Он вспомнит

Стальные пряжки на ботинках негромко клацают, и в унисон – лязганье тонких цепей на груди. Мягкий ковёр затирает, глушит шаги. Привычно, не глядя на шавок у витой лестницы, так же равнодушно скользя взглядом по строгим чёрным костюмам наверху, не касаясь белых масок. К чему? Безликие. Шаг за шагом вперёд, от тяжёлой дубовой двери внизу до кабинета напыщенного хозяина Игры, чьи руки замараны куда больше моих, перепачканы багровым по самые локти, несмотря на тонкую кожу перчаток. Меня это даже забавляло, много раньше. Теперь же совершенно наскучило. Да и ни к чему считать трупы. Ни к чему, пусть даже детские тушки ценятся куда больше испорченного наркотиками мяса. Наплевать. Чеканить шаг, сжимая катану кейсу наперевес. Вперёд, не замечая тяжёлых густых капель, стекающих с плаща и пачкающих белый мрамор. Не замечая стальной тяжести, опоясывающей грудину так, что не выдохнуть. Боевая машина не должна давать сбоев. Никогда, до полной дезинтеграции. Пока не достигнет цели, пусть и стирая зубья шестерёнок в порошок. Что мне человеческая усталость? Не замечать. Отключить. Подождать ещё немного, избавиться от очередной партии райна, а уже после забиться в свою дыру и не вылезать несколько суток. Арбитро, как и все хитро продуманные трусы, обожает декорации. Сложные драпировки, тяжёлые ткани… Глаз режет. Куда пригляднее обшарпанные серые стены. И ярко… Так много света. Чертовски много. Бликами играет, отражаясь от моего плаща, ножен, даже по коже брюк стекает светлым мазком, просачиваясь на пыльные ботинки. Отвратительно. Так я ещё более… грязный. Совершенно не к месту здесь. Чужой на островке показной роскоши среди полной разрухи и упадка. Не от этого мира. Тому, что за высокими стенами, принадлежу. Судорога невольно искажает черты лица, делает их ломаными, гротескными, слишком театральными. Живыми. Маска безразличия, натянутая поверх гримасы, роднее перекошенного рта и нахмуренных бровей. Шаг за шагом, сжав пальцами ручку чёрного кейса. Сжав так, что скрипнула кожа перчаток, впившись под фаланги пальцев. По безукоризненно чистой ковровой дорожке, пачкая её ошмётками грязи с ботинок. В Тошиме почти всегда дождь. Всегда грязь, будь то размокшие комья глины или же кровь очередной дряни. Смешивается серое с алым, выходит серый. Грязный. Везде грязно. Везде, кроме кукольного домика обладателя розового боа. Уверен, покинув его кабинет парой минут позже, я уже не увижу чётких отпечатков своих подошв. Двустворчатые двери прямо передо мной. Не раздумывая, хватаюсь за ручку. Слишком быстро, пожалуй, нервно, и взгляды охраны уже режут спину, глядят, не отпуская ни на секунду, узкими щелками прорезей в белой маске. Поворачиваю её, ощущая, как кожа скользит по гладкому дереву, и тяну створку на себя. Взгляд тут же упирается в тяжёлый стол и кресло за ним. Пустое кресло. Стискиваю челюсти и, аккуратно прикрыв за собой дверь, направляюсь к дивану, обтянутому багровым бархатом. Новая причуда Арбитро? Не помню, чтобы замечал его раньше. Чёртов масочник решил заставить меня ждать? Решил, будто вправе заставлять меня ждать? Раздражение пощипывает, но тут же в уставшем сознании вспышкой проносится мысль о том, что херовы десять минут, кои хозяин Игры соизволит испытывать моё терпение, можно потратить на отдых. Пусть и недолгий, но… Кейс с размаху плюхается на стол, и ампулы внутри него отзываются тревожным звоном. Не так следует поступить с ними, не так… Не отдавать в руки наркоторговца, а раздавить, планомерно расплющить каждую, сжимая