Ladies and gentlemen, the future is here, and it's about 100 feet above the Arby's. - Welcome to Night Vale
Непонятное всегда страшно. Хорошо бы научиться не бояться непонятного, тогда все было бы просто. - Аркадий и Борис Стругацкие, "Улитка на склоне"
- Завтра ухожу, - вполголоса говорит Карлос, отворачиваясь от дороги, рубцом маячившей меж древесных стволов. Говорит, впрочем, самому себе, чтобы не забыть. Идет восемьдесят третий день его пребывания здесь. Карлос оставляет засечки на стене в своем - чужом - доме, но иногда он спит несколько дней подряд, иногда ему кажется, что за десяток часов прошла неделя. Карлос теряет ход времени. Это уже после того, как он покинул белоснежные стены своей лаборатории, звенящие пустотой и лампами искусственного света коридоры, свое царство задокументированного хаоса, стоящее на самой кромке неизведанного нечто. Это уже после того, как он бежал из Управления, после того, как он, беспамятный и полумертвый, добрался до пропитанной болотными испарениями деревушки, но до того, как он дошел (еще не дошел) (должен дойти) до Города. Карлос не уходит на следующий день, в голове у него липкий, вязкий туман, не получается собрать мысли в ровные цепочки, не получается логически размышлять, не получается думать, у него просто не получается. На следующий после этого день Карлос не уходит тоже. И на следующий после этого. Это туманное существование, когда Карлос сам себе кажется безмозглым мертвяком, продолжается еще какое-то время, пока однажды на площади Слухача словно не подкашивает под колени. Карлос порывается помочь, но его останавливают так, будто он только что замахнулся на святыню. К ним начинают стягиваться люди - не к ним, к Слухачу, понимает он. Слухач падает коленями в грязь, но лицо у него почти что просветленное, и вокруг его головы клубится лиловый туман. Слухач открывает черную прорезь рта и начинает говорить, и толпа замирает. Это не голос Слухача; это не его речь, не его слова, даже не его язык. Карлос не слышал этот язык так давно. Слухач стоит на коленях в грязи в окружении толпы, у него благостное выражение лица христианского апостола и бархатный голос радиоведущего, идеальный тембр, идеальные интонации. Он говорит что-то о глобальных переменах, которые обязательно сделают всех счастливее, ну и, возможно, немного мертвее; о зачистках, странных вертолетах и странной поэзии; о хрупком, хрустальном будущем, которое может треснуть, если тронуть его пальцами, и которое обязательно перемелет всех нас, и все будет хорошо. Чужой голос Слухача идет уродливым шипящим треском; Слухач похож на старое радио, понимает Карлос, на старое сломанное радио, которое забыли выключить хозяева при отъезде. Карлос словно выныривает из озера. Звуки становятся громче, мир - ярче, мысли - четче. Карлос снова чувствует себя живым. - Мне нужно идти, - говорит он. Ему не отвечают. Это сто двадцать седьмой день, как он здесь, но это так же может быть сто четвертый или девяносто первый. Число зарубок на стене все растет, но Карлос все еще не может уследить за временем, а местные к нему относятся с каким-то фаталистичным спокойствием, будто готовые умереть в следующем месяце. Нужно идти, повторяет Карлос, как мантру, как заклинание. Он не должен снова забыть. Где-то, километры вдали, Сесил открывает глаза в лиловом облаке тумана и делает глубокий вдох.