Чистая кровь

Дарт Нокс стояла на веранде, выходившей в сад, и прислушивалась к отзвукам затихающей грозы. С крыши лились потоки воды, они бурлили в желобах и стучали в водосточных трубах, со свистом втягиваясь в сливные решетки. Воздух пах свежестью. Вдыхая его, она подумала, что всегда любила грозы. Грозы были похожи на Силу, с которой Нокс соприкасалась во время медитации: дикую и яростную, необузданную, ревущую и грохочущую, как зверь. В последние годы Дарт Нокс часто посещала планеты, где девственная природа соседствовала с промышленными комплексами, но Дромунд Каас не был похож ни на одну из них. Сам воздух здесь был напитан дыханием Темной Стороны, и частые грозы были одним из ее проявлений. Дарт Нокс погладила рукоятку светового меча, сунутого за широкий традиционный пояс. Ее ноготь щелкал по насечкам на рукоятке, трем концентрическим кругам, символизировавшим три солнца — герб ее клана. Могло показаться, что собрать световой меч очень сложно, но это не совсем так: сложно рассчитать чертеж, а по готовому чертежу меч сможет собрать и раб — только раб никогда не будет удостоен такой чести. Для сборки нужны линза, эмиттер и энергетический кристалл. Голубые, желтые и зеленые кристаллы встречаются в природе, а красные ситхи научились синтезировать. Вот в чем разница между ситхом и джедаем, или между ситхом, рожденным для величия — и ситхом, рожденным служить чужим замыслам: ты можешь либо воспользоваться тем, что само идет в руки, либо бороться за то, чего действительно хочешь. Подстраиваться под обстоятельства и позволять Силе направлять себя — или подчинить ее своей воле и сделать инструментом достижения целей. «Писать свою историю. Проходить сквозь бытие как нож, отсекая лишнее». Дарт Нокс поправила воротник робы, случайно коснувшись шрама у горла — и замерла, поводя по нему пальцами. Памятный шрам; она помнила, когда его получила: ...Нокс шестнадцать. Она чувствует в Силе враждебное присутствие. Она чувствовала его и раньше, но раньше оно было неявным. Теперь оно отзывается в Силе яростно, как крик лозного кота, вышедшего на охоту. Она чувствует, как дрожит вокруг нее воздух. Опасность: ей нужно быть настороже. Когда она входит в гостиную, то видит кровь. Кровь повсюду — на стенах, на полу. Кровь пропитала ковры, сделав их похожими на диковинный алый мох. Кровь на одежде ассасина, стоящего над трупом ее матери. Мать лежит лицом вниз, черные волосы рассыпались по алому мху, а золотая заколка тускло отсвечивает в выцветшей четырехпалой ладони. Ассасин поднимает ее световой меч и подносит к дыхательной маске: его желтые глаза вспыхивают оранжевым, когда он проводит ногтем по насечкам на рукоятке — трем концентрическим кругам, трем солнцам. Бежать или сражаться, спрашивает себя Нокс. Ассасин не один — в доме есть и другие, их легко найти — разумы, похожие на клинки, движутся в Силе, оставляя за собой холод и смерть. Она не может найти в Силе отца и сестру, слуг, охранников, и понимает, что это значит: они мертвы. Во время убийства была наведена иллюзия, помешавшая ей сразу почувствовать резонанс их смертей. Когда кто-то умирает, ты словно слышишь вскрик в своей голове. Твои чувства обостряются, окружающие тебя люди становятся немного расплывчатыми, но ты видишь сияние внутри них. Когда ты смотришь в Силе на умирающего, он, в отличие от живых, не расплывается: он застывает и чернеет, словно превращаясь в камень, и постепенно сияние внутри него меркнет. Кровь киссаи в ее жилах говорит, что не время сражаться: ассасины — это всего лишь инструмент, и если Нокс погибнет в схватке с ними, то никогда не встретит своего настоящего врага. Гнев и жажду мести она прибережет на потом и выпустит их на волю, когда придет время. Массаси мог бы впасть в ярость и начать крушить все подряд, но не все массаси глупы только потому, что рождены воинами. Умный массаси тоже предпочел бы спланированную и жестокую месть быстрому убийству. Но ей придется убить, по крайней мере, единожды сегодня — ассасин перегородил ей путь ко спасению. Нокс не сможет проскользнуть мимо него, значит ей придется его убрать. У Нокс нет оружия, она еще не собрала свой меч. И у нее нет времени возвращаться в кабинет, чтобы достать из стеклянной витрины электропосох. Значит, она поступит по-другому: Нокс фокусирует в себе злость, страх и отчаяние, пока под давлением ее воли они не становятся чем-то большим — тем, что питает ее Силу. Тогда она превращает Силу в молнии и бьет ассасина в грудь. Тот уворачивается, прыгает по стенам, но это ему не поможет. Нокс подсекает его электрической вспышкой у самого пола, пробивая Силовой щит, которым он мгновенно прикрывается. Когда щит падает, ассасин колотится на полу, на его свободных черных штанах расплывается темное пятно. Когда Нокс ломает ему шею, жизнь в нем едва теплится, но после такого выброса энергии другие убийцы теперь тоже знают, что она жива. Они опасны, хорошо обучены и уже бегут по ее следу. У Нокс не так уж и много шансов уйти живой, но она должна попытаться. Нокс бежит вниз по коридору и, толкнув дверь плечом, вываливается в сад, где ее накрывает волна силокенеза — она едва успевает закрыться в Силе, но все равно чуть не падает. Розовые кусты по обе стороны дорожки с корнем вырывает из земли, на первом этаже особняка с визгом взрываются стекла. Пошатнувшись, Нокс на бегу перепрыгивает упавшую с постамента статую предка. Она кожей чувствует, как сгусток смерти приближается к ней, и пытается отбить его силокенезом, но опаздывает на долю секунды. В мышцы между плечом и шеей вгрызается пронзительная боль, и Нокс кричит, но не может остановиться, чтобы вынуть диск ланварока, торчащий из плеча: если ее не убьет кровопотеря, то прикончат ассасины, следующие за ней по пятам. Пока что она пользуется Силовым ускорением, но она ранена и быстро устает. Если сил не хватит на последний рывок к шаттлу, она умрет. Умрет-умрет-умрет, колотится в висках. Смерть так близко, но Нокс не боится смерти, боится только не успеть. Когда она взбегает по телетрапу и бьет окровавленной рукой по кнопке, закрывая люк, время тянется лениво, как застывающий транспаристил. Черные робы ассасинов приближаются медленно, но неотвратимо: в этот момент она чувствует себя одинокой искрой жизни, пытающейся ускользнуть из замедляющегося настоящего, засасывающего в небытие. Ее семья была настоящим, но стала прошлым. Неужели ее ждет та же участь?.. Она едва успевает добежать до кокпита и поднять челнок в воздух — но в ту же секунду один из ассасинов прыгает на крыло, собираясь то ли проникнуть в кокпит через лобовое стекло, то ли вывести из строя двигатели. Сделав бочку, чтобы вынудить убийцу спрыгнуть, Нокс направляет корабль в атмосферу планеты. Ей удалось. Она в безопасности... но надолго ли? Нокс осторожно отпускает штурвал, — ее руки липкие от крови и дрожат — и откидывается на спинку ложемента, закрывая глаза. Только сейчас она понимает, что за стук все это время стоял у нее в ушах: это билось ее сердце, гулко, словно маленький барабан. Ей потребуется время, чтобы прийти в себя, но она уже знает, что будет делать дальше. Под сиденьем челнока лежит медпак с кольто. Нокс вкалывает кольто себе в шею и задает навикомпьютеру курс — космопорт Академии, система Хорусет. Нокс бежит на красную землю своих предков, на планету гробниц — на Коррибан. Туда, куда каждый истинный ситх однажды должен вернуться... Второе ее воспоминание связано с мужчиной: У него смуглая кожа, бритая голова и татуировка на лбу и щеке, как клеймо, которым метят рабов. Его лицо кажется темным пятном в полумраке, подсвеченном вспышками со сцены, где танцуют дешево, но откровенно одетые — вернее, раздетые — тви’леки. Когда он говорит с ней, его хриплый голос тонет в шуме кантины, но Нокс — тогда ее еще зовут Каллиг — не интересно, что