***
В глубине твоего жёсткого диска, среди лабиринта пустых директорий, под случайным названием похоронена максимально ужатая в размере секретная папка, о которой не знает никто. Она защищена самыми лучшими шифрами, потому как если ты решаешь сохранить что-то в тайне, то делаешь это хорошо, чёрт побери. Тайна — это очень подробный, тщательно разработанный план, который, будучи правильно исполненным (как и все твои планы), передаст всё немецкое правительство в твои загребущие руки. Срок реализации плана от начала до самого конца — одна неделя. Ты знаешь имена всех высокопоставленных чиновников в Германии, их пароли и имена тайных любовников. Было бы любительской ошибкой остановиться лишь на должностных лицах; ты знаешь также и их секретарей — их надежды и мечты, честолюбивые устремления и то, за что они ненавидят своих начальников. Твой брат полагает, что ты никогда не бываешь в офисе, но ты проводишь там всё время, никем неузнанный и неприметный, решаешь проблемы ещё до их появления и собираешь бесчисленное множество данных. В мыслях ты называешь свою схему только Планом. Ты никогда не намеревался его осуществить, но очень приятно знать, что ты можешь. Это знание успокаивает что-то глубоко внутри тебя, некую жажду — хоть она и достижима, ты не можешь добраться до неё. Ты грезишь о Плане всё чаще и чаще в те чёрные дни, когда жизнь выглядит настолько бессмысленной, что ты удивляешься, почему ещё живёшь, и что же сделать, чтобы, наконец, прекратить этот фарс, которым стало твоё существование.***
Твои чувства к Западу — хаотичная смесь из любви, гордости, свирепого желания защитить и глубокой горечи. В отличие от других наций (особенно некоторых очкастых надутых аристократичных слабаков, не будем называть имён), ты никогда не был женат. Ты знаешь, что есть разные виды любви, но за всю свою жизнь ты не смог как следует понять ни одного из них. Иногда ты думаешь, что та буря чувств, которую ты испытываешь к Западу — самое близкое подобие любви, на которое ты в принципе способен. Ты смотришь, как Запад идёт к двери, он выглядит безупречно в своём любимом костюме и с папкой под мышкой. И внезапно ты хочешь рассказать ему всё, рассказать, что ты отказался от своего государства, земли, людей, от своего грёбаного величия, но всё в порядке, ведь ты поступил бы так снова. Потому что Запад важен, и не миру (похрен на мир), а тебе. Ты открываешь рот, чтобы выразить всё то, что хотел сказать, однако никогда не произносил вслух, пусть даже тебя хватило бы лишь на: «Я горжусь тобой». Но вместо этого у тебя вырывается: — Неудачники из Еврозоны, в вашей жизни не хватает чего-то восхитительного. Как жаль, что всё моё расписание уже занято! Ты внутренне съёживаешься, а Запад просто смотрит на тебя, словно на непослушного ребёнка, который дурно себя ведёт, и тебе хочется заорать от разочарования. Но ты ничего не говоришь, только ухмыляешься шире и хохочешь громче, потому что от тебя ждут именно этого.***
Ты никогда не говорил об этом, но отдал бы всё — почти всё — за один день с Фрицем. Даже если бы вы не сказали друг другу ни слова, всё было бы хорошо; довольно и его простого присутствия. Ты никогда никому не скажешь, что если каким-то чудесным образом ты снова увидишь своего короля, то будешь рыдать, как ребёнок. И это, как и зашифрованные файлы на компьютере, тоже тайна за семью печатями.***