в пальцах, чтобы райн, подобно крови, струился между пальцев и капал на пол, превращаясь в бесполезную грязь. Подобно крови… Но что оно, если не жидкость, струящаяся по жилам Премье? Оно и есть. Оно, чёртово снадобье. Отступаю к дивану. Чтобы не поддаться искушению, приходится отложить катану и стиснуть кулаки. К чему жалкие капли? Источник осушить. Перекрыть. Перерезать глотку. Увидеть, как вечно ускользающий прямо из-под пальцев призрак захлёбывается в своей же плазме. Увидеть… Увижу ли? Поморщиться и, потерев пальцами переносицу, всё же не удержаться, воспользовавшись тем, что никто не увидит, без сил рухнуть на так кстати появившийся диван, умостив ноющий затылок на широкой спинке. Пусть ненадолго, пусть внимательно прислушиваясь к тому, что творится за дверью, пусть только до звука шагов. Сжать виски и ощутить запах крови. Едва-едва доносится, щекочет ноздри. Мельком оглядываю свои руки и плащ. Крови, крови… Везде, реками. Не алыми каплями, так запахом. Не запахом, так вздувшимися венами на висках. Щурюсь, ненароком засмотревшись на вычурную лампу под высоким потолком, и отвожу взгляд. Ровно настолько, чтобы тут же зацепить им чугунное металлическое кольцо в стене, через которое пропущена достаточно толстая цепь. Досада. Как мог не заметить сразу? Но другого конца привязи не видно – тянется под массивный стол хозяина замка, то и дело подрагивает, лязгая звеньями, но кажется вполне достаточной длины, чтобы дотянуться до дивана или даже двери. Неужто масочник оставил свою игрушку без присмотра? Или пёсик провинился и теперь вынужден отбывать наказание, скованный строгим ошейником? Это вовсе не кажется мне интересным, но даже присутствие тщедушного, жалкого подростка не даст мне расслабиться и развалиться на спинке дивана. А раз так, то почему бы и не побеседовать немного? Как бы цинично это ни звучало. – Ину? Цепь перестаёт дрожать, слышится торопливая возня, суетливые вздохи, и, цепляясь за край столешницы, показываются тонкие пальчики. Без перчаток. Не Кау. Уже интереснее. Новый щенок? Откидываюсь назад и, размяв шею, пристраиваю ладонь на обитую бархатом спинку. Радуюсь, что не чувствую прикосновения ворса. Раздражает. – Вылезай сам, или выволоку. Рука исчезает и почти тут же показывается справа, почти до локтя. Замечаю закатанные манжеты белой рубашки. Неужто у папочки так сильно изменились вкусы? Где латекс и шипы? Неторопливо выползает из-под стола, и вместе с тем, как показываются явно отросшие серые прядки, меня просто пронзает узнаванием. Узнаванием этих растрёпанных в беспорядке волос и стальных, настороженно прищуренных глаз. Я видел его. Ранее. Видел почти у закрытой зоны, около огороженной магистрали. Видел и сохранил ему жизнь. Сохранил только из-за одного дерзкого взгляда. Сохранил, выходит, для того, чтобы его постигла участь гораздо хуже? Но такой не должен был сдохнуть, захлебнувшись хлещущей кровью из вспоротой глотки. Такой не должен сидеть на цепи. Всматриваюсь в его лицо. Вглядываюсь и на самом дне его глаз не могу уловить даже частичку упрямой дерзости. Ни капли не осталось. Неясная досада накатывает, а зуд касается ладоней. Нестерпимо хочется исправить свою ошибку и прирезать ЭТО сейчас, а откромсанную голову запихать в кейс вместо райна. За то, что сохранил жизнь никчёмному куску сломанного пластика. За то, что он позволил сломать себя. Щурится, встречая мой очередной взгляд, смелее уже, не прячется за чёлкой. Смотрит прямо в глаза, разглядывает их, склонив голову набок. Морщит лоб