на постоянное место жительства в Токио» ты еще смог бы, но вот отдать меня самой Смерти… — Пусти! Не смей меня удерживать! — шиплю я не хуже кобры, а ты спокойно вопрошаешь: — Что, если нет? Я пытаюсь пнуть тебя, укусить — всё бесполезно. Я твоя пленница. Но ведь это было очевидно еще год назад, когда ты впервые произнес: «Suki dayo»… Вот только сейчас это не важно, как не важно и то, что ты снова пришел ко мне. На этот раз уйду я. — Пусти, — голос холодный и жесткий. Как у тебя. Я перестаю вырываться и бесстрашно смотрю тебе в глаза. Я больше не боюсь их, но и не тону. Дна в них всё так же нет, но я уже не погружаюсь в них бездумно — я могу сохранить разум и волю… Что-то в тебе неуловимо меняется, заставляя мое сердце вдруг бешено забиться. Что же?.. Взгляд. Твой взгляд стал другим. В нем нет ни холода, ни нулевой температуры — в нем огонь. Весь огонь твоей души. Ты не прячешь его. Почему?.. Но я не успеваю удивиться: твои губы накрывают мои. Лишь на миг, но я понимаю всё, что ты хотел мне сказать. Ты усмехаешься и отпускаешь мои руки. — Ты стала хищницей, — говоришь ты, усмехаясь, но затем мрачнеешь. — Вот только лгать не стоило. — Как ты узнал? — голос мой спокоен и безразличен. Совсем как твой прежде. — Я ведь… — ты замолкаешь и внимательно смотришь на меня, а затем склоняешься к моему уху и шепчешь: — Я ведь знаю о тебе всё. Даже больше, чем ты сама о себе знаешь. Ты не смогла бы скрыть от меня такое. Больно… Почему мне так больно?.. — Так ты с самого начала знал? — голос сухой и безжизненный. — Да. — Тогда почему?.. — Потому что хотел сделать тебе последний подарок. Голос твой не дрогнул, лицо не изменилось, но в глазах, которые неотрывно сморят в мои собственные, я прочла такую боль, что невольно вздрогнула. — Мне не нужны подарки, ты же знаешь. — Этот — нужен. Всегда был нужен. Ты усмехаешься и протягиваешь мне цветок ромашки, немного помявшийся во внутреннем кармане твоего пиджака. Я не принимаю его, продолжая сверлить тебя холодным пустым взглядом. С лоскутов моей души сейчас упадет последняя капля крови… — Ты сказала однажды, что я уважаю только хищников, — хмуришься ты. — И что тоже хочешь им стать. Потому я решил, что последним моим подарком будет — дать тебе силу. Силу?.. Ты всегда говорил, что силу получают через боль. Но зачем мне сила, если у меня была сама жизнь? Не физическая — моя душа жила, ты давал ей такую возможность, ты даровал мне счастье. И ты в течение месяца терпел мою скрытность, молчал, не упрекал — всё лишь ради того, чтобы этой ночью я стала хищницей? Чтобы исполнить мою мечту из тех дней, когда мы лишь начинали наш совместный путь? Чтобы подарить мне еще одну частицу счастья? Ради меня?.. Но ведь я причинила тебе боль. А причиняя боль тебе, я убивала собственную душу. Прости меня, если сможешь. За ложь, за тайны, за то, что я всё же не смогла стать сильной… Отворачиваюсь и собираюсь поднять сумку, но ты обнимаешь меня и прижимаешь к груди. — Я же сказал: я не отпущу тебя! — решимость твоя сейчас граничит с отчаянием, но ты ведь всегда борешься до конца, ai-ni… В отличие от меня, глупой трусишки, которая всегда убегает. Вот и сейчас мне проще уйти, чем вновь посмотреть в твои глаза. Потому что ты простил меня, а вот я себя простить не смогу… Пытаюсь вывернуться, но твои губы касаются моего виска и ты шепчешь: — Прощена. Я вздрагиваю и смотрю тебе в глаза. В них столько тепла… Почему же ты даришь мне его, несмотря на то, сколько боли я тебе причинила? — Ты моя хищница. Не убегай. Мы справимся. Ты ведь не о болезни сейчас говоришь. Ты говоришь о двух выписках и о бесчисленных посещениях больной, кои они разделяют на три части. Ты говоришь мне взглядом, что будешь рядом до конца, и я улыбаюсь. Моя душа вздрагивает и начинает оживать. — Я не сдамся, — шепчу я, и ты киваешь, а затем берешь меня за руки и едва слышно произносишь коснувшись губами моего виска: — Aishiteru… Что?.. Ты сказал?.. Ты сказал, что любишь меня?!.. Хватаюсь за воротник твоего пиджака, голова идет кругом, а в ушах звенят самые дорогие для меня слова. Моя душа расправляет белоснежные крылья и улыбается тебе, а ты едва заметно, краешками губ, улыбаешься в ответ и проводишь ладонью по моим щекам. Движения резкие и совсем не нежные, но по-другому ты просто не умеешь. Я чувствую на щеках влагу и понимаю, что плачу. — Прости, — бормочу я, зная, как ты не любишь