нечем дышать

ost: Emika – Filters

Inside my heart is breaking My make-up may be flaking But my smile still stays on

Наша квартира закреплена за тобой. Кажется, будто ты впитал в себя атмосферу, растворился в пространстве. Чтобы не случилось, ты всегда остаешься, зарываешься в плед, прячешь глаза, распахиваешь окна; исчезаешь. А я же ухожу. Меня, как блудливую псину, выставляют за порог. Мой привычный мир рушится, а на телефоне постоянный автоответчик. Ты знаешь, какова на вкус твоя измена? Отдает дешевым пивом, ментоловыми Benson & Hedges, металлическим привкусом прокушенной щеки. Она пахнет чужими духами, прокуренным помещением, разгоряченными телами и электронной музыкой. В ней ощущается утонченный угар, когда движения смазанные, а сознание на грани взрыва. Понимание — это не самое первое, что приходит. Тело, которое тренировалось годами, действует быстрее, ведь инстинкты берут вверх. Может, в этом и есть доля моей вины. Слишком интимный шепот на ухо, заглушаемый музыкой. Банальная потребность выйти на воздух, закрыть глаза, подставляя лицо под легкий снегопад. И курить, мечтательно улыбаясь беззвездному небу. Ты мог и не услышать, мог и не заметить. Иногда я забываю, что ты не взрослеешь. Как ребенок, которому впервые удалось добраться до родительского Джека. Смеешься, жарко двигаешься между людей. В такие момент ты даже не вспомнишь своё имя, что уж говорить о фокусировке на посторонних людях. Поэтому, когда я не нахожу тебя на танцполе, бровь нервно дергается. Предчувствие, такое грязно-слякотное, облизывает со всех сторон. Игриво, почти на грани слышимости, шепчет о том, что что-то пошло не так. Ты знаешь, как холодеют руки, скручивает живот, а восприятие реальности выскальзывает из потных пальцев? А дальше фрагментами, урывками. Туалет, кабинка, незнакомый парень на коленях. Ты закинул голову назад, как-то полупьяно, почти блаженно улыбаясь. Руки сами тянутся к малолетней бляди, хватая за плечи, дергая вверх. За грудки прижимая к стене, что-то злобно шиплю ему в лицо, а затем, выдыхая на раз, не сдерживаюсь, нанося удары. Сползать следом за телом, которое извивается, вопит, скулит. Коленями стукаться о кафельный пол, размазывая лицо по поверхности. Ломая переносицу, выбивая зубы. Ты что-то, вроде как, кричишь. Но я не слышу, не замечаю. Ярость накрывает с головой, утаскивает за ноги. Руками загребать черную мглу, открывать беззвучно рот, задыхаться. Ты знаешь, Скотт, что значит тонуть? До напряженности во всем теле, непрерывных судорог, невозможности вдохнуть и выдохнуть. Когда носоглотка кровоточит, а легкие заполняются слизкой массой. Ты знаешь, какого это, когда собственные пальцы скручиваются вокруг шеи, а ноги бессильно стараются оттолкнуться от несуществующей поверхности? Меня пожирала пустота, а ты смотрел широко распахнутыми глазами. Даже ширинку не потрудился застегнуть. На место ярости приходит опустошение. Поднимаюсь с колен, отряхиваю невидимую грязь с джинсов. Ты беззвучно открываешь рот, а я бью наотмашь. Но сил не хватает, чтобы хоть что-то сказать. Знаешь, Скотт, это страшно быть щенком, которого запихали в мешок и выбросили в водоем. От нас остается только болезненный, заглушаемый водой скулеж. Это даже не больно, почти прозрачно. Кажется, будто мир погрузили в вакуум. Кто-то пытается докричаться, одергивает за руку. Прийти в себя только после нескольких ощутимых пощечин, пытаться сфокусировать взгляд. — Одни идиоты на улице, — незнакомец морщится, внимательно вглядываясь в моё лицо, а я растерянно моргаю. Потом оказывается, что его зовут Питер, ему двадцать четыре и он только что стал моим ангелом хранителем. Не каждый день тебя вытаскивают из-под машины, спасая твою шкуру. Благодарно, почти с надрывом, улыбаюсь. А он предлагает выпить по чашечке кофе. Питер живет один. Три года назад он переехал сюда из Лондона, начал снимать квартиру, подрабатывать в баре, учиться на заочном. У него высокие книжные полки, которые так и ломятся