и… вспоминает. Кривится и, рывком поднявшись на ноги, бросается на меня, но длины цепи не хватает, и он падает на четвереньки в ничтожном метре у моих ног. А смотрит… как же он смотрит. С такой ненавистью, что дыхание перехватывает. – Узнал меня? Судорожно выдыхает, и в этом вздохе явственно улавливаю… вожделение. Брови невольно ползут вверх, а по спине пробегают колкими узелками мурашки. Уже порядком подзабытое чувство. Не отпускает меня, следит глазами, то и дело меняя наклон головы. Покусывает покрасневшие губы и шумно дышит. Провокация в чистом виде. Голом, я бы сказал. В одной только большой, болтающейся на теле рубашке, да и то застёгнутой далеко не на все пуговицы. Улыбаюсь даже, но, судя по реакции новоявленного питомца Битро, выходит плохо. Но он не прячется, наоборот – тянется ко мне, кончиками пальцев умудрившись даже мазнуть по моему затянутому в кожу колену. Рывком нагибаюсь вперёд и хватаю его за подбородок, дёргаю наверх, заставляя смотреть только в мои глаза. Пристально изучаю его. Обдолбанные, мутные, с расширенными зрачками. Ладонь перетекает на тонкую шею, а из приоткрытых губ вырывается хрип, когда почти с удовольствием стискиваю, большим пальцем пережимая артерию. Тянет вздохами кислород, тянет звенья тонкой цепи, тянет так, что тонкий ошейник удавкой впивается в бледную кожу под подбородком, чуть выше моих пальцев. Смелеет, и костлявые ладони уже увереннее ложатся на мои колени. Обе. Приподнимаю брови, демонстрируя недовольство. Копирует выражение, возвращая его мне. Интересный зверёк. Зверёк, с психикой и телом которого изрядно поработал изощрённый садист со своими далёкими от канонных представлениями о прекрасном. Чужой зверёк, зачем-то напоминаю себе, и ладонь было уже отпихивает его. Готовлюсь отвесить пинка, как паршивой собачонке, и загнать назад под стол, как… Вздох. Громкий, наполненный неприкрытым томлением, хриплый полустон. Почти мольба. Огромные на осунувшемся лице серые глаза. Ни капли прежнего тебя, ни капли горячей дерзости. Только лишь похоть плёнкой на незамутнённом сознании. Идеальный питомец. И проклятущие мурашки по спине от прикосновений худющих ладошек, жалящего лицо взгляда, рваных хрипов и упрямства, с которым он продолжает натягивать удавку. Значит, не все вытравил – остатки дерзости на самом дне плещутся. Не могу не щуриться, наклонившись вперёд, и не щёлкнуть карабином, наконец позволяя ему нормально дышать. Жадно вдыхает и, облизав губы, придвигается ближе, устраиваясь между моих ног. Задумчиво провожу пятернёй по взъерошенным серым прядкам. И снова, как разрядом в двести двадцать по проводам, обжигает вожделением. Наверняка обдолбанный, разгорячённый дозой опиатов или ещё невесть какого дерьма. В чём в чём, а в хорошей фантазии хозяину дома не откажешь, чего не скажешь о пунктуальности этой зажравшейся псины. Что же. Пальцы проходятся по наморщенному лбу, стекают на скулу и с силой хватают хорошенькое осунувшееся личико за подбородок. Дёргают выше. Папочке явно не стоило опаздывать. Вторая ладонь ложится на ремень, и, помедлив, пальцы цепляют пряжку. – Ты этого хочешь, маленькая шлюха? Выдыхает и дёргается, стоит сжать пальцы чуть сильнее. Так, должно быть, уже больно, но не настолько, как падать в пропасть, на дне которой ты беспомощно барахтаешься. – Хочешь, так возьми, – продолжаю я, цепляясь браслетом за клёпки и вытягивая бляху из мешающей шлёвки. Туго щёлкает пуговица. Помедлив, отпускаю его лицо, пристраивая ладонь на подлокотник. – Давай. Металл в голосе