Ни о чём, обо всём, о неважном

la petite mort Она всегда была наблюдательной, что даже опасно. Есть то, о чём лучше не знать: чего жаждут знакомые люди; чего боятся; чего им следует бояться, да не хватает чувства самоконтроля… но её подсознание не хочет оставаться в стороне. Замечает все подробности, замечает страх Алекса перед лифтами и страх Джексона потерять контроль, замечает много чего. И, порою, подавляет. Грузит чувства по полной, а Эйприл всегда болезненно боится сказать не то и не тому человеку, получить отдачу прямо в лицо. И старается изо всех сил. Старается всегда, всегда говорить лишь правильные вещи, и чтобы её все любили, но, наверное, она прогуливала тогда уроки, и потерялся учебник где-то на почте, потому что по этому предмету её оценки крайне низки. Люди смотрят на неё с досадой, с раздражением. Как на девушку, которая вернулась в больницу, но не делает операции, лишь играет в ассистента для, по сути дела, женатого человека. Как на двадцати-с чем-то летнюю девственницу, которая в событиях, движущихся по одному большому, кровосмесительному кругу, решила гнаться за мужчиной с самым большим багажом за плечами, решила гнаться за недостижимым. Она старается слишком сильно, думает слишком много и порою уверена, что если отключит эту часть мозга и прыгнет глубоко-глубоко без своего спасательного жилета, с ней ничего не случится. По крайней мере, не сразу. И они смогут полюбить её. И она сможет полюбить себя. Но тут она оказалась вовсе не потому, что решила проверить эту теорию, здесь, где её тело гладят две пары рук, и бедра болят от напряжения, и колени скользят по батарее, и кто-то держит, не давая упасть. Но она не знает, почему оказалась здесь. Да и кто бы на её месте знал; кто теряет невинность в сексе втроём? (Ответ: Джексон плюс все рассказы явно слишком искушённых людей провели её вниз по той самой плохой дорожке). - Притормози, парень, - в определённый момент произносит Алекс, когда на них ещё осталась какая-то одежда, и вместо того, чтобы посмеяться над парадоксом в словах и над тем, кто их произносит, Эйприл усилием воли заставляет руки не трястись, когда расстёгивает ему джинсы. - Нет, - возражает она, потому что это не в её стиле, потому что это её «глубоко-глубоко», и потому что она вобрала весь этот воздух и теперь может прыгать. – Нет, всё нормально. Алекс не сомневается, когда сдёргивает рубашку через голову. И не сомневается, когда вальяжно проводит рукой по её животу вниз, проводит между ног. Дразнит клитор, когда Джексон толкается в неё, и это словно как выключатель. Эйприл откидывает голову назад, издаёт ставленый стон и почти что теряет сознание. Всего на пару секунд, но всё вокруг словно замедляется. Из головы вылетают все мысли, и Эйприл лишь чувствует лишь трение кожи да экстаз, омывший её с головы до ног. Она моргает, втягивает в себя воздух и выплывает на поверхность. Выживает, чтобы понять, ничего не изменилось. *** Для тебя мои синяки на коленях *** Тело Эйприл – табула раса. Она вся состоит из чистой, молочной кожи и кости под ними слабые и безупречные, и ещё не испорченные прикосновениями. Он, приоткрыв рот, целует её шею, скользит зубами и языком вдоль по её изгибам, и однажды утром замечает, как она смотрит на себя в зеркало, осторожно притрагиваясь к почти незаметным, оставленным им красным отметинам, будто ей это не знакомо, чуждо, совсем не её. Будто не такую себя она привыкла видеть в отражении. Джексон берёт её за запястье, отводит руку в сторону и переплетается с ней пальцами. Целует в висок, и она выдыхает резко, дёргая головой. - Просто ещё не привычно, - шепчет она невинно, словно подросток, и время пройдёт, и отметины исчезнут и вместо них появятся новые, и всё повторится, но постепенно она совсем перестанет их замечать. Прекратит смотреть на них в зеркало распахнутыми глазами, начнёт сама царапать, когда Джексон будет делать это, когда они будут делать это, ведь с ней не только он, и порой ему нужно напомнить. Он подсознательно считает их парой, единственным дуэтом, пережившим этот год, полный потерь, и, наверное, причина в образе мышления, «мы» против «они», которого они так долго придерживались, а, может, всё дело лишь в контрасте между Алексом и Эйприл, поражающим своей совершенностью. Ведь если Эйприл - табула раса, Алекс – карта дорог, которую складывали так много раз, что истрепались уголки. И Джексон не замечает шрам на его спине, пока не задевает пальцами. И лишь потом понимает, сам виноват. Этот шрам длинный и тонкий, и выдаётся там, где наросла новая кожа, и Джексон вспоминает ту вечеринку, первый удар и Алекса, словно готовящегося принять своё наказание. Вспоминает и второй удар, а всё остальное словно смазано, но точно знает, там был кофейный столик, расколотый под тяжестью человеческого веса, разбитое стекло, запачканный