он говорит, ей просто нравится тембр. У него низкий, звучный баритон: такими голосами должны говорить воины в черненых доспехах и боевых масках, включающие мечи над шеями пленных, такой голос мог бы принадлежать Тулаку Хорду, взывающему к ней из своей гробницы. Что за ирония, что им басит пират! Каллиг сидит, привалившись плечом к спинке красного диванчика — цвет крови преследует ее — и наблюдает за ним, сузив глаза. Ей интересно. Этот человечишка не просто так пригласил ее — смешно сказать — выпить. Знает ли он, что приглашая лорда ситхов «пропустить по стаканчику», он очень рискует — например, если ей покажется, что он приглашает ее без должного уважения, она посмотрит ему в глаза и сделает так, чтобы он вырвал сердце у себя из груди, а потом затолкал его себе в глотку, в то время как глаза, плавясь, будут вытекать у него из глазниц? — Ты и я, ситх, — говорит он, как будто бы подводит чему-то итог, и трогает ее щеку огрубелыми пальцами. — Ты и я. Его наглость не имеет границ, думает Каллиг. Даже Аджунта Полл был вынужден считаться с киссаи. Сам Император понимает, как могущественны те, в чьих жилах тысячелетиями текла кровь мудрецов. А этот пират, это отребье с хаттской помойки, смеет ставить себя на одну доску с ней только потому, что ей нужен был пилот и она взяла его на корабль... ...и ей это нравится. Нравится, как этот наглый раб трогает ее грудь сквозь шелковую ткань робы, гладит ее бедра и обводит пальцами лобок. Он ничто перед ней — но целует ее, хватая мозолистыми руками за задницу, как будто бы имеет на это право. Он не боится ее, и ей кажется, что с мужчиной, который совсем ее не боится, она может испытать новые ощущения — и с нетерпением ждет, когда он, наконец, предложит ей уединиться. «Ты сам догадаешься, что нам стоит подняться или спуститься туда, где я смогу раздеться и лечь, — думает Каллиг, кусая его за палец, который он пытается засунуть ей в рот, — или мне опять нужно тебе все разжевывать? Одно плохо — если сейчас я тебя придушу, тебе может это понравиться. Или не понравиться... Но тогда я не получу то, что хочу. Значит, я подожду, пока до тебя дойдет, но если мне надоест, ты пожалеешь, что позвал меня сюда». Андроникус смеется, думает, что она шутит. Он скалится, как будто бы злится — и тут же набрасывается на нее с поцелуями. Он лапает Каллиг — киссаи, соль земли, ситха — как кантинную девку. Это неправильно, но безумно, болезненно возбуждает: именно тем, насколько противоестественна для нее эта роль. Каллиг идет к самым вершинам — так разве не может позволить себе одну ночь самого полного падения? Она готова сделать вид, — только на одну ночь — что Андроникус ее господин, а она — рабыня, готовая удовлетворить его страсть, или просто похотливая девка из колонии, которой все равно, кто задирает ей юбки; Андроникус ведь говорил, что был республиканским пилотом, так кого еще они могут драть в увольнительных? Чем больше она придумывает подробностей, тем больше игра волнует ее воображение: но только потому, что это игра, холодно напоминает себе Каллиг, чтобы тут же зарыться носом Андроникусу в плечо, чувствуя, как он наматывает на кулак ее волосы, а выпавшая заколка со звоном падает с дивана на пол. Андроникус с чавканьем присасывается к бледно-розовому шраму на шее Каллиг, словно изголодавшаяся минока — к обшивке, и тут же, отпустив волосы, лезет к ней под юбки уже обеими руками. Его дыхание щекочет ключицы, и когда Каллиг раздвигает ноги, он впивается в нее пальцами, сразу же начиная заталкивать их внутрь. — Ты хочешь взять меня прямо здесь, Андроникус? — спрашивает она, обхватив его рукой за шею. Закуток, в котором они сидят, отгорожен от остальной части зала, но ей не нравится сама мысль о том, чтобы заниматься этим в переполненной кантине. Каллиг готова играть с пиратом — но не с кучей отвратительно пахнущих инопланетников в придачу. — Можно и здесь, — хмыкает Андроникус, оглаживая большим пальцем складки по обе стороны ее лобка. Его пальцы все еще в ней, твердые и сухие. Каллиг сжимается, пытаясь их вытолкнуть, но вместо этого, кажется, только больше течет. Теперь уже Андроникус наблюдает за ней с жадным интересом, и когда она снова сжимается, разводит пальцы, растягивая ее до предела: — Хочу проверить, что точно войду, — шепчет он и мнет ее грудь так, что воротник робы трещит. Каллиг молчит, выравнивая дыхание. Она играет в свою игру одна, не снисходя до того, чтобы объяснить Андроникусу правила. Он — всего лишь инструмент. Инструменту не нужно знать, с какой целью его берет мастер. Вынув из нее пальцы, Андроникус целует Каллиг в губы, прикусывая нижнюю и оттягивая ее. Он смотрит голодно и блудливо; он готов. Андроникус расплачивается и они уходят из кантины. Каллиг думает, что он собирается взять аэротакси до космопорта и сделать это на корабле, но, касаясь его в Силе, не может точно определить его намерения. Он возбужден, и его сознание переполнено сценами насилия, вероятно, воспоминаниями: на какой-то момент она даже любуется картиной выдавливаемых глаз — тем, как медленно пальцы погружаются в глазницы, а те наполняются кровью и слизью, которая начинает стекать по складчатым векам. Они долго идут по извилистым улочкам, когда, наконец, в переулке перед Кварталом Развлечений Андроникус толкает Каллиг к стене, подхватывая под бедра. Каллиг не думает, что он сможет ее поднять, — Андроникус невысокого роста, жилистый, худощавый — но она его недооценивает. Пока он комкает ее юбки, она позволяет ему целовать себя, но сама не целует и не ласкает его: Андроникус должен удовлетворить ее желание, и он его удовлетворит. Поцелуи и ласки — это награда, а награду он пока не заслужил. Каллиг не знает, сколько ему нужно времени на то, чтобы расстегнуться, но когда Андроникус входит в нее, — резко, внезапно — она стонет и запрокидывает голову, часто дыша. Каллиг хочет вцепиться ему в спину, но вместо кожи ее ногти царапают его куртку, и тогда она впивается ему в шею. В отместку Андроникус вбивает в нее член до конца, и она кричит, выгибаясь у него в руках. Ей все равно, кто их услышит: на Нар-Шадда нет никого, кто бы следил за порядком, ничего нет. Но любой, кто помешает ей этой ночью получить удовольствие, умрет. Андроникус заполняет ее изнутри, и Каллиг больно, но ей нравится боль. Он комкает пальцами ее бедра и колотится в нее с такой силой, как будто бы хочет порвать, но это ее возбуждает. Похоже, с Андроникуса сваливаются штаны, потому что она слышит, как звенит, падая, пряжка, и, подгоняя его пятками, чувствует крепкий зад, сжимающийся каждый раз, когда Андроникус вколачивается в нее — яростно, как будто насмерть. Каллиг воет от наслаждения и просит еще, даже когда он уже кончает. — Ненасытная сука, — шепчет Андроникус, когда она прижимается щекой к его щеке и повторяет «еще, еще», впившись ногтями ему в шею — он словно не чувствует боли, сколько бы она не рвала его и не кусала. — Ненасытная. Какой член не засунь, все мало будет... Дарт Нокс глубоко вдохнула пахнущий свежестью воздух. Тогда она совершила большую ошибку, но была слишком молода и самоуверенна, чтобы это понять. Нокс нужен был мужчина, а Андроникус хотел ее. Он сделал свое дело, и сделал его хорошо, поэтому в награду она не стала ни убивать его, ни мучить. Время от времени она отдавалась ему, чтобы взбодриться или избавиться от напряжения: это были именно те отношения, которых она искала, и ее это полностью устраивало. Андроникус был отличным пилотом и любовником, и она — пока — нуждалась в его услугах; а что он там думал, ее не касалось. Когда проблема с Андроникусом, как ей казалось, была улажена и потребности Каллиг были удовлетворены, она смогла снова сосредоточиться на своей главной цели. На Дарте Танатоне. Каллиг знала о нем все: он был рабом, пока лорд Калифо не сделал