подстёгивает. Оживает, нетерпеливо ёрзая и приподнимаясь, пальцами оттягивает грубую материю штанов пониже, цепляясь за край белья. Медлит и, как заведённый, снова и снова проводит языком по красным, воспалённым губам. Раз за разом, быстрее и быстрее мелькает алый кончик между зубов, пока, решившись, тянется пальцами, высвобождая и сжимая полувставший член. Откидываюсь назад, правой рукой перехватывая его макушку, для верности пару прядок пропустив сквозь пальцы, – осторожность никогда не помешает. – Ну же, покажи, чему тебя научил папочка, – на последнем слове кривит, выходит саркастично. Но если бы ему было не плевать, если бы щенки разбирали интонации. Вдыхает и осторожно принимается гладить меня, едва касаясь дрожащими пальчиками. Осторожно, на пробу прикасается языком, коротко лижет, выдыхает и ведёт языком уже увереннее, очерчивая твердеющую головку. И вниз, на сколько позволяют расстёгнутые штаны. Аккуратно, тихонько поскуливая, беспокойно ёрзая задницей по холодному полу. Прекрасно вышколенная, нетерпеливая блядь. У Битро определённо есть скрытые таланты, одним из которых является дрессировка. Пусть и методы весьма сомнительны. Приятно холодит поясницу, живот, напротив, – горячим контрастом. Недостаточно ещё. Легонько тяну его за волосы, заставляя отстраниться и склониться чуть в сторону, буквально натягиваю на себя его рот, упираясь головкой в нёбо. – Постарайся, если хочешь, чтобы и тебе перепало. Задушено стонет, и мне хочется толкнуться глубже, чтобы он закашлялся и принялся сопротивляться, цепляясь за мои колени. Послушно работает языком, сжимает губы плотно обхватывающим кольцом. И это так охрененно хорошо, что я думаю не ограничиваться этим идеальным умелым ртом. Почему бы не поиграть с чужой игрушкой, раз хозяин решил, что может заставлять меня ждать? – Стой, иди сюда. Буквально стягиваю его со своего члена, тяну наверх, помогая забраться на колени, и несколько мгновений просто пристально разглядываю бледное лицо, то и дело взглядом касаясь мокрых губ и расширенных зрачков, словно силясь найти там что-то ещё. Что-то, что я заметил там много ранее. Что-то, что помешало мне перерезать эту бледную глотку. И не нахожу. Злюсь. Неторопливо задираю его рубашку, и взгляд цепляет фиолетовый от прилившей крови, напряжённый член, туго перетянутый эластичным кольцом у основания. Ухмыляюсь, когда он начинает крупно дрожать, стоит только прикоснуться к нему, провести пальцами по цветному пластику. – Вот оно что. Он не разрешает тебе кончать, верно? Только пользует твою дырку. Скулы густо вспыхивают багряным, но не отворачивается. Неужто внутри осталось что-то ещё? Стыд? – Бедный малыш, – тяну, нарочно растягивая слоги, цепляя чёртово кольцо и оттягивая его наверх, оставляя под самой головкой. Сжимаю, накрыв её пальцами. Грубо, почти наверняка причиняя ему боль. Кривится, но не издаёт ни звука, истекая смазкой, так что она липкими капельками скользит по стволу. Дышит прерывисто, неторопливо ёрзает на моих коленях, трётся задницей о холодную материю брюк, и я дёргаю его выше, заставляя прижаться вплотную, приподнять тощий зад так, чтобы я мог дотянуться до него пальцами. Дотянуться и прижать их к растянутой, влажной дырке. Втолкнуть в него сразу три пальца, в плотных перчатках ощущая, как легко они входят, как скользят не то по смазке, не то по чужой, оставшейся внутри сперме. Грязный. Настолько выпачканный, что дыхание перехватывает, и только одна мысль гулко, вместе с бешено несущейся по венам кровью, звучит в висках. Выебать и