головокружение

Оst: Lhasa De sela – Love came here (мелодия, слова не так важны, хоть и к месту) Скотт вяло вытягивается на диване, закидывает ногу на ногу, а сам прогибается в спине, потягиваясь руками. Большие наушники съезжают с привычного места, а по комнате проносятся звуки привычных битов. Он быстро, даже как-то скупо облизывается, а потом переводит взгляд с потолка на вход в комнату, лениво всматриваясь в знакомые черты. Айзек стоит, прислонившись к косяку плечом и скрещивая ноги. В левой руке алеет сигарета, а в комнату проникает приторно-свежий запах дыма и ментола. Лейхи выглядит усталым и каким-то потерянным. Глаза прикрыты, а губы неприятно растягиваются в ухмылке. Скотт не сводит взгляда, лишь медленно моргая. Айзек затягивается и долго не выдыхает, отсчитывая про себя до десяти. Пальцы тянутся к выключателю; щелчка почти не слышно, только резкая темнота бьет по глазам. – Айзек? – голос звучит взволнованно, удивленно. Но тот не отвечает, продолжая, как кажется Скотту, стоять всё также в дверях. – Знаешь, – у Айзека много тягучих нот. Иногда Скотту кажется, что тот специально тренируется, может даже перед зеркалом. Отрабатывает произношение: четкое движение языка, придыхание и томность, которые осадком опадают на каждую букву. – Сегодня особенный день. И замолкает. Только проталкивает дым сквозь прикрытые губы, прислушиваясь к той ерунде, которая бухает у Скотта в наушниках. А последний молчит, не торопится. Скотт давно научился не перебивать, прислушиваться. У каждого бывает такой момент, когда накатывает. Когда возникает потребность в том, чтобы все вокруг заткнулись и выслушали. Айзек всегда чересчур эмоциональный, подверженный влиянию того или иного момента. Гордый, ироничный, иногда жестокий. И совсем съезжающий, когда что-то напоминает ему о его прошлом. Том самом прошлом, в которое Скотта так никто и не посвятил. Их личное табу. – Шесть лет назад умер мой отец, – хмыкает, ведет плечами и хмурится. Скотту не обязательно видеть, он просто знает, как Айзек сейчас выглядит. Выучены привычки, жесты и мимика. До скрежета зубов. Даже если бы он захотел, у него бы никогда не получилось выкинуть всё это из памяти. Он пропитался Айзеком, зазубрил наизусть. И вот сейчас, даже сквозь темноту, он видит, как у Лейхи напрягаются плечи, как сильнее сжимаются пальцы на сигарете. Видит и продолжает молчать. – Он был еще тем мудаком. Знаешь, есть такой тип людей, который нуждается в вечном контроле. В их жилах течет какой-то особый садистский раствор, который проедает дыры не только в них самих, но и в тех, кто их окружает. Черными пятнами остаются под кожей, зазубринами на костях и памяти. Всё подвергается разложению, гноению и преобразование в нечто нелицеприятное, подверженное разрыхлению личинками и червями. Но историю надо начинать с другого момента. Когда мне было пять, ко мне как-то вечером в комнату зашла мама. Она выглядела совсем не так, как я привык. На её лице не было той доброй улыбки, и пахло от неё как-то иначе. Чем-то соленным, жестяным и затхлым. Без привычных цветочных акцентов. Я, было, прикоснулся к её коленям, но наткнулся на такой холод, что запомнил на всю жизнь. Она смотрела куда-то мимо меня, её губы растянулись в безумном оскале. Она присела на угол кровати, покачиваясь, и засмеялась. Громко, страшно и лихорадочно. Её пальцы впивались в покрывало, а губы всё сильнее и сильнее растягивались, уродуя симпатичное лицо. Было страшно и хотелось ныть. Я хотел выбежать из комнаты, но она ухватила меня за плечи и притянула к себе, обнимая. Гулкие звуки становились тише, а она втягивала в себя мой запах. Дышала-дышала-дышала. Хлюпала носом, комкала мою футболку на плечах. Мне было неприятно и всё также страшно. Становилось мокро где-то над ухом, а мама, хрипя и булькая, давясь собственными стонами, нашептывала мне о том, что мы с ней обязательно сбежим. Что мы будем счастливы. Что всё будет хорошо. Всё, всё, всё. А я никак не мог понять, зачем сбегать, куда сбегать, а вернемся ли мы к ужину. Я тогда спросил её, а как же Дилан, мой старший брат, а она перестала раскачиваться, сильнее впилась пальцами мне в плечи, отстраняя от себя, и пытаясь заглянуть в глаза. 