его своим учеником. Он участвовал в той самой, первой битве при Коррибане и стал одним из самых молодых ситхов, когда-либо получавших титул Дарта. Он был консерватором и хранителем ситхских традиций: хотя леди Заш и считалась куратором коррибанской Академии, ее настоящим главой был именно Дарт Танатон. Танатон покровительствовал ученым, проводил археологические раскопки, и его коллекция голокронов считалась одной из крупнейших в Имперском пространстве. Каллиг знала историю его побед и поражений, выучила голозаписи его публичных выступлений и могла перечислить имена его учеников, даже не заглядывая в деку. Танатон был опасен. И могущественен. Она постоянно думала о нем в те дни, просчитывала его ходы, пыталась залезть ему в голову, начать думать как он, понять что им движет. В конце концов это превратилось в одержимость. Каллиг стала одержима своим врагом. Ситх обретает силу через страсть. Но чем сильнее страсть, тем большее влияние она оказывает на ситха. Страстью Каллиг стал Танатон, и постепенно под влиянием этой страсти она тоже начала меняться. Каллиг собирала образ Танатона из обрывков воспоминаний. Изящные кисти рук; длинные пальцы с крупными костяшками; тело должно быть крепким, тренированным — хотя кожа уже начала дряблеть и обвисать, под ней еще ощущаются мышцы. Дарт Нокс скрупулезно выписывала в памяти его узкие, жилистые бедра, длинные ноги, узкие ступни. В ее воображении он еще был немного похож на куклу, собранную из кусков плоти, но она умела его оживить. Она вспоминала его монотонную манеру речи и заставляла воображаемого Танатона разглагольствовать о путях Силы и традициях, концентрируясь на мелочах: как натягивается кожа на щеках, когда он быстро, хищно улыбается, как он широко ставит ноги, когда останавливается перед ней. Вспоминала даже его запах — запах библиотечной пыли и затхлости древних гробниц, и тогда образ начинал оживать. Когда ее кукла, ее личный Дарт был готов, она воображала себе долгие разговоры с ним. Танатон недолго был учителем Каллиг, и им так и не удалось поговорить. Каллиг считала его человеком проницательного ума, но застрявшим в прошлом; она могла бы многое рассказать ему о традициях — не все и не на прямую, но обиняками дать понять, что знает, почему он на самом деле за них так цепляется. Танатон боялся, что однажды молодой лорд бросит ему вызов и попытается занять его место, поэтому использовал традиции и устои как щит, которым заищался от атак. Эту его слабость было не так-то просто вычислить, но когда Каллиг поняла ее и прочувствовала, она испытала восторг: ее враг был силен, но уязвим. Агрессивен, но только тогда, когда был уверен, что не встретит сопротивления. Самоуверен, но опаслив. Это стало ее ключом к пониманию Танатона, и в своих мысленных спорах она играла с ним, то намекая, что все знает, то снова прикрываясь блаженным неведением. С каждым днем эти вымышленные разговоры становились все дольше и содержательнее. Раньше Каллиг приходилось до мелочей продумывать его реплики, но теперь они приходили на ум так легко и естественно, словно в ее голове звучало два голоса — ее и Танатона. На самом деле голосов было больше, много больше, ведь тело Каллиг было переполнено призраками, но после ритуалов с Воса она смогла заставить все голоса, кроме своего собственного, замолчать. Дело было в другом: каким-то образом Танатон из ее видений становился почти реальным, и ей больше не нужно было оживлять его силой своей фантазии — гомункул обрел собственную жизнь. Это могла быть разновидность Цепей Силы, но слишком непохоже было то, что Каллиг чувствовала, на единение Цепей. Она не чувствовала боли Танатона или отголосков его эмоций, не могла соединять с ним сознания в Силе. Его образ оживал только в ее видениях, но казался мужчиной из плоти и крови, и если бы в своем воображении она коснулась его руки, то почувствовала бы ткань мантии и твердое запястье под ней, и это пугало ее. Каллиг слишком хорошо знала что бывает, когда фантазии колдуна обретают жизнь, поэтому она запретила себе придумывать разговоры с Танатоном во время медитаций, сосредоточившись на чистом тактическом анализе его действий. Танатон не был совершенен, но был очень силен. Воплощение власти и могущества, перед которым слабые преклоняются, а сильные бросают вызов. Каллиг не сомневалась в себе, но вот ее люди внушали ей смутные опасения. Когда она смотрела на них, своих слуг и учеников, то чувствовала неизменное разочарование: отребье, набившееся на корабль, исправно служило ее целям, и было лучшим выбором из возможных, но Каллиг все равно была недовольна. Разве такой должна быть свита владыки ситхов? Самыми ценными ее приобретениями оставался дашад Кхем-Вал, остальная команда была не более чем расходным материалом: но и пешками можно распорядиться с умом. Танатон, при всех своих недостатках, в отличие от нее располагал и людьми, и ресурсами. Это многое усложняло, поэтому Каллиг обратила самое пристальное внимание на свою команду, особенно — на Андроникуса, который с каждым днем все больше ее раздражал. Андроникус со временем стал спокойнее, но, похоже, так и не смирился с тем, что ублажает Каллиг как слуга, а не как любовник, однако обязанности свои выполнял исправно. Он всегда хотел ее, а Каллиг терпела его страсть как неизбежность. Если бы он не хотел ее, он бы не был так хорош в постели, но его эмоции, даже сдерживаемые, ее утомляли. Он был жесток, упрям и непредсказуем, и это могло создать проблему в будущем. Каллиг убила бы его, но ей все еще был нужен пилот, и, хотя она и подыскивала Андроникусу замену, пока не могла никого найти. В последние дни во время секса с ним Каллиг откровенно скучала: Андроникус был все так же хорош, но Каллиг больше не получала удовольствия, пресытившись его страстью, и начала думать, что переоценила его. Большинство эмоций Андроникуса были грубы и примитивны, он был похож на ненасытного дикого зверя, одержимого яростными, но простыми страстями: еда, добыча, обладание самкой, драка за главенство в стае. Он был недостаточно утончен и искушен, и из-за этого физическое наслаждение потеряло для Каллиг свой смысл. Тело — это всего лишь оболочка: этот урок Каллиг усвоила еще в детстве, когда проходила свои первые Испытания. Его нужно питать, поддерживать в форме, иногда доставлять ему удовольствие, но тело — это всего лишь тело. Андроникус занимался сексом с ее телом. Видимо, этого было недостаточно, размышляла Каллиг, лежа под ним, ее тело нуждалось в чем-то еще. Она не могла довольствоваться таким простым ответом, поэтому принялась искать глубинные причины своего равнодушия, но это ей не помогало. Каллиг смогла что-то почувствовать, только когда снова вспомнила о Танатоне. Вот это мужчина, с досадой подумала она. Его страсти, его мысли — как переплетение ядовитых змей. Попробовала бы она, скучая, залезть ему в голову во время секса! Это отняло бы у нее все силы. Какими бы очевидными не казались его слабости, он все еще был слишком силен для нее, и уже одно это звучало как упрек. А... А если бы, начала Каллиг, пробуя на вкус эту мысль, вместо Андроникуса она сейчас была бы с Танатоном — смогла бы она оставаться бесстрастной тогда? Ей понравилась эта фантазия. И правда, почему бы не с Танатоном? Равный ищет равного. Снисходить до слабого можно из прихоти, но ставить себя на одну доску с ним — оскорбительно. Если бы, скажем, между ее ног сейчас лежал Дарт Танатон, и, уперевшись локтями в матрас, он бы держал ее лицо в руках, целуя и кусая ее губы; если бы сейчас он вколачивался в нее, и она бы сдавленно вскрикивала каждый раз, когда он оказывался слишком глубоко; если бы ее заострившиеся соски скользили по его груди и он нетерпеливо вжимался в нее, одержимый ей так же, как она — им, если бы этот секс предшествовал поединку — что бы она