прирезать. Сломать шею, когда, дёргаясь, будет извиваться, кончая на моём члене. Избавить и наказать за всё это. Наказать… Увлёкшись, едва ли понимаю, когда начинаю трахать его пальцами, долбить, не думая об осторожности или возможной боли. И ему нравится, так нравится, что он дрожит, извивается весь, бьётся чуть ли не в конвульсиях, цепляясь за лацканы плаща, и загнанно, тихонько, словно боится быть услышанным, часто-часто дышит, губами едва касаясь моей скулы, оставляя на ней влажный след. Несмело тянется к себе, осторожно касается своего члена, тугого кольца, и… Перехватываю его ладонь. – Убери руки. Всхлипывает и, подчинившись, прогибается в пояснице, шире разводя ноги, давая лучший доступ, чтобы было удобнее его трахать. Начинает подмахивать, глухо подвывать на одной ноте, но тут же, словно опомнившись, закусывает кулак едва ли не до крови. Боишься, что нас услышат? Всё верно, я хочу, чтобы твой хозяин нас слышал. – Не бойся, папочка тебя не накажет. Тяжело дышит, отнимает ладонь ото рта и осторожно, неловко улыбается мне. Тут же выдёргиваю из него пальцы, вызвав короткий протестующий вопль. Всё ещё вглядываюсь в его лицо, не отвожу глаз от его, словно надеясь наткнуться на мелькнувший протест, возможно, осколки былой гордости, намёк на силу… Но всё так же – ничего. Щенок не хочет быть спасённым, щенок хочет, чтобы его трахнули, и плевать, чей член это будет, если в итоге мальчишке сделают хорошо. Его имя… Я слышал, но навряд ли смогу сейчас вспомнить. Как и всё неважное, ненужную шелуху. Чувствую пальцы внизу. Обхватывает и медленно направляет в себя, немного приподнимаясь. Разрешаю ему, позволяя головке коснуться растраханного входа и скользнуть внутрь. Опускается рывком и тут же сжимается так, что приходится стиснуть зубы, чтобы ни единого звука не вырвалось. Потому что слишком, и приходится вцепиться в его тощую задницу так, что наверняка останутся синяки. Крупно дрожит, ловит мой взгляд, всего на секунду коснувшись серой радужкой, и отклоняется назад, широко разводя колени, ёрзая ими по диванной обивке и ладонями упираясь в мои. Двигается резко, насаживаясь так, словно от этого зависит как минимум его жизнь, грубо, уже без страха причинить себе боль, и я плыву. Натурально съезжаю, ощущая, насколько он действительно мокрый, горячий, как плотно, сжимаясь, обхватывает мой член и позволяет ему выскользнуть из себя, чтобы рывком бёдер тут же загнать его назад, натянуться снова. Выдохнуть и ещё, ещё, раз за разом, чтобы я, посмотрев вниз, мог увидеть, как его тёмная растянутая дырка принимает меня, как исчезает в ней чувствительно набухший член, как расстёгнутая молния царапает нежную кожу на внутренней стороне бедра, расчерчивая её уродливыми, словно шрамы, полосами. И быстро, быстро, быстро! Не сбиваясь с темпа, используя силу тренированного тела, двигается, запрокинув голову и распахнув алый рот. Постанывает на одной ноте, меняя её тональность, скатываясь на грубых рывках вниз, обрывая себя же хрипом. Хорошо, так хорошо, словно это было создано для меня, заточено под меня, это вкусное, тренированное жилистое тело. Не удержавшись, задираю мешком болтающуюся на нём тряпку и провожу ладонью по животу, с удовольствием ощущая напряжённые мышцы, там, где Арбитро ещё не успел отметить его крестом. А может, не захотел портить? – Медленнее, – приказываю, придавая голосу нужные интонации. Шумно втягивает в себя воздух, всхлипывает и подчиняется, послушно меняя угол проникновения, когда перехватываю его за поясницей, притягивая к