мои слезы, но ты лишь качаешь головой и прижимаешь меня к себе. В который раз… — Ты чувствуешь за нас обоих, — произносишь ты, и я понимаю, что я и плачу за нас обоих. Спасибо тебе за то, что соединил наши души… — Aishiteru, — шепчу я и, улыбаясь, невесомо целую тебя в щеку. Сколько времени у меня осталось? Месяц? Два? Это не важно. Потому что душа моя вечно будет жить этими секундами, что ты подарил мне. Я отстраняюсь от тебя, а ты подхватываешь мою сумку и идешь вперед, к станции. Ты всегда впереди меня — во всем. В жизни, в понимании, в стремлениях, в поступках, даже в любви — ведь это ты предложил мне быть вместе, иначе и быть не могло. Мои крылья сияют первозданной белизной, но размах твоих столь огромен, что мне никогда не догнать тебя, хоть цвет наших крыльев и одинаков. Но ведь… мы не ангелы, ai-ni. Ты всё удаляешься, а моя голова раскалывается на части. Замираю, не в силах сделать еще один шаг, и судорожно пытаюсь устоять на ногах. Ты оборачиваешься, словно почувствовав мою боль, и на лице твоем вдруг сменяется целый калейдоскоп эмоций. Яркий свет, внезапно появившийся за моей спиной, освещает полные ужаса черные бездонные пропасти, и на миг в моей голове всё проясняется. Ты кидаешься ко мне, но… поздно. Ты был очень далеко… Резкая боль во всем теле, полет. Твердая холодная земля под моей щекой. Ты не успел на сотую долю секунды, ai-ni… Машина скрывается, даже не затормозив, и слышна пьяная ругань водителя. Твои пальцы касаются моих, и ты встаешь на колени рядом с моим телом. Прости… У нас не осталось этих двух месяцев. Я лишила нас последних дней своей глупостью… Твои глаза так близко от моих, а горячее дыхание сливается с моим, прерывистым, оседая на моих губах. — Прости… — шепчу я. — Ты глупая хищница, — пытаешься пошутить ты. Голос холоден и спокоен, но глаза полны отчаяния и муки. Я так боялась, что этот взгляд появится в них, и вот сама призвала его раньше срока… — Не важно, хищник, или травоядное, — бормочу я. Я так давно хотела сказать тебе это, но не решалась, а теперь вот боюсь не успеть. — Все мы — люди. Всего лишь люди, мы не ангелы… Но мы умеем любить и мечтать. А это дает крылья… Боль разрывает тело на части, но тепло твоих рук и нежность глаз отгоняет могильный холод. Я еще жива, я еще с тобой, я еще рядом… И я еще успею сказать самое главное. Судорожно сжимаю твои пальцы из последних сил и шепчу: — Мечта человека может стать явью, ai-ni… Как ты стал реальностью для меня. Ты моя жизнь… и я отдаю ее тебе. Проживи ее. Не умирай со мной, ai-ni… Нет. Кёя. Ты хмуришься, понимая, что я говорила не о смерти тела. Я говорила о душе. Я такая эгоистка, но я прошу тебя найти в себе силы собрать собственную душу из лоскутов и жить за нас обоих. Я не сумела сшить их, хотя отчаянно пыталась, а теперь и вовсе разорвала на тончайшие нити, но я всё же прошу — попытайся!.. И ты понимаешь меня, как и всегда. На твоих губах появляется улыбка, о которой я всегда мечтала, и ты говоришь: — «I had a dream, which was not all a dream»… Да, Кёя. У нас с тобой была мечта, которая мечтой не являлась. Ведь она была реальностью. И не важно, что я дочь преступников, чуть не уничтоживших город, а ты Хранитель Мафии, защищающий этот город любой ценой — своей ли жизни, или жизней других людей. Никто не идеален, но каждый имеет право на то, чтобы одна, самая сокровенная, самая заветная, самая драгоценная мечта стала явью. Потому что не важно, кто мы — мы умеем мечтать. И мечты становятся реальностью не только у ангелов, но и у тех, кто просто обрел свои собственные крылья. — Мы не ангелы, Кёя… — хрипло шепчу я. На большее сил не хватает, но ты прочтешь всё в моем взгляде. Ты смотришь мне прямо в душу, киваешь и четко произносишь: — Но у нас есть крылья, и они не исчезнут. Спасибо тебе… Ведь ты будешь сражаться. Сражаться за то, чтобы жить, а не существовать… Темнота накрывает с головой, и всё, что остается перед моим взором — Глава Дисциплинарного Комитета Намимори, Хибари Кёя, мой ai-ni, с печальной улыбкой на губах, полными любви бездонными пропастями черных глаз и огромными, сияющими белизной лепестков ромашки, крыльями за спиной. Вспышка, и боль исчезает, как и твой образ, а вокруг всё залито белоснежным сиянием, но я не прощаюсь, мой ангел. Мы встретимся с тобой на небесах и дочитаем наш стих, который станет бесконечным. Ведь у мечты нет финальной точки, Кёя…