А после все утихло

В эту ночь в церкви было много горя и мало – святости. Такого богатого урожая Смерть давно не собирала даже в Вероне, пропитанной ненавистью, и ссутулившийся на скамье Бенволио почти что кожей чувствовал истеричный и довольный, неслышимый смех этой сумасшедшей и древней девицы. Впрочем, может быть, это доносилось до него эхо сиплых уже всхлипов синьор Монтекки и Капулетти, рыдающих над телами своих детей. Сам Бенволио вовсе не к другу пришел – он и сам бы не сказал, зачем сидит глубокой ночью в промерзшей и мрачной церкви, не шевелясь и продрогнув до самых костей – мирно спящим Ромео и Джульетте достаточно было и посмертных рыданий матерей, которые, верно, заглушали своими причитаниями даже пение ангелов, да и нужны ли были этим двоим прощальные приветы мира, который они только что покинули? Взглянув мельком на их умиротворенные лица, Бенволио засомневался, стоит ли ему горевать о Ромео – тот выглядел настолько счастливым, что становилось страшно. Сразу же вспомнилось юноше, как не так давно в этой же самой церкви отпевали Меркуцио. Вот уж у кого на лице не было и тени умиротворения! Даже в смерти этот безумец умудрился сохранить свою вечную ухмылку, будто смеялся над Смертью, над Богом и над самим собой. Бенволио хорошо помнил, как лицу племянника князя пытались придать спокойное выражение и как раз за разом возвращалась на мертвое лицо извечная усмешка. Помнил Бенволио и свой хриплый, звучащий будто со стороны голос: «Оставьте! Не надо!». Оставили. Так и хоронили – ухмыляющегося, будто живого, готового вскочить со смертного ложа и рассмеяться над теми, кто так глупо поверил в его смерть. «Risus Sardonicus*» - пробормотал отец Лоренцо тихо, когда Меркуцио выносили из церкви, и Бенволио стало жутко как никогда. Случайности не случайны. Меркуцио смеялся, умирая, Меркуцио принес себя в жертву, Меркуцио отдал себя за что-то, чего Бенволио никогда было не понять, и смеялся, смеялся, смеялся… Случайности действительно не случайны. Кому тогда пришла в голову идея поставить гробы Меркуцио и Тибальта рядом? Бенволио хотел бы хорошенько взглянуть в глаза этому человеку и, может быть, увидеть там ответ на вопрос, который он и сам до конца не мог задать мирозданию. Потому что только увидев их так, рядом, уснувших вечным сном, Бенволио понял, насколько эти двое были похожи, и насколько похоже погибли. И дело даже не в том, что они были убиты одним и тем же орудием, нет-нет, а в том, зачем была нужна их смерть – им самим и кому-то другому. Просто Тибальт и Меркуцио стали жертвами на алтарях других людей, обагрили своей кровью подсохшую почву вражды и, зная это, все равно ринулись на тот самый алтарь, упали на него грудью и позволили пролить собственную кровь. Один – хохоча и кривляясь, другой – сжав зубы и опустив взгляд, что, впрочем, было совершенно одним и тем же. Бенволио почему-то не сомневался, что они знали, обязательно знали, ради чего погибают, ради чего проливают свою кровь. Потому что Меркуцио совершенно точно не пожелал бы, чтоб Ромео мстил Тибальту, не пожелал бы такой смерти своего главного врага, если бы не знал, если бы не увидел это в глазах Тибальта, если бы не почувствовал в племяннике леди Капулетти то самое жертвенное, что ощущал в собственном сердце, то, что толкало его вперед, что рвалось из его груди сумасшедшим смехом. С Тибальтом Меркуцио был более схож, чем с собственными друзьями и чувствовал, знал это, но каждая сторона должна была принести свою жертву, и Меркуцио, будто бабочка в паутине, оставался там, где и должен был умереть – на стороне синего цвета. Бенволио знал. Бенволио видел слезы Меркуцио – злые слезы обиды, которые стекали по бледным щекам на ту самую сардоническую улыбку, улыбку жертвы. Поэтому когда Меркуцио вносили в склеп, когда его оставили там, Бенволио не чувствовал ничего, и не знал, что же сказать другу на прощание. В воздухе тогда повисло напряженное предчувствие, что это не только еще не конец – это самое начало, в воздухе пахло грозой, было душно. Бенволио с детства ненавидел грозу, точнее то предгрозовое время, когда небо затягивало темными тучами, в воздухе пахло влагой, но душный воздух лился в горло, как случайно выпитое масло. Бенволио ненавидел это муторное ожидание. А потом умерла Джульетта, и началась сама гроза. Она бушевала вокруг Бенволио, когда он с печальной вестью шел к Ромео, и невидимые струи дождя хлестали по синему плащу, она ветром сбивала его с ног, она была в глазах Ромео за секунду до того, как он вылетел за дверь. Гроза бушевала вокруг и внутри Бенволио, она шумела, кричала на сотни голосов, разрывала сердце и разум на части и трепала обрывки с изощренным садизмом, она заполнила многоголосым встревоженным хором склеп и церковь, она рыдала голосами глав семейств, она выла надгробную речь, она уничтожала павшую Верону, как Содом и Гоморру, а Бенволио застыл посреди грозы соляным столбом, стараясь не завыть в голос вместе с сумасшедшей стихией. «Твое благоразумие когда-нибудь тебя погубит, Бенволио!» - сказал однажды Меркуцио и засмеялся надрывно, будто стараясь заглушить смехом повисшие в воздухе слова, смысл которых дошел до юноши гораздо позже. Во время грозы невозможно оставаться благоразумным, иначе она уничтожит, разворочает тебя изнутри, особенно если все вокруг тоже рушится, и тебе просто не за что ухватиться, когда все твои привычные морали, нормы и устои – которые для кого-то моралью даже и не пахнут – исчезают, умирают, и некому предложить тебе новые. Гроза шумела вокруг Бенволио, когда он, согнувшись в три погибели, сидел на церковной скамье, едва ли понимая, что происходит, но еще более страшная гроза бурлила в нем самом, уничтожая, убивая, снося на своем пути все, все, все… А после все утихло, и Бенволио понял, понял все – только теперь, когда от холода руки и ноги перестали слушаться, когда в опустевшей церкви только и было слышно, что рыдания осиротевших матерей, только теперь он упал на пол, судорожно и страстно молясь, прижимаясь лбом к ледяным плитам и, как ни странно, улыбаясь. Случайности не случайны. Жертвы не напрасны. Любовь не мертва. __________________________________ * Сардони́ческий смех (др.-греч. σαρδάνιος — язвительный, презрительный) — смех жертвы, утраты, отречения. Этот смех у греков стал поговоркой в отношении людей, смеющихся в момент своей гибели. Выражение «сардонический смех» в настоящее время применяется как синоним жестокого, злорадного смеха, однако в отличие от привычного представления о «сардоническом смехе», в рамках этнографии такой смех трактуется как разновидность ритуального смеха — то есть в ходе ритуала, сопровождающего переход из жизни в смерть, смех превращает смерть в новое рождение, уничтожая убийство. (с) Википедия