Клиент всегда прав

Энни смотрится в грязное, заляпанное кучей отпечатков пальцев зеркало на стене и морщится: отражения практически не видно. Она оглядывается по сторонам в неярком дрожащем свете ламп, поддевает ногтем со спинки стула свои старые, порвавшиеся чулки и, подышав на стекло, с силой трет поверхность до тех пор, пока на ней почти не остается разводов. Вот, теперь она хотя бы может видеть себя достаточно четко для того, чтобы накраситься ровно. Не то, чтобы это волновало еще кого-то, кроме нее самой… Она неторопливо, вдумчиво обводит губы алой помадой, рисует синие стрелки на веках, густо мажет ресницы синей тушью… Все самое дешевое, зато под цвет глаз, народу нравится, Дяде Тому тоже. Не нравилось бы – выгнал бы сразу, а так у Энни уже почти два года есть работа. Не самая приятная, что и говорить, но многие бывшие подружки сейчас разорвали бы ее на клочки без раздумий, лишь бы занять ее место. Машины становятся все совершеннее и совершеннее с каждым годом, и рабочих мест это не прибавляет. Она взбивает и без того пышные, вьющиеся мелкими кудряшками белые волосы, бодро улыбается своему отражению и выходит из подсобки, звонко стуча каблуками по настеленным на полу железным листам. Дверь она не запирает. Когда-то хозяин – Дядя Том, – выдавал ей ключи, но Энни потеряла их через неделю, да и запирать там было нечего. Крошечная подсобка под завязку набита таким хламом, что никто в здравом уме не позарится. Бар Дяди Тома был обычным, ничем особо не примечательным заведением, располагающимся в обычном, ничем особо не примечательном подвале на одном точно таком же ничем не примечательном перекрестке. Этим он Энни и нравится, настолько, насколько вообще может нравиться ее теперешнее место работы. Человек пять постоянных клиентов, которым нет до нее дела и которые выпивают здесь каждый вечер, сидя за барной стойкой. Все остальные посетители просто проходят мимо и по каким-то своим неведомым причинам решают заглянуть – для таких Энни здесь и держат. Энни заходит в зал, расправляет плечи, выставляя напоказ высокую, обтянутую белой блестящей лайкрой грудь, и оглядывается по сторонам. Ничего необычного, ничего интересного, пока здесь можно просто танцевать. Она проходит сквозь полупустой темный зал, виляя бедрами, обтянутыми короткой джинсовой юбкой, больше не глядя на людей вокруг, подходит к невысокой сцене и взбирается на нее по двум крутым ступенькам. Энни механическими, отработанными движениями мягко касается подушечкой большого пальца черного экрана, и тот моментально оживает – наверное, он в этом заведении самый первый, кто чутко отзывается на ее прикосновения, и хорошо, что не единственный. Энни задумчиво перебирает названия композиций, пока наконец не находит то, что лучше всего подходит под ее настроение сегодня, а настроение сегодня у нее не очень. Она редко, очень редко позволяет себе задуматься о том, что она видит вокруг – это не ее дело, не ее забота, не ее проблемы, в конце-то концов, но иногда действительность пробивается сквозь тщательно выстроенные кордоны в ее голове. Сегодня она видела, как проезжающий по одной из центральных широких улиц правительственный кортеж сбил девушку и поехал по ее телу дальше, не затормозив ни на секунду. Энни, конечно, понимает, что останавливаться уже бессмысленно – девушка все равно умерла в самый первый миг, как только незащищенное тело коснулось поверхности рельсов под напряжением, – и что та сама была виновата, когда вышла в желании обогнать медленно движущуюся толпу с тротуара за ограждение, но… Энни и сама иногда делает так, и это маленькое происшествие выбило ее из колеи. Девушка была совсем молодой, миленькой и аккуратно одетой, и этим показалась Энни похожей на нее саму, а Энни не хочет, очень не хочет умирать. Многие, она слышала, кончают жизнь