'Дилан? Какой Дилан, мальчик мой?' И рассмеялась. Её красивые руки, с такими тонкими запястьями, с выпирающими косточками, потянулись к моей шее. Холодные пальцы скользили от подбородка к кадыку, вырисовывая какие-то рисунки. Большими надавила под ним, а остальные пальцы, мертвой хваткой, сомкнула на шее. А я закричал, давясь собственным голосом, писком, воплем и слезами. Дальше наступила липкая темнота, только в памяти отпечаталось её обещание о том, что всё будет хорошо. После этого маму я больше не видел. Отец говорил, что мать забрали в психиатрическую лечебницу. Помешательство на почве потери старшего сына. Которого, кстати, нашли в бассейне. Несчастный случай, ошибка. Но это неправда. Мне еще долго снились мамины руки, на которых виднелись гематомы и царапины. Только через несколько лет я вспомнил, что в тот вечер на ней было её любимое платье в горошек. Но и оно было порвано. На ляжках виднелась засохшая кровь, чей след можно было проследить до самых икр. И взгляд. Такой бывает у людей, чьи жизненные ориентиры рухнули в один день. И они, оступаясь, провалились в пустоту. Было не так страшно, разбейся они сразу, но они продолжают слепо лететь, ощущая на себе взгляды, прикосновения; они слышат шепот и чувствуют, как им раз за разом ломают кости, раздирают грудную клетку и выдирают сердце. Конец так и не наступает, приходит только новый день и приводит за руку сумасшествие, которое игриво закатывает глаза, распахивает пасть и заглатывает с ногами. И тебя больше нет. Айзек переводит дыхание, замолкая, а Скотт напряженно усаживается на кровати, локтями утыкаясь в колени. Сдергивает мешающие наушники и захлопывает лэптоп. Это слишком. Это чересчур. Это не то, что он бы хотел услышать. И это не то, что можно так легко пережить в самом себе. Вот ты был в неведение, а сейчас, как тот человек, у которого выбивают подпорку, а потом любезно скидывают со скалы. Лети, милый, лети. – Как-то отец обмолвился, что и меня утопит, как ту паршивую мразь. Как Дилана. Я плохо помню, как проходило моё детство до десяти лет. Всё слишком смазано, утоплено в мечтах и желаниях вырваться. Сумбурно и сюрреалистично. Когда смешались воспоминания, сны, фантазии, обида, непонимания и тонны боли. Вот только однажды наступил тот самый день, когда я, распахнув глаза, действительно понял, до неприятного осознания, что никогда не вырвусь из-под его контроля. Он всегда за мной наблюдал. Он везде и всюду. Он знал обо всем, что со мной происходило, и должно было случиться. Я помню, как на одиннадцатый день рождения, вместо подарка и праздника, он схватил меня за волосы и потянул в подвал. Кричать было бесполезно, соседи уже давно свыклись, что в нашем доме происходит что-то такое, на что страшно обратить внимание. Волосы натягивались, а ноги бились о ступени, так же, как и колени, и спина. Задиралась футболка, а на коже образовывались ссадины. Спустившись вниз, ему не понравилось, что я издаю слишком много звуков. – Кто тебя воспитывал, маленький паршивец. Сколько раз тебе можно повторять, держи язык за зубами. Не открывай свою грязную пасть, если тебе не разрешили. Уяснил? И приложил головой о кафельный пол. Открыв глаза, я наткнулся на темноту. Всепоглощающую. Жуткую. Холодную. Ноги и руки упирались в стены, места было крайне мало. Тело скручивало от застоявшегося положения, пробивая судорогой. А воздух, плотной стеной, жадно заглатывался пересохшим ртом. Это был первый раз, когда отец запер меня в холодильной камере. Он даже повесил на крышку замок. Не помню, сколько времени провел там в тот раз. Но не хватало места, воздуха и воды. Мочевой пузырь был переполнен. В тот день повезло, что меня выпустили до того, как я обоссался. Потому что потом неоднократно случалось и такое, когда меня закрывали там на сутки или двое. Представь себе, Скотт, твои макушка, плечи, шейные позвонки, задница, колени и ступни упираются в стенки. Спертый воздух, сплошная тьма, которая сводит с ума. И тишина. Ебанная тишина, когда ты слышишь только своё дыхание, сердцебиение и скрип ногтей