почувствовала тогда? Каллиг всегда нравилось играть — играть с жертвой, с добычей, с врагом. Секс тоже был игрой. Игра возбуждала ее и обостряла ощущения: придумав новую игру, она снова почувствовала вкус к занятиям любовью. Каллиг закрыла глаза, обхватывая Андроникуса за плечи, и начала с готовностью подмахивать ему, подстраиваясь под ритм. У всего этого была только одна отрицательная сторона: Андроникус тоже почувствовал, что в Каллиг что-то изменилось, и принял это на свой счет: — Открой глаза, — попросил он, двигаясь в ней долгими, сильными толчками, — посмотри на меня. Слышишь, ситх? — когда Каллиг приоткрыла рот, он провел языком между ее губ, шумно дыша. — Нет, — Андроникус взял ее за горло. Каллиг знала, что у него хватит сил и умения сломать ей шею, но не боялась. Господин не боится своих рабов, потому что иначе он не заслуживает права называть себя господином. Задержавшись на ее шее, ладонь Андроникуса уже скользнула ниже, к грудям. В этот момент Каллиг особенно четко представился Танатон — полностью одетый, бледный, немного презрительный, даже не снявший перчаток, он ласкал ее грудь с таким видом, будто бы препарировал тук’ату. — Кого ты себе представляешь сейчас? — спросил Андроникус, что-то поняв. Он толкался в нее все быстрее и быстрее, и схватил за бедра, подтягивая к себе. Каллиг попыталась удержать стремительно ускользающую иллюзию, но Андроникус, как обычно, все испортил: зарывшись лицом ей между грудей он быстро спустил, скрипнув зубами. Каллиг открыла глаза и посмотрела на Андроникуса; почувствовав ее взгляд, он поднял голову. Теперь его внешность показалась ей отталкивающей из-за раскосых глаз, приплюснутого носа, пухлых губ и темной кожи. Его лицо хранило следы неудачного расового смешения, понимала Каллиг, деградации здоровых человеческих генов. Когда ситхи начали вступать в браки с людьми, они сделали свой вид сильнее. Люди, заключающие союзы под влиянием эмоций и чувств, напротив, только ослабляли себя — и Андроникус был лишним тому подтверждением. А еще он только что испортил ей удовольствие и должен был за это поплатиться. — Никогда не спрашивай меня об этом, — ровно ответила Каллиг. Андроникус долго молчал в ответ. В темноте его лицо казалось похожим на восскую ритуальную маску с выпуклыми губами и глазами навыкате: — Как скажешь, ситх, — наконец ответил он, слезая с нее. Каллиг села на кровати — теперь Андроникус сидел перед ней на пятках, для равновесия касаясь пальцами матраса, вылезшего из-под смятых, мокрых от пота простыней. Каллиг погладила его по щеке, и почти сразу же залепила пощечину: — «Хорошо, госпожа». Когда она ударила его снова, он оскалился, попытавшись перехватить ее руку. Но ее ладонь промелькнула быстрее, чем он успел ее поймать: — Знай свое место, — Каллиг говорила тихо, ее переполняла брезгливость. — Кем ты себя возомнил? Ты мой слуга. Ты удовлетворяешь мои потребности только потому, что мне нужен мужчина. Ноздри Андроникуса раздувались, а смуглое лицо побелело. Каллиг никогда еще не видела его в таком бешенстве и теперь впитывала его злобу жадно, как губка. Даже жалко, подумала она, что Андроникус не владеет Силой: она начала разочаровываться в Ашаре и держала ее при себе только на тот случай, если придется пожертвовать кем-нибудь из команды. Андроникус был ничтожен, но, ослепленная эмоциями, она забыла, какой в нем скрыт потенциал. Да, его чувства были буйными и грубыми, но она могла бы научить использовать их сырую энергию. С таким учеником она легко превзошла бы Танатона и его слуг, но Андроникус был глух к голосу Силы; тем не менее, она все еще могла попробовать найти достойное применение некоторым его талантам. Как только проучит его за дерзость. — Убирайся, — велела она. Каллиг встала с постели и повернулась к Андроинкусу спиной, ожидая нападения. В его хрупком, бесполезном человеческом теле пылала страсть настоящего ситха — ненависть. Его ненависть делала Каллиг такой счастливой, какой никогда не делала любовь. — Как скажешь, госпожа, — Андроникус ответил резче, чем следовало бы, но все-таки подчинился. Так и не напал. Каллиг почувствовала одновременно разочарование и удовлетворение. Он оказался умнее, чем она думала — в конце концов, против нее у него не было шансов. — Однажды ты сказал, что хочешь быть моим псом, — начала Каллиг, посмотрев на него через плечо. — Твое желание будет удовлетворено. Ты будешь псом. Ты будешь лизать мои ноги и преследовать моих врагов. Она стремительно обернулась и взяла Андроникуса за щеки. Его глаза вспыхнули такой злобой, что она невольно им залюбовалась; воспользовавшись этим, он схватил ее за руку, тут же отпустив, как будто бы схватился за раскаленное железо. С ужасом посмотрев на свою растопыренную ладонь, Андроникус перевел смятенный взгляд на Каллиг. Каллиг улыбалась. Она не завидовала тому, что сейчас происходило у Андроникуса в голове: ему казалось, что его руки превращаются в выцветшие старческие клешни. Когда Андроникус принялся ощупывать свое лицо, тихонько рыча от отчаяния, как пёс, которым она только что его назвала, ему казалось, что его голова превратилась в череп, обтянутый истончившейся кожей. Каллиг обожала эту иллюзию, такую простую и такую действенную. — Будешь моим псом? — выждав, пока Андроникус осознает весь ужас того, что, как ему казалось, с ним происходит, Каллиг потрепала его по подбородку. — Будешь. Ты мой пес. Скажи это, Андроникус, и я пощажу тебя. Скажи, что ты мой пес — и тебе не придется в тридцать лет умирать от старости в моей постели. Андроникус упрямо молчал. Его руки тряслись, и самого его била дрожь, когда будто бы его тело, разрушаясь, резонировало и каждая клетка в нем дрожала и сама по себе, и в унисон с остальными. Его тело думало, что стареет и разваливается на куски, думало, что умирает, но он все равно не просил пощады. — Ты хочешь умереть? — удивилась Каллиг. — Не смеши меня, ты хочешь жить. Так сильно, что готов убить меня... но ты даже не в состоянии сжать руку в кулак. Покорись, Андроникус — и я пощажу тебя. — Нет, — просипел он, с трудом поднимая голову. Его глаза слезились, как будто бы даже приглушенный свет иллюминационных панелей причинял ему боль. — Я... не... пес. — Ты же сам этого хотел, — Каллиг скучающе прошлась по каюте. — Ты ведь любишь меня, Андроникус, — она оперлась руками о консоль информационного терминала, присев на ее край. — Хочешь любить и дальше? Если хочешь, тебе придется заплатить. Заплатить за право любить лорда ситхов. Ты знаешь, как это делается, — она посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц. — Поэтому я спрашиваю тебя снова: ты будешь моим псом? Андроникус долго смотрел на нее помутневшими карими глазами: — Хотел. Но... только... сам. По... своей... воле. — У тебя нет своей воли, — фыркнула Каллиг. — Ты уже мой пес. У тебя будет время привыкнуть к этому. Не дождавшись ответа, она потеряла терпение и ударила Андроникуса в грудь силокенезом. Он перелетел через кровать ударился об переборку на другой стороне отсека, тяжело рухнув на пол. — Убирайся, пес, — сказала Каллиг, когда Андроникус, задыхаясь, встал на колени и ощупал свои плечи. Потом уставился на свои руки так, словно впервые их видел, и только тогда перевел взгляд на Каллиг. Он открыл рот, собираясь что-то сказать — и тут она схватила его за горло Силой и подняла к самому потолку. Андронкус повис, извиваясь, в бесплотной руке, он задыхался. Смуглое тело, извивавшееся в воздухе, было похоже на червя, насаженного на крючок. Когда Каллиг надоело слушать его хрипы, она швырнула его в двери, разблокировав их с комлинк-браслета. Андроникус вылетел в коридор и упал. Когда двери закрылись, он все еще лежал на полу, но Каллиг уже не было до этого дела. Она стояла посреди каюты и чувствовала себя обманутой. Андроникус так и не сказал