***
...Люди меня не приняли, тело абсолютно безволосое, шрамы от ожогов на лице, и очень мерзкий характер от не прекращающейся головной боли, это все сделало свое дело. Я замкнулся в себе, и перестал выходить из дома. Родители тоже относились ко мне с прохладой, я и так в семье был на правах парии, потому что в утробе матери я был не один. Со мной была однояйцевая сестра-двойняшка, которая родилась с перетянутой моей пуповиной горлом, реанимировать ее не удалось.. Это был сильный удар по матери, и всю свою заботу, минуя меня, она пустила на мою младшую сестру. Я накачивался алкоголем и болеутоляющим, пытаясь отрешиться от боли в голове, но это слабо помогало. Еще со мной постоянно говорила она, я смирился с ее присутствием, но понимал что это ненормально, и у меня по всем признакам развивается шизофрения. Тогда, она предложила мне продолжить рисовать. Я пытался, но не мог сосредоточиться, что-то черкал карандашом, но это не помогало. И наконец, в один день, в особо пакостный день, наша кошка наша захотела большой и чистой любви. Она начала тереться об мои ноги и выть, пинки и затрещины не помогали, и она не прекращала. Это стало последней каплей в моей чаше раздражения, и, не выдержав, я схватил ее за шкирку, взял нож, и перерезал ей глотку. Кровь стекала по моим рукам, я уронил тушку, и сел рядом. Когда садился, я провел измазанной в крови пальцами по полу, и вдруг боль стала утихать. 'Марат! Ты сейчас что-то сделал, попробуй сделать это еще раз.' Я провел рукой по полу, ничего не изменилась 'О чем ты думал, когда делал это в первый раз?' 'Ни о чем, я лишь хотел, что боль ушла.' 'Попробуй еще раз, и пожелай того же!' Я нарисовал жирную черту, всей душой желая унять боль, и чудо! Пульсация в голове стала спадать. Я взял толстую кисточку и своего набора, обмакнул в еще не застывшую кровь, и начал выводить линии на стене, вливая в них мое желание, и мне становилось легче. 'Ты же художник, нарисуй что-нибудь нормальное.' 'Например? У меня нет желания думать.' 'Нарисуй меня, какой ты себе меня представляешь?' И я начал делать наброски. Я настолько увлекся, что не заметил, как пришла моя семья, как испуганно взвизгнула младшая сестра, как они застыли у меня за спиной. Я только рисовал, и ничто не могло меня побеспокоить. Когда я закончил, и обернулся, я увидел, что они убили себя тем ножом, который я оставил на полу. Я сел на корточки, и прижался спиной к стене. 'Почему? Почему они это сделали?' 'Я не знаю.' 'Думаю, это из-за того что я нарисовал. Зачем я тебя послушал?' 'Прости, я не знала, что так выйдет.' Я замер, и уставился в одну точку. Вернул меня к реальности звенящий дверной звонок, я встал, и как сомнамбула пошел открывать. На тот момент я вообще ничего не думал, и даже догадаться не мог, кто это и зачем они пришли. А пришла милиция, которая увидев меня, заляпанного кровью, тут же скрутила, и отвезла в управление. Мне что-то говорили, спрашивали, но я не мог понять, чего от меня хотят? Потом меня перевезли в больницу, что-то вкололи, и оставили на ночь. Утром я проснулся привязанным к кровати, и долго не мог понять, где я нахожусь. Тут я вспомнил. Что случилось вчера, что я вчера натворил. Это похоже на иронию жизни. Я влил свое желание избавиться от боли в свой рисунок, и все кто посмотрел на него, захотели от нее избавиться, и сделали это самым радикальным способом. Ведь жизнь - это сплошные страдания. 'Я не знаю, простишь ли ты меня. Но я, правда, сожалею, и скорблю вместе с тобой.' 'Я виноват, так же как и ты. Рано или поздно я бы вышел к этому решению, и итог был бы один.' Меня оставили в клинике, видя мою апатию, и периодические разговоры сами с собой, решили, что я их клиент. А когда я проговорился, что в моей голове я живу не один, начали пичкать меня таблетками, от которых я совсем замкнулся в себе. У меня пропал интерес к окружающему миру, да и было это не сложно. Меня окружали люди, у которых в глазах была пустота, они жили на одних рефлексах, жрать и спать, даже врачи и санитары не выделялись из этой серости, и поэтому, я отгородился от них, жил в историях, которые мне она рассказывала. Тогда я начал понимать, что я не вливаю свои эмоции в картины, я вливаю в картины жизнь, даже не жизнь, алгоритм ее существования. Случилось это, когда она решила рассказать про монахиню Анжелу, мы как раз обсуждали ее характер. Мы часто так коротали время, она придумывает завязку истории и главную героиню, и дальше мы продумываем характеры и поведение персонажей. В этот момент я начинал походить на статую, стеклянным взглядом уставившись в одну точку, и мог находиться в таком положении часами. И со стороны не скажешь, что у меня в голове идет жаркий спор: 'Все-таки, поедать человечину для монахини - это слишком.' 