ковёр и диван, пропахший бурбоном. Есть и другие отметины, к которым Джексон не имеет отношение. След от пули, о чём только недавно можно стало говорить. Напоминание о разодранной коленке. И ещё что-то на плече, и Алекс говорит, будто эта травма от занятий спортом. Но Джексон не дурак, и поэтому знает, это больше похоже на ожог. По той же самой причине не озвучивает свою догадку. Он помнит то десятисекундное знакомство с прошлым семьи Карев, помнит то признание Алекса о том, что его брат страдал своего рода нервными срывами и даже пытался убить собственную сестру. Джексон не желает знать, что за детство должно быть у человека, голос и руки которого не дрожат и не слабеют от воспоминаний о родственниках-убийцах. И в то же самое время очень хочет. С Алексом он всегда немного жёстче, все эти острые зубы и крепкие объятья, ведь все знают: Карев справится, конечно, справится; ведь он не Эйприл, он не новичок и далеко не хрупок, и потому они словно дополняют друг друга. Только вот Джексону порою кажется, груб он оттого, что хочет пробраться внутрь… внутрь под чью-то кожу - старинная его мечта. Хоть раз задеть чьи-то чувства, раз с недавних пор даже пустячная глупость задевает его. Так что он толкает кирпичную стену, надеясь, где-то есть секретный вход. *** Я откинулся на стену, а она откинулась назад *** Алексу всегда казалось, в его групповухе будет текила и Мередит, потому что, по крайней мере, до Дерека и стикеров она бы согласилась на подобное дерьмо. И удивительно, не один из тех фактор даже не присутствует в том уравнении: абсолютно трезвый, рука вокруг члена Джексона, Эйприл на краю кровати наблюдает со своего рода увлечённостью. Она слегка приоткрывает рот, и глядя на её распухшие губы, Алексу хочется её поцеловать, прижать к кровати, подмять под себя. И он может. Ведь это не просто желание, которое он игнорирует, топит в алкоголе и ждёт, когда оно пройдёт, пристроившись между ног какой-то красивой девочки, которая ему даже не нравится и о любви тут даже говорить нечего. Он может запустить руку в её волосы, запустить три пальца внутрь неё, запустить себя внутрь её безо всякой ответственности, которую он к себе никогда не подпускает. Алекс привык просыпаться в пустой кровати. Гораздо лучше никого не хотеть рядом с собой, чем потом так сильно разочаровываться. Однажды он проснулся, сбитый с толку, в пустой больничной палате с новёхонькой раной от пули. Его жена сожгла все мосты одним листком бумаги. Он привык, что его бросает, и знает, боль становится меньше, почти переносимой, почти не существующей, только если её ждать. Только если анестезировать. А это случайная, ничего не значащая групповушка. И не важно, что пятый раз за неделю, не важно, что Джексон однажды утром шепчет слова, звучащие как обещания, и даже не важно, что самого Алекса какой-то непреодолимой силой влечёт к ним в баре. Он не нуждается в них, они не нуждаются в нём, и вся оставшаяся надежда позволяет ему верить – на этот раз всё закончится не так, никто не отправится в психушку, никого не будут преследовать приведения. Ведь на этот раз у него есть буфер, единственное, что позволяет ему двигаться дальше, единственное, что держит его в безопасности, и, блядь, без всякого сомнения, ему не выдержать ещё одного чужого срыва, ещё одного замеченного провала. Эйприл нагибается вперёд, слегка кивает, и берёт в рот член Джексона, когда Алекс убирает оттуда руку. Джексон стонет глухо и хрипло, закрыв глаза, локтями опирается на матрас. Эйприл лежит у Алекса на коленях, и он, почти бессознательно, гладит ладонями её груди. От этого она вздрагивает, резко вздыхает от неожиданного ощущения, и когда успокаивается, он снова проводит пальцами по бугоркам её твёрдых, и его член пульсирует внутри штанов. Ещё слишком рано. Ещё есть время. И эти мысли – они отвергают всю его суть, превращая в ходячее противоречие. Бездушный гад, который работает с детьми; парень, который чувствует так часто, но показывает это так редко… ко всему этому он привык. Привык когда бросают, привык притворяться безразличным, привык так сильно, что даже сам начинает верить собственной лжи. Так что сегодня – это сегодня, ведь завтра всего этого может не быть, и самое главное тогда – перестать чувствовать. Ведь так легче. Рука Джексона оказывается на бедре Алекса, быстро и напряжённо, у самого края, и Алекс точно знает, что кончает сейчас от движений Эйприл, от лёгкого наклона её головы, от ямочек на её щеках; она учится быстро, и самое главное, он был там, там, где теперь Джексон, и теперь уже не может отключить это чувство. В итоге она прижимается к его голой груди, когда отстраняется, вытирает рот не растеряв своей скромности. Джейсон не убирает руку и задевает чуть выше, когда устраивается удобней. Их дыхания сливаются в едином ритме, и это почти что-то значит.