того, что она хотела услышать, а она не хотела убивать его, не насладившись сначала его слабостью. Андроникус не боялся Каллиг, а она хотела видеть страх в его глазах. Его упрямство обесценивало убийство: если бы она убила его, он бы умер несломленным и никогда так и не признал, что побежден, поэтому она решила — пока — выждать. Пережитое унижение посеяло семена в душе Андроникуса и Каллиг оставалось только дождаться всходов. Время показало, что решение повременить с убийством Андроникуса было вполне своевременным: вскоре Каллиг оказалась слишком занята подготовкой к поединку с Дартом Танатоном, чтобы размениваться на мелочи. До тела она Андроникуса больше не допускала, в кокпит не заходила и передавала все указания по изменению курса через Талоса Дреллика. Лейтенант Дреллик неожиданно оказался сносным медиком, и под его контролем Каллиг начала проходить обследование в корабельном медблоке — она должна была убедиться в том, что, когда снова предстанет перед Танатоном, будет в наилучшей форме для поединка. Дарт Танатон все еще занимал все ее мысли. Не поддаваясь искушению снова начать «проговаривать» с ним выдуманные диалоги, Каллиг старательно готовилась к их последней встрече. Предстать перед Танатоном неподготовленной казалось ей... оскорбительным. Она хотела, чтобы Дарт Танатон увидел ее в ореоле ее могущества. Хотела впитать его страх, увидеть, как в глазах Танатона отражается паническое осознание того, что его время пришло. Она ждала этого дня так долго, что теперь не могла думать ни о чем другом. Но вскоре ей все равно пришлось немного отвлечься. Надзиратель Харкон, с которым Каллиг поддерживала связь, обещал подыскать ей способного ученика, и, судя по сообщению от него, аколиты как раз должны были пройти Испытания. Выжить на Испытаниях под руководством Харкона уже само по себе было достаточной рекомендацией, поэтому Каллиг решила лично прилететь на Коррибан, чтобы забрать того, кому удастся пройти их целым и в достаточной мере невредимым. После прибытия в космопорт Академии вся команда сошла на берег, а на борту «Фурии» остался только Андроникус, который должен был проследить за тем, как группа портовых дроидов-астромехов проведет технические работы. Но когда Ашара по поручению Каллиг, у которой появилось странное предчувствие, позвонила в космопорт, ей ответили, что «Фурия» без предупреждения покинула Коррибан. Когда Ашара передала Каллиг ответ безопасника коррибанского космопорта, в ее лиловых глазах отражалось непонимание. Каллиг же было все ясно с самого начала: месть. Андроникус захотел отомстить, поэтому угнал ее корабль, оставив на планете-колыбели ситхов, где даже камни убивают, без средства передвижения! На Коррибан мог каждую минуту прилететь Темный Совет в полном составе. Последнего противостояния с Танатоном было не избежать, но Каллиг еще не была к нему готова. Каллиг некого было винить в недальновидности, кроме самой себя. Она ведь знала, что Андроникус опасен, но оставила его на корабле, уверенная в том, что у него не хватит храбрости пойти против нее! Каллиг кипела от ярости, не могла терять ни минуты: временные неудобства или отсутствие транспорта были не так важны, как то, что, в первую очередь, Андроникус нанес ей оскорбление, прилюдную пощечину, и она не могла этого стерпеть. Ашара, топтавшаяся рядом с ней и спрашивавшая, как они полетят в погоню, если у них теперь нет корабля, тоже навела Каллиг на размышления. На Тарисе тогрута была полезна, но по сравнению с тем же Андроникусом явно проигрывала. Андроникусу удалось обмануть ее, обмануть ситха!.. Ашара же прошла джедайское обучение и владела Силой, но Каллиг сомневалась, что ей удалось бы повторить этот трюк. Каллиг окинула тогруту оценивающим взглядом и приняла решение. Она не любила расставаться со своими вещами, но только не тогда, когда они становились обузой: — Кхем-Вал, — позвала Каллиг. Дашад, разглядывавший учеников, тренировавшихся на площадке за полуразрушенной старинной стеной, обернулся: — Да, госпожа. — Убей Ашару. У меня нет времени на недоситхов и недоджедаев, — Каллиг повернулась и ушла к челнокам, разминая пальцы. Ей нужно было сконцентрироваться, и раздражение, переполнявшее ее, одновременно и наполняло ее энергией. Она уже знала, что и как сделает. — Но я же думала, что ты станешь моим мастером! — закричала Ашара, но Каллиг не обернулась. Она слышала гудение светового меча и довольный рёв дашада, но не собиралась оставаться, чтобы досмотреть поединок до конца. Ашара была хорошим бойцом, но всего лишь падаваном. Кхем-Вал ел мастеров-джедаев на завтрак тысячи лет назад: Каллиг не сомневалась, что он как следует насладится свежей плотью и пышущей страстями душонкой Ашары, когда закончит. Каллиг подошла к штурмовикам, сторожившим челнок с маркировками ВКС Империи, и сказала — твердо, глядя им в глаза: — Вы должны передать мне этот челнок, коды доступа к системе и коды зажигания. Один из штурмовиков замер на месте, вытянувшись в струнку, а другой немного отпрянул, поводя головой в шлеме из стороны в сторону, как будто бы в шлем попало какое-то насекомое. — Мы... не авторизованы... моя леди, — он отказывал неуверенно, как будто бы начал в себе сомневаться, и Каллиг повторила: — Челнок, коды доступа и коды зажигания — немедленно. Это воля Совета. Но второй раз у нее получилось. Это было непросто, но все-таки они были всего лишь людьми, солдатами. Солдаты привыкли выполнять приказы. Какой бы сильной волей они не обладали, какая-то часть их сознания слишком охотно бросается делать то, что ситх говорит им уверенным тоном... особенно если ситх подкрепляет уверенный тон воздействием на разум. Если бы штурмовики попытались противиться внушению — она бы сломала им шеи: нежелательный, но возможный исход. Каллиг была рада, что без этого удалось обойтись, убийство могло бы все усложнить. Управление большинства имперских космических кораблей было стандартным, они отличались только размером отсеков, поэтому в кокпите Каллиг быстро сориентировалась не прибегая к помощи Силы. Проверка систем заняла от силы пару минут, но у нее было время в запасе: штурмовики будут считать что выполнили приказ Совета еще несколько часов, и не станут сразу поднимать тревогу. Челнок внутри оказался даже меньше, чем снаружи, зато он обещал оказаться стремительным и маневренным, отметила про себя Каллиг, выходя в атмосферу. Конечно, броня и силовые щиты не выдержали бы попадание в упор из ионной пушки, но она была уверена, что сможет увести челнок в маневр раньше, чем неприятель успеет прицелится. Когда челнок покинул атмосферу Коррибана, Каллиг вывела его в гиперпрыжок, игнорируя запросы орбитальной станции на передачу сигнатуры — она реагировала значительно быстрее, чем станционная группа перехвата, и у посланного ими гравилуча не было шансов. Дрожащий синий варп, пролетающий за лобовым стеклом, всегда ее успокаивал, поэтому она закрыла глаза и вошла в Силу, как в море. Каллиг перебирала в уме миры, которые они с Андроникусом посетили вместе, пока не почувствовала, как время и пространство ускоряются, закручиваясь в тугой узел. Ей явились виды пустынной, раскаленной добела планеты, покрытой песком от полюса до полюса. Картинка все приближалась, мелькая караванами песчаных людей, краулерами джав, ползущих по дюнам, скелетами крайт-драконов, стадами бант, наконец, занесенной песком скальной гряды, занавешенным какими-то тряпками входом в пещеру — а потом все резко остановилось. Она видела Андроникуса: он сидел спиной к ней на каком-то ящике и пил воду, а на его бритом затылке влажно блестел пот. «Я жду тебя, ситх, — сказал он. — Если ты хочешь вернуть корабль, то придешь». Каллиг, не открывая глаз, громко и четко произнесла: — Бортовой компьютер — новые координаты Татуин. — Координаты Татуин — принято. — Ты