о стены. Те ломаются, кровью и мясом размазываясь по поверхности. Больно, но это хотя бы как-то отвлекает от того, что происходит в голове. Когда впервые обделался под себя, чуть не сгорел от стыда. Но он, отец, потом заставил все выдраить. И еще раз. И еще. Вариться в чужой ненависти. Изо дня в день, из часу в час. Собственный дом – замкнутое пространство, камера пыток и большая клетка. Мне отводилась комната на втором этаже. Выделялась тарелка, столовые приборы, одна чашка и странной формы стакан. В шкафу – все в двойном количестве. Две футболки, две рубашки, две пары джинсов. Одно на мне, другое в стирке. Свет можно было включать с семи часов вечера и до девяти. В девять пятнадцать – отчет о проделанной работе. В девять тридцать – трехминутное принятие душа. В девять сорок пять – отбой. Меня наказывали по-любому поводу. Плохо убранная кухня, не вовремя вынесенный мусор, плохо просоленная курица, «B» за работу, маленькая зарплата, слишком длинные волосы, дерзкий взгляд, многословность. Смешно то, Скотт, что всего этого на самом деле не было. Ну кроме, если честно, «B» за некоторые работы и действительно маленькую зарплату. Кто же будет платить подростку, который подрабатывает на кладбище, большие деньги? Да и мне тогда еще не исполнилось шестнадцати, хорошо, что вообще приняли и хоть что-то платили. Пощечина – это самое лучшее, что можно было заработать от отца. Он отвешивал её с каким-то внутренним достоинством и гордостью. Редко сопровождал комментариями и быстро убирался прочь. И это было замечательно. Как-то я пришел позднее, чем положено. Задержался по каким-то школьным поручениям. Отец ничего не сказал, только попросил перед тем, как я пойду спать, зайти к нему, – Айзек хрипло рассмеялся. Пальцы давно были обоженны дотлевшей сигаретой, – Я решил, что сначала зайду к нему, а потом уже в душ. Постучался, дождался разрешения, а затем зашел. Он сидел в кресле, читая какую-то книгу. Оторвавшись, окинул меня взглядом и мягким голосом, чуть ли не лучась добродушием, попросил подойди. Я послушался. – Во сколько ты должен был сегодня вернуться, Айзек? – К шести часам, сэр. – А во сколько вернулся? – Без десяти семь, сэр. – Тебе кто-то разрешал опаздывать? – Меня задержали после уроков. – Мальчик мой, я не спрашивал причины, – мужчина ласково улыбнулся, кончиками пальцев очерчивая линии лица Айзека, - а спросил: тебе кто-то разрешал опаздывать. И не заставляй меня повторяться. – Нет. – "Нет" что? – Никто не разрешал опаздывать, сэр. – Дисциплина должна быть превыше всего. Распорядок дня, манеры, послушание. Тебе говорят - ты делаешь. И никак иначе. Пальцы касаются отросших волос, накручивая и натягивая, почти даже не больно. – В девять тридцать, если мне не изменяет память, ты должен был принять душ. Не так ли? – Так, сэр. – Но не принял, как я вижу. Он схватил меня за шиворот и потянул в сторону душа. Заставил раздеться и отойти в угол, где располагался кран, включая холодную воду. Не успел я встать под воду, как меня дернули за руку вниз. Было скользко. Не удержавшись, поскользнулся и завалился вниз, почти что на бок, но упираясь коленями в пол. Первый удар ногой пришелся по животу, и я всё-таки завалился на бок. Потом по почкам, а дальше – без разбора. До тех пор, пока я не начал отхаркивать кровь. Та смешивалась с водой, красивыми узорами смываясь с белого кафеля. Помнится, я тогда подумал о том, что так и выглядит свобода. Когда твоя кровь, смешанная со струями ледяной воды, находит способ сбежать. – Надеюсь, ты выучил этот урок, мальчик мой. И ушел, оставляя меня там. Не ощущать боли, не чувствовать холода. Только думать о том, что зубы целы, а это хорошо. Да и за домашнее задание получил «А», разве это не здорово? Обвивать себя руками, пальцами впиваясь в кожу. Смеяться глухо, щекой неприятно, но терпимо вжимаясь в дешевое покрытие. Я никогда и никому не жаловался. Мне бы никто и не поверил. Мой отец – замечательный учитель, тренер. Любимец родителей и их детей. У него множество наград и грамот. Каждый второй может спеть о нем хвалебную оду. Поэтому каждый раз, когда я обращался за помощью в