от книг. На полу — выключенный ноутбук, колонки и кружки. По всей комнате разбросаны многочисленные листы. Он говорит, что уже больше года печатается в одном из малоизвестных журналов, пишет собственную историю и рассчитывает в дальнейшем многого добиться. Улыбается, когда варит потрясающий кофе. Улыбается, когда расставляет кружки. Иронично выгибает бровь, когда выспрашивает, что же произошло. А я молчу, отказываюсь от кофе и, совсем случайно, засыпаю на диване. На утро Питер говорит, что если мне требуется, я могу остаться у него на время. На все мои удивленные расспросы лишь пожимает плечами, говоря что-то о том, что самоубийц опасно выпускать на улицу одних. Передо мной смешиваются дни. Вчера, сегодня, завтра. Время — это одна излишне закрученная спираль, которая, от внутреннего жара начала плавиться, смягчаясь и выпрямляясь. Внимание исключительно-наигранное. То взгляд скользит по строкам в книгах, то замирает на противоположенном здании, которое хорошо видно из окна. Питер приходит и уходит, отвечает на телефонные звонки, пахнет незнакомыми людьми и морозной свежестью. И снова свежесваренным кофе. Он с какой-то тихой внимательностью меняет кружки, покупает сигареты, а потом, как-то вечером, говорит, что в прошлой жизни мы были знакомы. Задорно улыбается, игриво щурит глаза и ускальзывает в свою комнату, тихо прикрывая дверь. Как бы я пытался не думать, это выходит из рук вон плохо. Как бы не было плохо, пусто, одиноко, ничтожно, всё равно руки тянутся к телефону. Пальцы скользят по экрану, а я и не замечаю, как добираюсь до автоответчика. Тринадцать сообщений, множество неотвеченных звонков, память переполнена от смс. Сам не понимаю зачем, но прокручиваю каждое сообщение по несколько раз. Телефон выпадает из рук, а губы поджимаются в тонкую линию. Пальцами зарываюсь в отросшие волосы, а память предательски напоминает твоё "Лейхи, подстригись, ты похож на псину". Губы непроизвольно ломаются в улыбке, а журнальных столик разбивается вдребезги. Только через несколько часов замечаю, как Питер удобно устроился на подлокотнике дивана, скрещивая руки на груди. Его взгляд скользит по комнате, подмечая разломанную мебель, разорванные книги, разбитые кружки. Мне бы извиниться, но в теле поселилась опустошенная ненависть, которая умело перерезает голосовые связки, а он лишь понимающе кивает, говоря, что сочтемся. — Давно я здесь? — Почти три дня. Дома почти ничего не изменилось. Ты почти не изменился. И запах остался тот же. На столе всё те же кружки. А полы давно не мыли. Собираю вещи молча, а ты кричишь, выхватываешь свитера, разбрасываешь рубашки. Твои жесты отвлекают меня от попытки ничего не замечать. Яркими вспышками подчеркиваются глаза, перекореженный рот, еще сильнее сдвинутая кривая челюсть. Ты тянешься на встречу, опускаешь холодные ладони на плечи, а меня передергивает. Крылья носа яростно раздуваются, а желваки делают очередной оборот. — Поговори со мной! — Кричишь, а я выдыхаю, закрываю глаза и медленно считаю до трех. — Я ненавижу тебя, Маккол. Отойди, — скидываю твою руку, разворачиваюсь на пятках и ухожу, хлопая дверью. Между нами снова преграда. Железная дверь холодит спину, болезненно подчеркивая сильно выпирающие лопатки. Сумка с глухим эхом падает на пол, а ладони скользят по лицу, ощутимо надавливая на глаза: до черных точек, мокрых пятен. Ноги предательски подкашиваются, а я оседаю на пол. Носоглотку раздражает что-то щекочущее. Пытаюсь прочистить горло, но захлебываюсь в собственных стонах. Плевать, на всё плевать. Срываюсь на крик, закидываю голову назад. Затылком по двери, но это незаметно на фоне той боли, что разрывает изнутри. Давиться неразличимыми звуками, слюнями и рыданиями. Царапать кожу на шее, сдирать до крови на локтях. Растягивать рот широко, скаля зубы. Улыбаться безумно и криво, исчезая в собственной истерии. Знаешь, Скотт, это действительно страшно, когда тебя утягивает на дно. Это безумно больно, когда больше нечем дышать.