как собака, возвращающаяся к собственной блевотине, Андроникус, — пробормотала Каллиг себе под нос, открывая глаза. В транспаристиловом отражении лобового стекла желтые глаза отсвечивали красным, под цвет кожи. — Но ты не можешь быть настолько сентиментален. Что за новую ловушку ты придумал? Хотя это неважно. Я все равно найду тебя и убью, на этот раз — безо всяких игр. Через пару часов гипердрайв выплюнул челнок из варпа, а автопилот довел его до точки, в которой стал возможен новый прыжок. Когда пространственные искривления снова засосали корабль, Каллиг поймала себя на том, что тишина в кокпите не дает ей сосредоточиться. Было что-то очень раздражающее в почти бесшумной работе гипердвигателя последней модели, в тихом дыхании вентиляции. «Фурия» была новым кораблем несколько лет назад, процессы жизнеобеспечения протекали в ней более... шумно. Каллиг не думала, что так к этому привыкнет. Каллиг решила пройтись по челноку, но ходить было особо негде — кокпит, крохотный коридор и два маленьких отсека, — пассажирский и грузовой. В грузовом ничего не было, кроме закрепительных сетей и небольшого гравиподъемника, поэтому она остановила свой выбор на пассажирском, где к стене, одна над другой, крепились четыре койки с застегнутыми фиксировочными ремнями. Каллиг села на пол, скрестив ноги, и попыталась медитировать, но ощущение, как будто бы что-то постоянно мешает ей сосредоточиться, не проходило, словно на изнанку ее разума падала тень. Выждав, пока бесплотное присутствие станет более ощутимым, она велела: — Покажись! — Как пожелаешь, — мужчина в маске и старинных одеждах стоял в дверях. За пояс у него были заткнуты два световых меча, а сквозь его призрачную голубоватую фигуру Каллиг могла видеть дюрастиловую дверь отсека. — Когда на Восе мы заключили соглашение, я разрешила тебе остаться на том условии, что ты не будешь вмешиваться в мои дела, — напомнила Каллиг. — Или ты забыл о нашей сделке? Призрак пожал бесплотными плечами: — Ты питаешься моей энергией и пользуешься советами, а я всего лишь использую тебя как... как своего рода прогулочный шаттл. Что в этой сделке недостаточно честно для тебя? Да и я, видимо, пропустил то время, когда ситхов начала заботить чест... Он не договорил. Призрачная фигура пошла рябью, заметно расплываясь по краям. Каллиг в это время сидела, зажмурившись, ее губы беззвучно шевелились, как будто бы она что-то быстро бормотала себе под нос. Когда она закончила читать заклинание, дух больше напоминал бесформенное облако плазмы, чем человеческую фигуру. Расплываясь, он скользил по отсеку, тщетно пытаясь снова принять человеческую форму, но едва ему удалось собраться в силуэт, как ноги, руки или туловище тут же начинали расплываться — Каллиг рассеивала его Силовое поле, не давая призраку принять привычный облик. — Ты еще что-то хочешь сказать? — спросила она, наклонив голову. Рассеивание далось Каллиг не так просто, как хотелось бы: ее визитер был древним, сильным духом, и колдовство отняло у нее много сил. Скрещенные щиколотки Каллиг дрожали, а по бедрам пробегала судорога; спина болела так, словно она протащила на себе свинцовую пластину от Каас-сити до самого Темного Храма. — Я возлагал на тебя такие надежды, когда впервые почувствовал твое присутствие в Силе, — начал сетовать призрак, медленно принимая прежний облик. — Умная, целеустремленная, властолюбивая. И во что ты превратилась — не можешь признать очевидного. Ситхи не убегают от своих слабостей, не пытаются оправдать себя и не прячутся за ложным неведением... — О чем ты вообще говоришь? — перебила его Каллиг. — Ты знаешь, о чем я, — призрак носил маску, но она чувствовала его взгляд: он смотрел ей в глаза и смотрел с тем же презрением, что она — на Андроникуса. — Ты могла бы давно напасть. Нанести своему преследователю удар, когда он меньше всего этого ждет. Убить его и забрать то, что по праву твое. Стать наконец Дартом. Но ты все тянешь, оправдываешься тем, что не готова. В постели с любовником ты представляешь, что ты с ним, со своим врагом. Этому нужно положить конец — и немедленно! — Я еще не готова! — Каллиг вскочила с пола. — Вос и Белсавис, по-твоему так я тянула время — пытаясь не умереть от Силы, разрывающей меня изнутри, и не позволить тебе и твоим дружкам захватить мою голову? Ты мертв, и это лучшее подтверждения твоей слабости, а я — жива. Мне суждено убить Танатона, и я убью его! Призрак попытался возразить, но разъяренная Каллиг не стала слушать дальше. Сложив из пальцев треугольник у рта, она наклонилась вперед и, выплюнув слова заклинания, втянула в себя разговорчивого призрака. Некоторое время что-то ходуном ходило под ее мантией, растягивая кожу и заставляя трещать шелк, но скоро все стихло. Духи были надежно заперты, но это было еще не все. Разговор с призраком только укрепил ее опасения. Каллиг понимала, что он был прав и она действительно постоянно находила предлоги не нападать на Танатона. Каллиг вела себя не как ситх: она узнала противника достаточно, чтобы нанести удар, но вместо того чтобы напасть, она продолжала изучать его, как будто бы ее целью было понимание, а не победа. Что она вообще хотела понять? Когда лучше нанести удар... или тут было что-то еще? Каллиг остановилась и попыталась честно ответить себе на вопрос: она по-прежнему хочет убить Танатона и насладится его поражением, или уже нет? «Убить, конечно же», — но это не был искренний ответ; Каллиг отвечала по привычке. Что и требовалось доказать: слабость укоренилась в ней и начала подтачивать изнутри. В какое-то мгновение Каллиг чуть не изменила координаты с Татуина на Кореллию, но вовремя заставила себя успокоиться. Еще слишком рано. Сначала нужно забрать «Фурию» и наказать Андроникуса, потом — вернуться на Коррибан и забрать нового ученика, потом — некоторое время обучать его, чтобы тот мог полностью заменить Ашару (Каллиг даже не сомневалась в том, что Кхем-Вал победил), и только потом Каллиг сможет нанести удар. Она могла бы сейчас полететь на Кореллию по одной-единственной причине: чтобы доказать себе, что не избегает прямого столкновения... но это не было бы поступком ситхской ведьмы. Каллиг ничего не нужно было себе доказывать. Осталось только убедить себя в этом. Каллиг снова опустилась на пол и скрестила лодыжки, положив руки на колени и опустив голову на грудь. Она собиралась медитировать с одной определенной целью: ей нужен был знак, новое понимание себя — ей нужно было видение. Ей снова нужно было увидеть исход своего поединка с Танатоном. Может быть, ее нерешительность уже что-то изменила в преплетениях вероятности и будущее тоже изменилось. Каллиг должна была снова увидеть будущее, чтобы понять, где совершила ошибку... или узнать, что она на правильном пути. Предвидение было искусством, которое Каллиг так и не освоила до конца. Однако ей удалось выработать алгоритм, помогавший вызывать видения. Чаще всего они были обрывочными и хаотичными, но иногда ей удавалось поймать и разглядеть более отчетливые обрывки возможного будущего. Для этого нужно было сосредоточиться на объекте — человеке или вещи, о вероятностях, связанных с которыми Каллиг хотела узнать. Поэтому она представила себе Дарта Танатона. Сначала любовно выписала в памяти лицо — прямой нос, тонкие губы, яркие красные глаза, морщины и пятна порчи, седые волосы, зачесанные на косой пробор. Представила, как он стоит на вершине стены и смотрит сверху вниз на коррибанскую долину. Представила лиловую робу, перехваченную черным поясом, и мышцы, напрягшиеся под серыми рукавами, когда Танатон сложил руки на груди, с головокружительной высоты разглядывая долгую вереницу гробниц. Дарт Танатон ее цель, ее враг. Он стоит между ней и ее замыслами. Его смерть станет ступенькой на пути к ее возвышению. Разумеется, она хочет его смерти. Хочет