самоубийством, когда нечего есть неделю, или нечем кормить семью, или нет денег, чтобы заплатить за самую маленькую комнату, но она точно никогда не поступит так. Если она в чем-то и уверена, так это в том, что любая жизнь, даже самая плохая, лучше, чем ничего. Она помнит, как горела мертвая мама в печи крематория, как ей – девятилетней девочке – выдали стальную урну с прахом, и она не могла уложить в своей голове ни тогда, ни теперь, как большое, подвижное, живое и теплое тело может превратиться в ничто. От подобных мыслей ее начинало мутить, как от взгляда с высоты, и от них так же хотелось поскорее отвязаться, как отойти от обрыва на безопасное расстояние. Она ждет несколько мгновений, слушая знакомую медленную мелодию и пропуская ритм сквозь себя, прежде чем разворачивается лицом к залу и начинает двигаться. Еще одно ее несомненное достоинство, за которое дядя Том ее жалует и держит уже не первый год – это умение танцевать. «Ты – просто находка, два в одном», – шутит он иногда, принимая у Энни выручку за ночь. Она улыбается ему устало и благодарит, когда тот отсчитывает положенные ей несколько купюр. Энни не жалуется, она прекрасно знает, что Том сам кое-как выкручивается, что несколько месяцев назад он рассчитал повара, и теперь на кухне управляется его младший сын. Старший сын был милым парнем и даже заигрывал с Энни, пока его не посадили за вооруженное ограбление. Танцуя, Энни расслабляется, и к ней наконец-то приходит долгожданное успокоение. Так случается всегда, стоит только начать думать не о том, что делать сейчас, через пятнадцать минут, через два часа, через месяц, через пять лет, а просто двигаться, подчиняя собственное тело своей воле. Она закрывает глаза и плавно покачивается, как на волнах, в такт музыке, раскачивает бедрами, прогибается в пояснице, обхватывает себя руками и скользит ладонями по плечам, по груди и животу, забирается пальцами под пояс юбки, встряхивает волосами, откидывая их с лица. Ничего сложного, и эта часть работы Энни даже нравится. Она открывает глаза. В баре постепенно начинает собираться народ, стекается с улицы по железной проржавевшей лестнице и рассаживается по местам. Кто-то выбирает столики со стоящими около них далеко не новыми стульями, кто-то устраивается в надежде на удобство на продавленные диванчики и кресла у стен. К ним Энни присматривается пристальнее, потому что там, она по опыту знает, чаще всего находятся те, кого интересуют ее услуги. Никто не обращает на нее внимания, и она снова опускает веки. Иногда, изображая такое подобие танца, она вспоминает, как однажды совсем маленькой она случайно заглянула в одно из окон старого кирпичного дома, и увидела зеркальный зал, полный кружащихся пар в роскошных нарядах, каких она никогда в жизни не видела. Таких никто не носил, потому что это было слишком дорого даже для очень богатых людей. Глядя на них, она не заметила, как стемнело на улице, и очнулась только тогда, когда подошедший со спины охранник грубо схватил ее за плечо и сдернул с возвышающегося над землей каменного фундамента. – Что там такое? – указательным пальцем она ткнула в стекло, и, видимо, что-то в ее тоне и выражении лица было особенного, что заставило немолодого мужчину с шрамом во всю щеку ответить, а не прогнать ее в ту же секунду. – Старинные обычаи, – он сказал и неодобрительно сплюнул в сторону. – Эти идиоты считают, что если вырядиться в кучу старого тряпья и побрякушек, то жизнь станет счастливее, чем сейчас. Им, видишь ли, нравится, а по мне так они все давно поехали крышей от скуки. Так что вали отсюда поскорее, пока никто не заметил тебя рядом с этим праздником жизни. Энни кивнула, развернулась и побежала, быстро отбивая пятками в драных кедах по асфальту. И только потом, уже поздним вечером, лежа под старым застиранным одеялом и