больницу, какая-нибудь медсестра обязательно бросала «вот малолетний преступник, опять с кем-то подрался», а потом нехотя обрабатывала раны, вставляла кости, накладывала гипс и зашивала порезы. Скотт не может продолжать это слушать. Его мутит и ведет. Ладони взмокли, а под кожей поселился такой невозможный страх и злость, что самому себе стыдно и неприятно признаться. По спине, между лопаток, соскальзывают капли пота, а в голове такая тишина, что становится больно. Он не может и не хочет больше сидеть на месте, поэтому срывается с кровати, путается в своих же ногах и почти падает, но у него получается удержать равновесие. Поэтому он подходит к Айзеку, который невидяще смотрит куда-то в сторону книжного стеллажа. Его бьет мелкая дрожь, а губы всё также ломаются в усмешках. Скотт мягко проводит по его локтям пальцами, спускается ниже и обхватывает за кисти рук. Тянет за собой в сторону кухни, включает свет, усаживает на стул, а сам отходит лишь для того, чтобы включить чайник. Как только щелкает кнопка, вновь возвращается к парню, усаживаясь у него в ногах и обнимая за них же, укладывая голову на колени. Целует через ткань, трется носом, дышит любимым и родным запахом. И готовится слушать дальше, подавляя в себе весь тот клокочущий ужас и желание разрушать. – Единственное, что отец никогда не делал – не пытался меня натянуть. Но его заводило зрелище, когда я закрывался руками, умоляя, чтобы он прекратил. Ширинка натягивалась, обрисовывая контуры вставшего члена. Он жадно облизывал губы, его ноздри раздувались. Взгляд становился смоляным и каким-то жидким. От таких хочется скорее залезть в душ и драить себя до тех пор, пока не останется ни следа. Как бы он не хотел, он никогда не трогал в этом смысле. Но его злость становилась всё более яркой, красочной. Даже сочной. Ему было мало мне сделать просто больно, он хотел, чтобы я сломался, психанул, окончательно слетел с катушек. Но я продолжал держать себя в руках, улыбаться в нужные моменты, не поднимать взгляд. А потом, если помнишь, мы с тобой стали учиться на одном потоке. Нет, мы еще не были знакомы. Ты тогда меня и не замечал. Был окружен своими друзьями, свитой счастливых и лучших. А я просто смотрел. Смотрел. И закипал где-то внутри. Мне было ненавистно, что у всех всё так хорошо складывается, а ты, такой неидеальный, с кривой челюстью и странной прической, окружен людьми, которые тебя любят и уважают. И для вас в порядке вещей опаздывать на уроки, получать низший балл, прогуливать, целовать соседский девочек и многое другое. Для вас привычно жить и ни на что не оглядываться. От вас я подпитывался каким-то удивительным зарядом энергии. Приходил домой и начинал рисовать. Уходил от себя, от своей жизни. Эскапизм в полной красе. Много читал, открывал для себя столько всего удивительного, что хотелось продолжать жить. Люди намного сильнее, чем кажутся на первый взгляд. Ими можно вытирать полы, их можно втаптывать в дерьмо. Бить по больным точкам, ломать желания и мечты в зародыше. Но они всё равно будут упрямо стараться выжить, держать себя и не давать возможности потерять самого себя. Однажды в зеркале я увидел не забитого подростка, а симпатичного парня. Широкие плечи, сильные руки, безумно злой взгляд из-под бровей и улыбка. Я улыбался, Скотт. И именно тогда я понял, что не всё потеряно. Мне было шестнадцать, когда я убил своего отца, Скотт. – Мне кажется, или ты всё-таки не понимаешь, что от тебя требуется? Отцовский голос приторными нотами обволакивал за плечи, пробираясь в самые далекие и потаенные места. У Айзека начало покалывать в подушечках пальцев, а в голове – пульсировать. Казалось, будто вот-вот закончится воздух. – Нет, отец. – Что именно «нет»? – Лейхи-старший склонил голову к плечу, а к губам поднес аккуратную салфетку, промокнув ею уголки рта. – Не уверен, что не понимаю. Время растягивалось, а стены кухни начинали давить. От неизбежного не было никакой возможности скрыться. Только благодаря счастливому случаю Айзек успел одернуть руку от стола, прижимая к груди. В то место, где мгновением раннее была его ладонь, впилась вилка. Отцовская рука ухватила