убить его сама, собственными руками: хочет склониться к нему и впитать его последний вдох, почувствовать предсмертные конвульсии. Хочет увидеть, как в его глазах отразиться осознание того, что он проиграл. И подарить ему последний в его жизни поцелуй, запустив пальцы в растрепавшиеся седые волосы. Она почти видела, как это будет. Закрывая глаза, она могла бегло описать место, где они находятся: большой темный зал, под сводами которого клубится чернота и даже иллюминационные панели ее не рассеивают. На стенах висят алые флаги с имперскими гербами — хорошее место для последней битвы. Ее враг повержен, лежит перед ней, и она чувствует удовлетворение... и легкую грусть. Его больше нет и не будет никогда. Она не сожалеет, но чувствует боль. Это хорошо. Джедаи верят в спокойствие. Ситхи готовы пожертвовать всем для достижения своей цели. В первую очередь — самым дорогим. Ее одержимость Танатоном — это цепи. Победа над ним разорвет ее цепи, даст ей силы, с которыми она обретет могущество, через которое обретет свободу — ту бесконечную свободу, о которой мечтают все ситхи, полную неподотчетность никому и ничему. Свободу. Абсолютную свободу и абсолютную власть. Ощущение присутствия, вторгшееся в ее видения, было пронизывающим и острым: от него кровь стыла в жилах. Осветительные панели погасли и красное аварийное освещение включилось не сразу, но когда включилось, принялось мигать, бросая красные отблески на стены. Гололинк на запястье Каллиг, соединенный с пультом управления челнока, сигнализировал о энергетическом сбое, но системы уже начали восстанавливаться и скоро должны были заработать на полную мощность. Сбой не был случайностью. С ситхами случайностей не происходит. Каллиг сузила глаза и попыталась сосредоточиться на своих ощущениях, но теперь сущность, вмешавшаяся в ее видения, спряталась в Силе. Каллиг смотрела сквозь Силу, внимательно изучая — один за другим — отсеки челнока, но ничего не могла найти. — Не смей играть со мной, Алоизиус! — Каллиг крикнула во вспыхивающую кроваво-красными сполохами темноту. Она назвала имя наугад. Предок никогда от нее не прятался: если бы он пришел, он бы пришел открыто. Ответом была тишина. — Алоизиуса здесь нет, — шепнул потусторонний голос. Каллиг начала чувствовать его в Силе, но теперь он постоянно ускользал от восприятия. Встав с пола, она сделала несколько шагов к двери, но, уже коснувшись панели магнитного замка, прикрыла глаза и замерла, выжидая. Резко обернувшись, она послала волну силокенеза, чтобы по колебаниям воздуха определить скопление плазмы, но только скинула матрасы с коек. — Покажись, — велела Каллиг, но дух не ответил. Прислушавшись к своим ощущением, она почувствовала удивление и, осторожно подбирая слова, спросила: — Кто ты, дух? Я тебя не знаю. — Знаешь, — темный силует соткался из воздуха в углу отсека. Он словно весь состоял из туманной дымки, стоящей в джунглях ранним утром, и, в отличие от лорда Каллига, не светился. Постепенно из дымки выступали черты: сначала схематично, но потом они начали становиться все более и более узнаваемыми. Каллиг знала только одну разновидность духов, которые могли так себя вести. И ее не удивляло, что он выбрал именно этот облик. — Приветствую тебя, Проводник. Ты покажешь мне прошлое или будущее? — спросила Каллиг, внимательно следя за туманной фигурой, которая теперь больше напоминала гранитную статую, чем приведение: дымка, из которой состояло его тело, чернела и сгущалась. Дух проигнорировал ее вопрос, заложив руки за спину, и Каллиг усмехнулась. Тот, чей облик он принял, любил этот жест. — Ты веришь в то, что я ненавижу тебя, дитя? — она помнила эти менторские интонации в голосе, снисхождение, сквозившее в жестах, во взгляде. Он не считал ее равной себе. У Каллиг ушли годы на то, чтобы научить его бояться. — Ты — не он, — она прижалась спиной к стене. — Ты такой, каким я хочу тебя видеть. — Ты представляла опасность для той Империи и тех ситхов, которых я считал своим долгом сохранить, — продолжил дух, не обращая внимания на ее слова. — Своим стремительным возвышением ты нарушаешь существующий порядок вещей... — Я киссаи, — перебила его Каллиг. — Я была рождена, чтобы править. — К ней пришло осознание того, что дух не знает, кто он. Он пришел потому, что у нее получилось; может быть, даже лучше, чем она рассчитывала. Каллиг задела струны Силы и он пришел, чтобы показать ей то, что, возможно, навсегда изменит ее жизнь. — ...а на что еще может опираться такой древний институт власти, как наш, если не на традиции? — невозмутимо продолжал Проводник, принявший облик Дарта Танатона. — Однако, даже если, в конце концов, ты победишь, то так или иначе продолжишь начатое мной: на это указывают многие твои действия. Я вынужден признать, что мог бы гордиться такой ученицей, как ты. — Но ты ничему меня не учил, — высокомерно возразила Каллиг. На мгновение она почти поверила, что говорит с Танатоном: — Ты пытался уничтожить меня, а теперь пытаешься доказать, что своим успехом я обязана именно тебе. — Посмотри на себя, — Танатон никак не реагировал на ее обвинения. — Ради вражды со мной ты облетела пол-галактики, изучила древние ритуалы, усовершенствовала свою генетическую структуру, преумножила свое могущество — стала бы ты все это делать, если бы не я? Каллиг не ответила, продолжая пристально смотреть в его тусклые, базальтовые глаза. — Я ненавижу тебя и желаю тебе смерти, через которую я достигну могущества, — призналась она наконец. — Но в глубине души я понимаю, что без вражды с тобой моя жизнь станет... пустой. Ты был моей жизнью все эти годы, и я не смогу тебя забыть. Танатон коснулся ее подбородка и Каллиг почувствовала боль, как будто бы ее кожу прижгли раскаленным ножом. — Это участь сильных. Немногие способны на поступки и готовы на жертвы. Когда ты приносишь в жертву Силе свою страсть, страсть должна быть такой, ради которой не жаль убить и умереть — иначе жертва не имеет смысла. Я покажу тебе то, что ты хочешь видеть, леди Каллиг. Каллиг глубоко вздохнула — ее вскрик потонул в яростном пении дрожащих струн Силы, протянувшихся от нее, стоявшей в кокпите армейского челнока, сквозь время и пространство. А потом на мгновение она словно перестала существовать... и появилась снова. В другое время и в другом месте. Она стояла по щиколотку в пепле, покрывавшем окружавшие ее серые равнины, но не ощущала ночного холода, хотя видела луны над холмами мертвой земли и догадывалась, что по ночам воздух остывал и температура заметно опускалась. Перед ней в медитативной позе сидел юный ситх, на вид младше ее на пару лет, или ровесник — этого Каллиг точно сказать не могла. Он выглядел бледным, как будто бы потерял много крови, и осунувшимся: щеки покрывала сизая щетина, а под глазами залегли глубокие тени. Он казался таким юным, но Каллиг все равно его узнала: по татуировке, по тонким, правильным чертам лица. По яркому, словно у лозного кота, взгляду желтых, еще не начавших краснеть глаз, когда он открыл глаза и увидел ее. — Кто ты? — спросил он требовательно, хотя, прикасаясь к нему в Силе, Каллиг чувствовала, что его жизненные силы на исходе. — Назовись, дух. — Я леди Каллиг, — медленно и торжественно объявила она. — Я та, от чьей руки ты примешь смерть, Тенеб Кел. Запомни мое имя: когда ты достигнешь вершин и услышишь его, это значит, что конец близок. Она подошла так близко, как только могла, и села перед ним на пятки, чтобы лучше видеть его лицо. Хотя ее голени и бедра утопали в пепле, когда она коснулась пальцами руки Тенеба Кела, они прошли сквозь нее, как Каллиг и ожидала. Если в настоящем Танатон — образ, который принял ее Проводник, дух, ведущий колдуна сквозь видения, то в прошлом она не более, чем видение будущего. — Я тебя запомню, — Тенеб Кел несколько секунд пристально