'Это, смотря для какой! Если монахиня какой-нибудь богини Кали, или подобной кровавой, то вполне себе может!' 'Монахи как явление, прерогатива христианства, а 'монахинь' всяких темных богинь зовут жрицами.' 'Хм, тогда пусть она прячется под личиной христианской монахини, и лишь в определенные дни месяца служит своему настоящему божеству. Там жертвы приносить, проводить обряды...' 'Ну, это уже больше похоже на правду, смотри, как я ее себе представляю.' И я, очнувшись, поискал, где бы порисовать, но, к сожалению, ничего похожего на карандаш я не нашел. Тут как раз пробегал врач, который меня опрашивал, и я попросил его дать мне тетрадь и ручку. Он заинтересовано на меня посмотрел: - Марат Витальевич, я рад, что вы хотите вернуться к своему хобби, но все же, тетради и ручки не положены режимом. - Пожалуйста, Павел Алексеевич, когда я пишу картины, у меня ослабляется головная боль, и легче переношу все, что со мной произошло. Пришлось немного поканючить и подавить на жалость, в итоге он сломался. Или это был его очередной психологический тест что бы посмотреть на мою реакцию. - Хорошо, думаю, ничего страшного не случится. Он ушел к себе в кабинет, принес мне обычную общую тетрадь в клетку, и синюю шариковую ручку. Я его поблагодарил, и сразу начал набросок 'Смотри, как я ее себе представляю...' Следующие полчаса прошли в обсуждении деталей, и прорисовке персонажа. Получилась на диво красивая женщина, одновременно притягивающая взгляд, и отторгающая его своим поведением. Она склонилась над еще живым телом, распятым на жертвенном камне, разорвала руками его плоть, и с наслаждением поедала его печень. Я особо не прятал свою тетрадь, оставляя ее в легкодоступных местах, и со временем несколько пациентов, и даже один санитар ознакомился с ней. И однажды я обнаружил, что кто-то вырвал листок с Анжелой, мне было не особо жалко, и я быстро забыл про это. А вспомнить мне пришлось на полнолуние, в эту ночь в палатах, были найдены мертвые тела. И убиты были очень знакомым способом. 'Смотри Клавдия, ничего не напоминает?' 'Какое-то деревенское имя, гадость.' 'Но все же?' 'Полнолуние, разорвана кожа, съедена печень. Дело рук пропавшей монахини-жрицы.' 'Но как? Я ведь в рисунки вкладываю только свои желания?' 'Похоже, что нет. И я думаю, ты даешь им жизнь.' 'Глупость, как может жить рисунок?' 'Есть многое на свете друг Горацио, неведомое даже мудрецам.' 'Если это так, то получается, я стал виновником их смерти. Почему меня совершенно не мучает совесть?' 'Я за нее, и ты мне такой нравишься.' (смех) Впредь, я проводил опыты, и старался понять, как работает мой дар. Однажды случайно убил медсестру, ее было жаль, она была доброй на ее дежурство на обед нам давали чай с сахаром, и иногда она угощала нас домашним печеньем. Но на свою беду она решила посмотреть мою тетрадь, которую я неосмотрительно оставил на столике. Там как раз был свежий опыт создания коллективной жизни на одном рисунке, отряд всадников - казаков. И как показали события, опыт был удачный. После того как ее нашли расчлененной в комнате отдыха, я заметил что доктор Кожевников, начал что-то подозревать. Началось все с того, что он вколол мне лошадиную дозу седативов, он устроил допрос. Я ушел в полную несознанку, рисую по наитию голоса, рисую и рисую, ничего не знаю, что происходит вокруг меня. Мне кажется, что мне не поверили, потому что у меня отобрали тетрадь и ручку. Головные боли вновь вернулись, и с ней вернулась мое раздражение. Только вот проявлять агрессию в дурке - бестолковое занятие. Меня быстро упаковали как буйного, вкололи целый коктейль препаратов, и заперли в одиночке. Сколько я там провел не знаю, дни сливались в месяцы, месяцы в годы... В существовании овоща были свои плюсы, я практически не чувствовал боль. В те дни, когда я не мог связно мыслить, и понимать что от меня хотят, и она постоянно говорила со мной, пела песни, что-то рассказывала, не давала мне потерять остатки разума. Наверное, если бы не ее забота, я так и остался овощем. Но потом все кончилось, в я пришел в себя на койке, с дикой слабостью в теле. Тогда, она впервые на моей памяти, разрыдалась. (тихий плач) 'Ну, будет тебе, я ведь жив.' 'Ты бы знал (всхлип), как я боялась за тебя.' '....' 'Я думала, ты никогда не очнешься.' (всхлип) 'Если бы не ты все бы так и случилось. Спасибо что говорила со мной.' 'Дурак, а с кем мне было еще разговаривать.'***