Приступ озорства охватывает тебя одним воскресным днём, когда ты валяешься на кушетке, не обращая внимания на бессмысленный рёв телевизора. Твой очень серьёзный братишка только что вынырнул из учёбы, которой был увлечён весь день. — Что бы ты сделал, захвати я власть над правительством? — лениво спрашиваешь ты. Запад окидывает тебя непроницаемым взглядом поверх своих маленьких очков для чтения, которые забыл снять, и неловко смеётся; перекладывает кипу бумаг, которую он держит, из одной руки в другую и наоборот. — Ты об одной из своих компьютерных игр? На рейд собираешься? Он запинается на слове «рейд», и ты не уверен, то ли он так передразнивает тебя, то ли искренне пытается наладить с тобой общение, используя игровые термины, которые раньше задействовал в разговоре ты. Шум телевизора внезапно приводит тебя в ярость, и ты резко щёлкаешь кнопку на пульте, который держишь в руке. Звук испаряется из комнаты, оставляя вас наедине. — Хоть бы и так. — Ты не собираешься упускать этот момент, ведь именно сейчас ты смертельно серьёзен. — Насколько далеко ты готов зайти, сражаясь против меня? Ты с притворной небрежностью швыряешь пульт в другой конец дивана, где он, мягко стукнувшись, заваливается за подушку. Ты знаешь, потом Запад будет искать его и сильно ругаться. Тебе всё равно. Запад закатывает глаза. — Не городи ерунды. Он даже не притворяется, будто относится к тебе серьёзно, и это ранит больнее всего. Ты жёстко подавляешь яростную дрожь, борешься с собой, чтобы не вскочить на ноги и не врезать Западу, не стереть это самодовольное, снисходительное выражение с его глупого лица в очках. Но тогда Запад поймёт, что ты не шутишь, и в его глазах быстро появится жалость. Ты совершенно не выносишь жалость. Невероятным усилием воли — едва ли кто-то помнит, чёрт побери, что ты на такое способен — ты заставляешь себя расслабить тело, лениво подняться и неспешно пройтись, слегка размахивая руками с таким видом, словно тебя не заботит ничто в целом мире. Раньше, когда ты говорил о своих завоевательских планах, люди быстро извинялись и с удвоенным рвением проверяли состояние своей армии. А теперь тебя даже в собственном доме не воспринимают всерьёз.***
Да, в подвале ты много играешь в компьютерные игры, но не только. Отжимания от пола, приседания, подтягивания на перекладине, выпады, бои с тенью, ката, тай-чи. Список можно продолжать, у тебя не хватит времени, чтобы перечислить всё. Ты годами изучал боевые искусства. Они — часть твоей повседневной рутины. Нет, ты занимаешься ими не для того, чтобы поддерживать себя в форме, как поступают люди, а просто потому, что любишь войну, всегда любил всем своим чёрным сердцем, и эти тренировки — самое подходящее для тебя занятие в скучной современности. Часто ты ловишь себя на мысли, что лучше бы погиб на поле боя после роспуска кабинета министров; конечно, это лучше, чем похожая на ад жизнь, которую ты ведёшь сейчас. Ты стараешься не думать об этом и каждый день наедине с самим собой выжимаешь из своего тела всё, что можешь. Война и Запад — вот и всё, что тебя на самом деле заботит. Славно, что они взаимосвязаны, думается тебе.***
В свои самые чёрные дни ты решаешь, что ненавидишь людей. Они бестолковые и ограниченные, они думают о мелких пустяках, не имеющих никакого отношения к общей картине. А в другие дни ты готов признать, что твои резкие суждения не вполне справедливы. Это же не их вина. У них ведь очень короткие жизни, неудивительно, что их восприятие столь ограничено. Время от времени рождаются воистину уникальные личности. Они проявляют больше мудрости и проницательности, чем любая из наций. Отто фон Бисмарк был одним из них. Их ты ненавидишь сильнее всего. Им не присуще занудство обыкновенных людей, но умирают они так же. Они умирают и оставляют тебя в одиночестве, с дырой в сердце там, где прежде было место для друга.***