смотрел на нее, пока желтизна в его глазах не вспыхнула и погасла. У него были серо-голубые, обыкновенные человеческие глаза. — Я видел тебя во сне, — добавил он. — Я видела тебя во множестве снов, — ответила Каллиг и поцеловала его живые, сочные, твердо очерченные губы — бесплотным ртом. Множество картин будущего, которого не было, загорались и вспыхивали в ее сознании, словно рождающиеся и умирающие звезды. А потом луны погасли, и на равнинах воцарилась тьма. Когда, после нескольких часов полета в гиперпространстве, Каллиг проснулась на койке в спальном отсеке, ее не оставляло чувство, что это был конец Тенеба Кела. Она посмотрела в глаза своей слабости и сделала выбор. Будущее стало неизменным, и теперь Каллиг понимала, что Танатон все знал с самого начала — знал, кто станет его последним соперником. Дарт Танатон, Тенеб Кел был мертв окончательно — мертв для нее; его физическая смерть стала бы только завершением цикла. Она хорошо выбрала жертву, думала Каллиг отстраненно, поднимаясь в кокпит — челнок достиг Татуина и теперь застыл на его орбите, ожидая, пока она выберет посадочные координаты. Каллиг по памяти ввела координаты неприметной платформы, спрятанной у пещер на границе Дюнного Моря и большой пустыни. Когда-то Андроникус дал ей координаты своего убежища в знак преданности и ждал ее там, зная, что она прилетит. Верный, верный пес. Однако когда Каллиг сошла с борта челнока, накинув на голову капюшон, и направилась к пещере из своего видения, она уже не чувствовала прежних уверенности и решимости, и это ее смущало. Она ощущала Андроникуса в Силе, с каждым шагом все отчетливей, но ничего не чувствовала — страсть покинула ее. Каллиг начала опасаться, что Проводник или видения действительно изменили ее, и не в лучшую сторону. Ее воля потеряла свою твердость и она больше не видела свои цели так четко, как прежде. Слабость, поселившаяся в ней, разрушала ее изнутри, и в отчаянии Каллиг хотела причинить себе боль, чтобы снова почувствовать страсть, жажду убийства, словно пламя, пылающее в крови, то топливо, которое, будучи надлежащим образом обработано волей и разумом, питало ее Силу — но не могла. Извилистые коридоры, которые вели к центральной пещере, могли быть нашпигованы ловушками, и Каллиг наугад послала по ним волну силокенеза. Сработало несколько акустических бомб и с потолка посыпалась мелкая красная пыль — камень здесь был красновато-бурого цвета, с неприятными прожилками, напоминающими венозные артерии, а гул, стоящий в ушах после взрывов, недостаточно мощных, чтобы обрушить своды коридоров, но все еще способных оглушить противника, только усиливал это ощущение. Биение сердца. Каллиг словно пробиралась сквозь еще бьющееся сердце Андроникуса к самому его центру, чтобы остановить его раз и навсегда. Сравнение показалось ей забавным. Андроникус открыл ей свое сердце, дав посадочные координаты площадки около своего старинного убежища. Он хотел доказать ей свое доверие, но совершил ошибку — и должен был за нее заплатить. Дорого заплатить. — Так ты пришла, ситх, — удовлетворенно заключил Андроникус, выпив воды из мутного стакана и вытерев губы тыльной стороной руки, когда Каллиг вошла. Пират сидел на ящике за самодельным столом, лицом к двери, и в глаза Каллиг снова бросилась та продуманная аскетичность обстановки, приятно удивившая ее в первый раз. Койка в углу казалась нетронутой — похоже, он спал за столом или вовсе не спал, поджидая ее. Немногие люди — вернее, не чувствительные к Силе — были способны на такое. Пробежавшись взглядом по его броне, она отметила про себя, что он отлично подготовился ко встрече с ней. Любимая пара бластеров на бедрах, генераторы кинетических щитов на запястьях, звуковые гранаты на поясе, голенище сапога топорщилось — скорее всего, в него был засунут нож с кортозисной насечкой. Нож, способный противостоять лазерному мечу. Андроникус все предусмотрел, но почему-то не нападал. Это не было на него похоже. — Как ты посмел украсть мой корабль, пес? — спросила Каллиг. Ей было все равно, что он ответит. Сейчас ей не терпелось развязаться со всем этим раз и навсегда. — Ты же знал, что я найду тебя. — Я не твой пес, ситх, — оскалился Андроникус. — Нет, ты мой пес, — возразила Каллиг. — Ты стал моим псом в обмен на право служить мне и любить меня. Разве не так — или ты смеешь обвинять меня во лжи, пес? — Я бы псом, — угрюмо ответил он. — Я готов был сдохнуть за тебя, вырвать сердце из груди и шваркнуть его к твоим ногам, но тебе было этого мало — всегда мало. — Мне не нужно было твое сердце, идиот! — закричала Каллиг. — Любовь — это слабость, это болезнь. Ты болен и хочешь, чтобы я была больна? Стол отлетел в сторону, ударился об стену и с грохотом упал на пол, отброшенный волной силокенеза, порожденной ее злобой. Ярость разгоралась, как пожар в подлеске, и когда она достигла своего апогея, Каллиг ударила Андроникуса в грудь молниями Силы, опередив его на долю секунды — он выхватил бластеры, но так и не успел выстрелить. Молнии обжигали ее руки, но она черпала силы из этой боли. Если ты чувствуешь боль — значит, ты еще жив. А если ты жив, ничего не кончено. Андроникус упал на колени. Звуковые детонаторы на его поясе один за другим выходили из строя, затем не выдержав перегрузки, заискрили бластеры, но пересиливая себя и превозмогая боль, Андроникус все-таки смог подняться и, встав на ноги, побрел к Каллиг. Восхищенная его упрямством, она делала секундную передышку, но через мгновение снова обрушилась на него всей силой грозы над Каас-сити. Молнии, стекавшие с ее пальцев, из белых стали фиолетовыми. Ладони Каллиг жгло, она не чувствовала пальцев, а вонь паленого мяса, забивавшаяся ей в ноздри, стала почти непереносимой, но она не останавливалась — и не остановилась бы, если бы Андроникус рывком не преодолел расстояние между ними и не схватил ее за горло. Электричество, проходившее сквозь него, ударило в Каллиг. Казалось, каждая клетка ее тела завибрировала от боли, но Каллиг не хотела ей противостоять: она приняла боль с радостью, как избавление. Каллиг и Андроникус вместе рухнули на пол. Часть электрического удара приняла на себя ее броня; куртка Андроникуса тоже дымилась, а генераторы щитов на его запястьях попросту разворотило. Пока остаточное электричество выходило из тела, Каллиг дергалась от болезненных спазмов; Андроникуса тоже потряхивало, но она упрямо цеплялась за его руки скрюченными пальцами. Она хотела, чтобы он страдал. Даже скорчившись на полу и чувствуя вонь опаленных волос и кожи, она хотела, чтобы он страдал. Потому что он смел любить тогда, когда даже она — не смела. — Ты ебнутая, ситх, — голос Андроникуса доносился как будто бы издалека. Он звучал сипло и надтреснуто, и Каллиг хотела, чтобы он замолчал — и, одновременно, чтобы продолжал говорить. — Совершенно ебнутая. — Назови меня по имени, — потребовала Каллиг, едва ворочая распухшим языком — Ты его знаешь. И Андроникус назвал. Воспоминания Дарт Нокс, стоявшей на веранде своего особняка в джунглях Дромунд-Каас, прервал выбежавший на веранду верткий смуглый мальчишка с кожей, отдающей медной краснотой, почти незаметными лицевыми отростками и ярко-желтыми глазами. Когда Нокс перевела на него взгляд, он было отпрянул — но в следующую секунду крепко прижался к ней, уткнувшись лицом ей в бок и комкая в ладошках парчовую ткань ее мантии. Он никогда ее не боялся. Совсем как его отец. — Господин Тенеб, — умоляюще проговорила запыхавшаяся рабыня-тви’лека, выбегая вслед за мальчиком. Увидев Дарт Нокс, она побледнела и упала на колени, уткнувшись носом в пол: — Госпожа, маленький господин играл. Я сказала ему не беспокоить вас, но... — Ты не можешь указывать моему сыну, что делать, — ответила Дарт Нокс, погладив мальчика по волосам. — Если этого не смеет делать даже его отец.