подтянув коленки к груди, она подумала, что это охранник идиот, а несколько сотен лет назад – это очень давно, настолько, что, может быть, тогда люди и правда были счастливее. Красивее – это точно. Энни засыпала, вспоминая разноцветные ткани и блестящие в ярком свете украшения на шеях у женщин. Интересно, когда пройдет еще лет пятьсот, люди совсем перестанут радоваться? Наверное, так оно и случится… Она свернулась покрепче, сберегая под одеялом как можно больше тепла, и уснула. Энни снова открывает глаза и окидывает зал взглядом. У нее уже устали ноги и руки, и теперь перспектива найти того, кто заглядывается на ее тело, кажется не такой неприятной, как час назад. Она высматривает потенциальных клиентов на диванах, но там как назло пусто. Сегодня в баре вообще мало посетителей, даже меньше, чем обычно, только трое потрепанных жизнью рабочих у стойки. Если так все пойдет и дальше, она весь вечер протанцует вхолостую… Энни недовольно морщится от этой мысли – не хотелось бы терять целый вечер, она уже рассчитала, что послезавтра сможет отдать хозяйке деньги за комнату… Энни опускает взгляд и чуть не вскрикивает от неожиданности: прямо у нее под носом, около самой сцены стоит мужчина и глядит пристально, буквально прожигает ее маленькими черными глазками, будто хочет, чтобы Энни отдалась ему прямо здесь и прямо сейчас. От сердца сразу отлегло, а моментом позже Энни понимает, что сверху на мужчине накинут неплохой, практически новый черный плащ ниже коленей – в такие, наверное, одеваются те, кто работает на фабриках и задает программы действий машинам. Она улыбается ему сдержанно и многообещающе, когда спускается вниз по ступенькам, она бросает на него мимолетный взгляд из-под ресниц и быстро облизывает губы, оценивая клиента взглядом – темные коротко стриженные волосы, мелкие черты лица и неподвижно глядящие на нее глаза, – она легко подцепляет его ладонь и ведет его за руку к одному из диванов в самом темном углу. Она была бы совсем не против отдельной, пусть даже самой маленькой каморки, но здесь нет места для этого. Мужчина падает на обитую дешевым темно-коричневым дерматином поверхность позади себя и мягко усаживает Энни к себе на колени. «Нормальный мужик, ну надо же», – усмехается она мысленно, обнимая его за шею и прижимаясь грудью к груди. От его волос и кожи пахнет чем-то странным, отдаленно напоминающим больницу, и немного хлоркой. Видимо, он все-таки не с фабрики, но все равно далеко не худший вариант. – Как тебя зовут? – шепчет она на ухо, скользит языком в раковину и чувствует щекой, как натягивается гладко выбритая кожа на скуле – мужчина улыбается. – Зови меня Кевин, – он кладет руки ей на талию, водит по бокам вверх и вниз, забирается под майку и тянет ткань наверх. Энни вскидывает руки и быстро избавляется от одежды, рефлекторно поводит плечами от прохладного сырого воздуха, коснувшегося нежной груди и живота. – А как зовут тебя? – Энни, – для клиентов она всегда Алиса, но почему-то сейчас она называет свое настоящее имя. То ли сегодня все-таки не ее день, и происшествие по пути на работу сильнее, чем она думала, выбило ее из колеи, то ли этот «Кевин» оказался из тех, с кем она не против переспать и бесплатно. Когда-нибудь, где-нибудь, при других обстоятельствах, если бы она была не собой, а кем-то другим. – Энни… – тянет он, глядя прямо ей в глаза. Черные зрачки огромные, и Энни понятия не имеет, от темноты, от возбуждения или от наркотиков, но ей все равно. Она одной рукой сжимает левую грудь, пропуская между пальцами сосок, другой расстегивает пуговицы на его плаще. Мужчина не торопится ей помогать, не торопится вообще ничего больше делать: он сидит, откинувшись на спинку, и крепко держит ее за талию, – и Энни даже слегка обидно. Она принимается расстегивать пуговицы скорее, ведет пальцами