over

За окном должно было быть солнце – пожалуйста, солнце, пусть бы оно слепило бы, или было бы зимним и вовсе не грело – только бы свету, свету, чтобы взмело пыль над полом, чтобы исчезло это черное марево. Нет. Бесполезно, оно все еще здесь, ночной шелк, и дышать в нем тяжело, глубокий страх внутри тебя медленно дозревает и сердце стучится быстрее, хотя где-то на улице бросают бесцветный блик фонари. Он просыпался один часто… …среди ночи, и не столько пугал его мертвенный и беззвучный покой, сколько видения, что преподносил ему порою воспалившийся разум; это был разум, раненый войной, войной заболевший. Поначалу была мысль, утвердившаяся довольно прочно, что продолжаться долго это не будет; со временем, когда из существования стала выходить жизнь, мысль превратилась в холодную, серую, непоколебимую надежду. Самое неустойчивое, что только могло появляться в душе человека. Вновь, и теперь – все чаще и чаще, кадров около сотни, но все мельком и чертовски знакомо, из раза в раз, и только лица меняются – лица живые, а на лбу у них волосы слиплись от крови, взгляд бледный и гаснет, и в сердце холод, не хватает больше сил ни на жалость, ни на печаль. Быстрей. Восемь, десять – мелькает, мелькает, а звука как не было, так и нет – только эти лица и руки нельзя поднять, в глаза заливают свинец, но не почувствовать невозможно. Раскрыл глаза – ничего, ничего, и лучше бы ослеп, но теперь слышишь, и ты точно знаешь, кому предназначался каждый выстрел. Каждое имя, и лучше бы среди них было и его. Нет, прекратить. Игра с собой, а он-то всегда думал, что его сознание уравновешено; вскочил, воздух не пропускал его, воздух теперь можно было схватить пальцами обжечься от холода. Ложь. Сбилось дыхание – рваное, клочьями вылетает, и ничего нет вокруг, ни темноты, ни теней на улице, ни белого света фонарей, ни тиканья часов на тумбочке; больше ничего, только он один, и из груди вырывается страх, едва переходит в беззвучный плач. Но только дрогнут плечи и расступится вата пустоты, которая забила уже глотку; прервались кадры, оборвалась пленка, посерело и исчезло все, лица слились в одно и сквозь тишину проступил какой-то отдаленный поначалу звук; сложился в слово, и холод расползся по сознанию, разлетелся в стороны и исчез. - Джон. Пальцы неживые, сжимают плечо, голос где-то далеко, а дыхание – за ухом; кроме этого - блестящих серой сталью глаз, силуэта ускользающего и меняющегося - нет ничего. Весь мир только здесь, а дальше него – те же мертвые лица, забытые имена и этот звук, повторяющийся и сухой. Он не скажет больше ничего сейчас – обовьют руки, прижмут, и будет теплое дыхание и размеренное сердце; и время остановится. Достаточно, покой придет в разум, выметая посеревшие и обожженные пленки бреда прочь; в груди, кажется, загорится что-то и будет греть невыносимо Душу. Наверное, Джон очнется, выскользнет из этих бледных рук, не зная, извиняться ли ему, или же, в который раз, не находя слов, лечь и больше до утра не закрывать глаз, ожидая возвращения сна; может быть, так и замрет, прижимая к себе фигуру гибкую, едва во мраке угадываемую, боясь, что вместе с нею вновь исчезнет все, возвращая Джона к тем же дням, которых, может, никогда не было вовсе. В комнате воздух был застывшим и сухим, и он разлетался клубами, когда Джон, лицо опустив к чужому плечу, проговорил, будто не зная, что делать дальше со словом этим ; оттого оно повисает в воздухе и звенит долго над их головами, - Шерлок.