Запад подходит к твоей комнате (событие достаточно редкое, чтобы насторожить тебя) и останавливается в дверном проёме с выражением неуверенности на лице, что для него нехарактерно. — Я сбит с толку, — говорит он. Ты, свернувшийся калачиком на кровати с «Искусством войны» (любимой, до дыр зачитанной книгой), опершись плечом на изголовье, смотришь на него снизу вверх. — Из-за чего на этот раз, малыш? Обычно Запад не выносит намёков на свою относительную молодость, и тебе нравится его задевать. Но сейчас он даже не вздрагивает от слова «малыш». Значит, напряжённо что-то обдумывает. Должно быть, это интересно. Ты откладываешь книгу и хлопаешь по другой стороне кровати, приглашая сесть. Он садится. Глаза Запада останавливаются на хорошо знакомом ему томике, и ты ловишь его тёплую, слегка изумлённую улыбку, которая тут же вновь затухает. — На днях. Когда ты спросил про правительство. Я подумал, что ты шутишь. Но ты не шутил, правда ведь? — Какое это имеет значение? — В твоих словах нет тепла, есть лишь угрюмое смирение. Сидящий у изголовья кровати Запад смотрит на тебя пронзительным взглядом. — Я не сомневаюсь, что ты можешь. Иногда я удивляюсь, почему ты до сих пор этого не сделал. — Будто сам не знаешь. — Нет. — Тогда ты идиот. Ты ни разу не произносил слов любви и не думаешь, что хоть когда-нибудь скажешь. С минуту Запад молчит, и тебе хорошо известно, что означает отсутствующее выражение его лица: он сейчас в глубокой задумчивости. Наконец его лицо озаряется пониманием, словно он на самом деле услышал за твоими словами несказанное. К его же счастью, он всегда был очень умён. Он напрягается, будто собирается сказать нечто, о чём потом пожалеет. — Я не остановлю тебя. Ты вскидываешь подбородок и смеёшься. Отрывисто. — Попытаешься. Запад качает головой, словно силится донести до тебя что-то, что ты не понимаешь. — Нет, не стану. В смысле, пытаться не стану. Я не смогу. Я не стану биться с тобой. Бывают моменты, когда 1932 год висит над вами, подобно призраку. Ты уже давно простил Запада за свершения его тогдашних руководителей. Но ты сомневаешься, что Запад позволил себе роскошь простить самого себя. Тем не менее, между виной и бездействием есть большая разница. — Хрень несёшь, Запад. — Ты никогда и никому не боялся возражать, и этот раз не исключение. — Я уверен, что у тебя есть целый план специально для меня. На самом деле, ты учёл такую вероятность, и твой План предусматривает надлежащие контрмеры. — Он мне не нужен, и тебе это известно. Брось притворяться, Гилберт. Я знаю, что ты сделал после падения Берлина. — Ты холодеешь и не произносишь ни слова. Но Запад не останавливается. — Ты всегда был упрямцем, но я же знаю, что ты намеренно подстрекал союзников, чтобы в итоге взять всю вину на себя. Наверное, Франция, решаешь ты. Он так хорошо ладит с Западом в последнее время. Ты пожимаешь плечами, будто тебя совершенно не заботит, что Западу всё известно. А ведь заботит, хотя вообще-то ты даже не понимаешь, почему. Очень заботит. Дети не должны знать, на какие жертвы идут ради них родители. С братьями, конечно, всё то же самое. Ты притворяешься равнодушным. — Может быть, ну и что? Слова льются дальше стремительным потоком, так, словно Запад не может выговорить их достаточно твёрдо. Очевидно, он не купился на твоё деланное безразличие. — Ты от всего отказался ради меня. Если бы я только знал, я никогда бы тебе не позволил. — Он останавливается, чтобы перевести дыхание, явно беря себя в руки, и решительно смотрит тебе в глаза. — Раз уж ты так жалок, что не можешь вернуть себе Германию силой, то я отдаю её тебе. Я хочу, чтобы ты её принял. От неожиданности ты шумно фыркаешь. Ты ни на секунду не веришь, что Запад пройдёт через то же, что и ты, ты этого не хочешь, но всё равно ценишь его слова. — И ты думаешь, я соглашусь после всего, что пережил ради твоей убогой задницы? Нет уж, нихрена подобного. Кровать вздрагивает, когда Запад встаёт на ноги. Но не уходит, а подступает к изголовью, к которому ты по-прежнему прислоняешься, пихает тебя, чтобы ты подвинулся, и садится рядом. Вы не произносите ни слова, наслаждаясь молчанием и обществом друг друга. Ничего не изменилось, конечно. Но прямо сейчас ты счастлив, и этого довольно.