по ткани рубашки на груди сверху вниз, чуть притормаживает на ремне и двигается дальше. У него не стоит. – Энни, девочка… – снова шепчет Кевин, наклоняет ее тело к себе, заставляя Энни лечь грудью на него. – Зачем ты здесь? Вот черт. Настроение стремительно падает. Ей и раньше иногда попадались мерзкие типы, которые решали учить ее жизни, но у тех в штанах хотя бы сразу обнаруживался торчащий член, и она знала, что делать дальше. Теперь же она растерялась. – Я работаю, – поджимает она липкие от помады губы и упирается руками в его плечи, но отстраниться ей не дают. – Если ты пришел сюда за тем, чтобы наставить меня на путь истинный, то или вали, или плати за это столько же, сколько платят мне обычные клиенты. – Не переживай, я заплачу. Я заплачу так щедро, как ты даже мечтать не можешь. Я хочу немного поговорить, просто немного поговорить с тобой. – Говори, – Энни пожимает плечами и тянется за брошенной недалеко майкой, но и это движение легко пресекают. – Нет. Я хочу видеть тебя раздетой. – «Кевин» говорит, влажно дыша ей в ухо. Энни уже и сама не понимает, как могла купиться, ведь сразу видно, что он не от мира сего. Она чувствует закипающее в груди раздражение, но если уж он обещал заплатить, как положено, то ей стоит потерпеть. Самый извращенный вид секса, который Энни терпеть не может – это когда трахают ее мозги. – Ты знаешь, девочка, что тебе сегодня повезло так, как мало кому в жизни везет? – бормочет «Кевин» и опрокидывает ее на спину одним движением, сам нависает сверху, и теперь Энни лежит, распростертая под его телом, с обеих сторон зафиксированная коленями. Самое смешное, со стороны никто и не догадается, что между ними происходит что-то, отличное от других ее сеансов, – думает Энни и сама тянется ему навстречу, обнимает за шею, подыгрывая. Может, если она попытается получить удовольствие, так противно не будет? – И в чем же? – спрашивает она ровным голосом, глядя в черные пятна зрачков прямо перед собой. Не бывает у обычных людей таких глаз, даже у обдолбанных не бывает. У этого с головой не в порядке. Теперь ей становится не по себе. – Я не обычный человек, – «Кевин» будто бы читает ее мысли и отвечает на них. – Я исполняю желания. Скажи, Энни, чего ты хочешь? И не вздумай кричать. – Зачем мне?.. – фраза обрывается на середине, когда к обнаженному животу сбоку прижимается узкое холодное лезвие. Она бы заорала, если бы ее рот не зажала сухая широкая ладонь, а так она только безуспешно извивается и вжимается в диван спиной как можно глубже, чтобы хоть на миллиметр отодвинуться от острого ножа. Живота касается прохладная, идеально заточенная сталь, и единственное, чего она теперь хочет, это отодвинуться подальше, улизнуть каким угодно образом и остаться в живых. – Тихо, тихо, тихо… – приговаривает псих, сидящий над ней, поглаживая ее плоской стороной лезвия, и это Энни отнюдь не успокаивает, но и в панику впасть не дает. Надо соображать, надо заставить голову включиться, чтобы этот маньяк слез с нее, но в голове нет ничего, кроме расползающегося по всем клеточкам животного ужаса. Страх подчиняет, порабощает и ее тело, и ее мозг, и Энни кое-как удается удерживать себя в сознании, хотя голова как будто уплывает в сторону от тела. Как назло, никто из посетителей и не подумает, что она в опасности – его длинный черный плащ очень неудачно скрывает под свисающими вниз полами их обоих. – Ты ведь будешь хорошо себя вести? Тогда мы с тобой поговорим и придем к общему соглашению. Энни замедленно кивает. Ее тошнит. Ладонь, воняющая хлоркой, убралась от ее рта, но нож все еще ездит по животу вверх и вниз, проваливается во впадину пупка, иногда надавливает острием чуть сильнее, чем обычно, и это отличный повод, чтобы не заорать и не заработать дыру в своем теле. – Что тебе надо от меня? – спрашивает