за воротник рубашки, вынуждая придвинуться ближе к столу. – Я не расслышал, повтори. Айзек давно свыкся с тем, что не существует правильных ответов. Как бы ни старался, что бы ни делал, он всё равно будет в проигрыше, а отец останется недовольным. За натянутыми улыбками всегда следовало нечто такое, от чего приступы паники становились привычными гостями. И сейчас страх неприятно тянул внизу живота, скручиваясь тугим жгутом. Руки и ноги похолодели, а на висках выступила испарина. Всё шло по такой знакомой и накатанной схеме. Разговор, избиение, беспамятство, боль, мысли, ночь без сна, обработка ран, школа, мысли, мысли, мысли. И уходя в рекурсию. Только в голове что-то неприятно щелкнуло. Будто переключая скорость или снимая все запреты. Тихо сделав вдох, Айзек улыбнулся, расслабленно приподнимая верхнюю губу. – Не уверен, что не понимаю. Отец дернулся, злобно что-то шипя, но Айзек уже не слушал. Удивительно, как родители редко замечают, что их дети уже выросли. Вот и сейчас перед Джеймсом Лейхи стоял не его слабый сын, а взрослый мужчина, который в нахальном жесте развел руки в стороны, покачивая голову. – Что-то не так, отец? Мужчина медленно обошел стол и остановился вплотную к Айзеку, готовясь нанести удар. Но парню хватило выкинуть руки вперед, чтобы отец пошатнулся, поскальзываясь на злосчастной накрахмаленной салфетке, которая случайно упала на пол. Удар височной долей об угол. Несчастный случай. И ни малейшего сожаления. Даже не было никакого разбирательства. И так всё очевидно, как сказал шериф. Меня не отправили в приют лишь потому, что один из преподавателей согласился присмотреть за мной до совершеннолетия. Когда ты остаешься один в этом мире, должно, наверное, становиться страшно. Но мне было так охуенно, Скотт. Я первые почувствовал себя счастливым. И таким всемогущим. Меня продолжали мучить кошмары, но каждый раз они оставались просто сном, и всё это становилось таким неважным. Я гулял допоздна, напивался, знакомился с людьми, ходил по клубам и много рисовал. Просто чертовски много. Я был забитым зверем, а становился хищником, который больше ни-че-го не боится. Айзек вздрогнул, пальцами касаясь чужой макушки. Пропуская через пальцы пряди темных, слегка вьющихся волос. – А потом мы с тобой лично познакомились. И мой мир разделился на "до" и "с этого момента". Возможно, если бы не ты, не твоя кривая челюсть и абсолютно хреновая прическа, я бы до сих пор в колено-локтевой намыливал полы. Чайник давно вскипел и начал уже остывать, а Скотт не торопился вставать, крепче обнимая чужие ноги и закрывая глаза. Это так странно, когда ты живешь с человеком уже много лет, но, оказывается, знаешь о нем настолько ничтожно мало, что становится горько. Но еще паршивее от того, что не было возможности хоть как-то помочь, разделить воспоминания и боль. Скотту требуется долгих двадцать минут, чтобы понять, что Айзеку и не нужна поддержка. Тот никогда не избавится от кошмаров, никогда не сбежит от своего прошлого. Но он никогда не будет сожалеть о том, что произошло. Потому что это была его семья, его история, его хреновая судьба, в которой невозможно ничего переписать. – Надеюсь, что он горит в аду, Айзек, – Скотт говорит это тихо, почти на грани слышимости, а Айзек весело фыркает. – Уверен, что ему достанется вип-ложа с особыми извращениями, где его вывернут наизнанку и нашпигуют дерьмом. Айзек смеется, а Скотт успокаивается, но не забывает. Ему предстоят долгие ночи и дни раздумий. Вот только сейчас об этом не хочется думать, поэтому он поднимается с колен, целует Айзека в щеку и вместо того, чтобы заново включить чайник, идет варить кофе. Сейчас он сделает самый крутой кофе из тех, что Айзек когда-либо пил, потом они посмотрят какую-нибудь комедию, под конец которой уже абсолютно не будут замечать банальную сюжетную линию, отвлекаясь друг от друга. Займутся долгим и охуительным сексом, а потом заснут, и всё у них будет отлично. Потому что люди не такие слабые, какими кажутся. Потому что Скотт никому не даст посягнуть на его обожаемого, но такого эгоистичного, вспыльчивого и агрессивного волчару. Ни-ко-му.