Я неторопливо перебирал в памяти события моей жизни, и пытался понять, мог ли я что-либо в ней поменять, чтобы не прийти к такому результату. По всему выходило, что нет, это все мое проклятие, которое сломало мне жизнь. Я шел и шел вперед, начал уставать, и начал задумывать о том, что пора сделать привал. Еды нет, воды тоже, значит можно просто отдохнуть. Помня, чем закончились попытки ощупать поверхность, я осторожно сел по-турецки. Вроде не проваливаюсь, держусь крепко. 'Знаешь, я тут подумал, что вполне возможно старого главврача и санитаров, выкинуло сюда.' 'Боишься их тут встретить?' 'Разве что их останки.' 'Ты оптимистичен.' 'Не думаешь ли ты, что они тут выжили за десять лет?' 'Мы не знаем, как тут идет время, и мы не знаем, где находится это 'тут'. Все может быть...' 'Надо попробовать нарисовать еще один выход.' 'Да, только вот чем ты будешь это делать? И на чем?' 'Я думаю над этим. А еще я думаю, что тогда в туалете, я нарисовал вход куда-то, и мы попали в место, вроде промежуточного перевала, или шлюзовой камеры. И если моя теория верна, то, как и вход сюда, отсюда должен быть и выход.' 'По-моему, ты бредишь.' 'У тебя есть идеи получше?' Нащупав в кармане больничного халата, шариковую ручку и простой карандаш, я начал сматриваться вокруг, пытаясь сообразить, на чем не рисовать. Сначала попробовал вести карандашом в пространстве, представляя, как за ним остается линия, и пытаясь держать ее в памяти, выводить круг. Как и ожидалось, ничего не вышло. 'Мир потерял в лице тебя талантливого дирижера.' Кстати, ручка хорошо пишет на коже... Я снял с себя халат майку, и начал выводить на костлявой груди узор. 'По моему, ты маешься дурью.' 'Не отвлекай.' 'Ты только что, снял с себя халат, в который можно завернуть троих таких как ты, и рисуешь на своей тощей грудке. Все-таки, ты маешься дурью.' 'Ты гений!' Я развернул свой халат на вытянутых руках, и осмотрел его. Полотно было шикарное, на нем можно было нарисовать бегемота в масштабе один к одному. Разложив его у себя на коленях, и наслюнявив карандаш, начал вырисовывать петельки, вкладывая в них желание, выйти отсюда. Старался очень сильно, абстрактные узоры покрыли большую часть халата, карандаш неоднократно стачивался, и приходилось отгрызать кусочки, что бы добраться до грифеля. Времени прошло много, и наконец, я понял, что у меня получилось, глядя на свой халат, я знал, что он вытащит меня отсюда, когда я его одену. 'Ура! Епифия, у нас кажется получилось!' 'Конечно получилось! Ты у меня умница. Давай быстрее одевай, не хочу ни минуты лишней здесь оставаться. И опять ты какое-то глупое имя сочинил. Подумай еще.' Я затаил дыхание, и надел его на себя. Ничего не произошло. Ни грома, ни молний, не светопреставлений, абсолютно ничего. Я как сидел, так и сижу. 'Кажется, я сделал что-то не так. Но я же чувствую что сработало!' 'Попробуй надеть наизнанку.' Снимаю, выворачиваю, и снова одеваю. Никакой реакции 'А если застегнуть на все пуговицы? И так и с изнанки.' Я попробовал, потом завязал пояс, потом вдел в рукава ноги, потом с ногами в рукавах, но наизнанку. И так, за непрекращающимися экспериментами, я коротал время, пока не почувствовал что ко мне кто-то приближается, и я замер. Это был некто, и очень страшный, одно его присутствие заставляли шевелиться волосы на моей лысой голове. Я его не видел, но чувствовал его крайнюю степень раздражения, которую он изливал вокруг себя. Напротив меня колыхнулся туман, и раздвинулся в стороны, очерчивая как бы ровную границы окружности. Меня подняло вверх, и швырнуло прямо в эту окружность. И я в довольно нелепой позе, полетел в темноту. Почему-то у меня создалось впечатление, что меня вышвырнули пинком под зад.