она. Голос не слушается, дрожит и срывается на писк. – Я хочу сделать тебе хорошо. Разве тебе нравится работать здесь, Энни? Сколько тебе, девятнадцать, двадцать? Совсем девочка, а упала так низко. Энни кивает дрожащим подбородком – до двадцати ей оставалось всего пару месяцев. Теперь она понимает, что хлоркой пахнет рубашка «Кевина», которую тот отстирывает от крови своих жертв. – Убери нож, и я поговорю с тобой нормально, обещаю – она снова пытается совладать с голосом, она даже улыбается трясущимися губами, но «Кевин» мотает головой, радостно хихикает и нажимает на нож. Энни не больно, но она чувствует, как под грудью расходится в стороны ее кожа. Нож пока совсем неглубоко, но ей и этого хватает, чтобы застыть без единой мысли. Нельзя дернуться, закричать, оттолкнуть его, можно только лежать смирно. – Мы поговорим, конечно. Хочу, чтобы ты не врала мне. – Энни зачем-то пытается увидеть все его лицо целиком, но и тут ей не зацепиться, удается ухватить взглядом только части: черные узкие глаза, тонкий, маленький нос с раздутыми ноздрями, искривленный в оскале рот с мелкими зубами. Он точно, точно псих, и угораздило же ее… Энни трясет от безысходности, из груди вырываются всхлипы. Сейчас он ее убьет, просто проткнет ножом насквозь ее внутренности, и ее не станет. – Не буду врать, – она мотает головой, в одну сторону, затем в другую. – Вот и умница… – живот ласково гладит сталь. – Расскажи мне, чего бы ты хотела? Твое самое заветное желание? – Оно не сбудется, если рассказать, – Энни давится рвущимися из горла рыданиями. – Расскажи мне на ушко, я же волшебник… – улыбка перед глазами становится шире и расплывается от слез, его зубы стучат от нетерпения, она слышит это и с каждой секундой убеждается, что он ее убьет, что бы она ни сказала. – Я не хочу умирать… – Это не настоящее желание, – красный язык высовывается изо рта и облизывает губы, а в нее снова погружается лезвие, теперь сильнее, но сил кричать и звать на помощь уже нет. – Не бойся меня, я лишь сделаю твою жалкую жизнь лучше… Энни не хочет ничего говорить, ее трясет, и она не может остановиться. – Я не хочу умирать… – хнычет она. – Я хочу жить вечно… – Жить вечно? – переспрашивает псих с интересом, склоняет голову набок, как птица, как огромный черный стервятник. – Как это? Зачем? – Я не знаю… – плачет она. – Я хочу жить, я хочу дышать, есть вкусную еду, иметь кучу денег, учиться и работать на фабрике, – Энни чувствует, что ее несет, что глаза психа разгораются с каждым ее словом, но не может прекратить говорить: – хочу ездить по городу в крутой тачке, хочу замуж, я хочу видеть небо и солнце, хочу новые чулки и помаду… Пожалуйста, отпусти меня, ты прав, я не хочу быть шлюхой здесь и здесь сдохнуть, я исправлюсь, обещаю… – Это тоже не настоящие желания, – «Кевин» наклоняется к ее лицу и говорит, четко артикулируя каждый звук: – Ты сказала, что хочешь жить вечно, это твое настоящее желание. Я дам тебе вечную жизнь. Энни отворачивается, чтобы не видеть его ухмылку, не чувствовать вонь, когда ее живот вспарывают и разрезают насквозь. Она почти не чувствует боли, она больше ничего не чувствует, кроме своего последнего хлюпающего вздоха. Она видит, как в бар по старой железной лестнице сбегают люди в белом и открывают огонь, и псих с простреленной грудью падает на нее. *** «Наверное, это были ангелы. Выходит, люди ничего не знают об ангелах». Энни открывает глаза и смотрит в белый потолок, с которого льется ослепительно-белый свет. Она чувствует острый неприятный запах и слышит рядом с собой чьи-то шаги, но не может двинуть и пальцем, не то что повернуть голову. – Этот мудак на мне сдох? – спрашивает она. Последним из того, что она помнит, было упавшее на нее тяжелое тело. – Все, кроме тебя, умерли, – отвечает ей спокойный, ровный мужской голос. – Тот, кто