себе. Тут же упирается в мою грудь, комкает ладонями ткань футболки. Холодные. Обхватываю его плотнее, позволяя насадиться полностью и лишь приподниматься немного, оставляя член внутри себя. Кусает губы, когда наконец-то касаюсь и его тоже, протиснув ладонь между наших тел. Сжимаю пальцами кольцо, чуть оттягиваю вниз и снимаю. – Тебе это не нужно, верно? Дёргается, словно пытаясь выбиться из хватки, и принимается насаживаться как в последний раз. Сжимается так, что меня чуть ли не напополам складывает – так сильно стискивает внутри себя и впивается взглядом в моё лицо. Сам. Хватает за шею и фиксирует её слишком жёстко для покорной постельной игрушки. Не позволяет мне отвернуться, прижигая каплями ртути, безумно горящим взглядом. Живым. И последнее, о чём я думаю, это скинуть его на пол, задушив сжавший вместе с его пальцами порыв перекрыть ему кислород в отместку. Крутится, ёрзает на мне, выгибается, но ни разу не отворачивается. Удерживает зрительный контакт, даже когда снова нахожу его член и сжимаю его. Подаётся вперёд, толкаясь в ладонь, и, замерев, дёргается, словно в конвульсиях, сжимая меня так плотно и больно, что я, заметив, как зубами стискивает нижнюю губу, не обращая внимания на выступающие алые капли, кончаю тоже. Совершенно беззвучно оба. Воздуха в лёгких и так недостаточно, и так горит грудная клетка. Просто пережить это… Переждать этот взрыв, наблюдая за тонкой струйкой слюны с примесью крови, стекающей по гладкому подбородку, и размышляя о том, что эти губы я, пожалуй, попробовал бы тоже. Попробовал, чтобы терзать их, растравливая свежие ранки, и втягивать выступающие капли в свой рот. Не может отодвинуться, не может свалиться с моих коленей и уползти назад под стол. Не может отпустить мою шею и отвести взгляд. Усмехаюсь, как только могу перевести дух: – Никак узнал, глупая мышка? *** Хозяин белого дома решает почтить меня своим присутствием лишь спустя ещё четверть часа. Вплывает в кабинет, деланно поворачиваясь ко мне спиной, чтобы щёлкнуть ручкой двери и показать, что не боится. Показать, кто является хозяином. Что же. Усмехаюсь, нарочито небрежно, расслабленно дёрнув плечом, разминаю мышцы, ощущая, как напрягается светлая макушка под моей ладонью. Легонько сжимаю пальцы, зарываясь ими в спутанное кубло. Ладонью стискивает моё колено и тянется, словно большой кот, чья морда прижимается к моему бедру. Поворачивается и смотрит на своего хозяина с явной заинтересованностью, приподняв брови. Бывшего хозяина. Который, подобно профессиональному актёру, мастерски скрывает эмоции, натягивая на лицо одну из своих лучших, самых сладких улыбок. – Вижу, ты не особо скучал. Морщусь, не желая играть в игры. Не в эти. – Деньги оставь себе. Я заберу это, – и пальцы стекают с макушки на некогда белый, измятый ворот рубашки, оттягивают его, ощущая, как напрягаются мышцы под тканью. Ощущая, что он в это не верит. И снова на Битро, взглядом отыскивать малейшие изменения. Выражение его лица меняется, но не сказать, что значительно. Только подрагивающие уголки губ выдают. Вот-вот треснет идеальная маска. Открывает было рот, но тут же сжимает губы в тонкую прямую линию. Взгляд его мечется от кейса на столе и назад, судорожно оглядывая подтянутое тело, растянувшееся на диване. Фыркает и, сложив руки на груди, отступает назад, разом отбросив свои ужимки и, казалось, насмерть прилипший клоунский парик. Склонившись, ещё раз мельком заглядываю в глаза уже своей новой игрушки, чтобы удостовериться. Тебя, масочник, он тоже вспомнит.