воткнул в тебя нож, умер одним из первых. Говоря по правде, ты тоже умерла. – Ясно, – говорит Энни, чтобы хоть что-то сказать. Ее зачем-то обманывают, ведь она совершенно точно жива. Шаги останавливаются около ее головы, и над лицом склоняется мужчина в белом халате, в белой шапочке, скрывающей волосы, и в маске. Единственное, что она может рассмотреть – это глаза, и глаза у него обычные, карие. – Что со мной? Где я? Доктор довольно усмехается, Энни слышит легкое жужжание механизмов, и ее переворачивает из горизонтального состояния в вертикальное. Она по-прежнему не может двинуть головой, зато мужчина в белом халате теперь стоит прямо перед ней, и она может видеть часть комнаты, уставленной аппаратурой с кучей проводков и датчиков. – Ты тоже умерла, – говорит он, – все твое тело. Это чудо, но голову удалось спасти. Том, твой хозяин, поступил в своих корыстных интересах, когда согласился молчать и предоставил нам нужное количество опытных образцов, но ни один из убитых в баре, увы, не подошел. Ты оказалась единственной. Я тоже виноват, не скрою, я допустил в своих исследованиях серьезный просчет, но тебе почему-то повезло. Я не знаю до сих пор, что помогло мне тебя воскресить: может, всему причиной именно твой вскрытый живот, а не пробитые пулями сердца. В любом случае, эксперимент повторить не удалось. Смотри. Энни рада тому, что он наконец-то перестал болтать о том, чего она все равно не понимает, и скрылся из поля зрения. Он обходит Энни, разворачивает ее каталку и везет вперед. Она слышит, как тихо шуршат по полу мягкие резиновые колесики, но вскоре ей оказывается не до этого и ни до чего другого. Они подъезжают к огромному - от пола до потолка - зеркалу, и она видит в отражении аквариум с жидкостью и себя в нем, свое тело с огромным, жутким красным шрамом на животе, залитое прозрачным желтоватым раствором, видит проводки, облепившие ее грудь, ее руки и ноги, обмотавшиеся вокруг шеи и тянущиеся десятками присосок к ее голове. – Тебе не нравится? – слышит она, как сквозь вату, вопрос. – Да, тела у тебя теперь нет, зато голову удалось сделать бессмертной. – Бессмертной? – переспрашивает она эхом. – Технически, она уже не сможет умереть, если не отключать ее от источников питания, а ее никто и никогда не отключит. – Доктор выходит из-за каталки с ее капсулой, и теперь Энни может видеть в зеркальном отражении и его тоже. – Результат, получившийся у меня, воистину невероятен. Твой мозг больше не зависит от тела, и я уверен, что больше ни мне, ни кому-либо еще так не повезет с опытным образцом. – Рада за вас, – перебивает его Энни, – но что делать мне? – Тебе? – доктор смотрит на нее, недоумевая. – Ты что-нибудь придумаешь, я уверен, ты же умная девушка. Может быть, сначала тебе будет неудобно, но ты быстро научишься получать удовольствие другими, непривычными для тебя пока способами. – А меня ты спросить забыл? – Энни огрызается. Перспектива провести сотни лет, плавая в формалине, ее пока что совсем не радует. – Все хотят жить вечно, – улыбается ей по-доброму доктор. – Но доступно это только тебе, цени. Можешь заниматься саморазвитием, можешь следить за политикой, можешь увлечься творчеством или научными исследованиями. Может, кто-нибудь лет через сто-двести сможет сделать для тебя и новое тело, а может, ты сделаешь это сама… Энни хочет немного подумать и закрывает глаза, прекращая слушать назойливый треп ненормального доктора. Псих оказался самым настоящим волшебником, сам того не подозревая. Энни все-таки рада, что он сдох первым, но теперь это не главное. По крайней мере, псих не обманул – он действительно заплатил такую цену, о какой она никогда не мечтала. Энни чувствует, что теперь она тоже начинает сходить с ума, но это ее не пугает – в этом, новом мире, в котором она оказалась, много сумасшедших.