Сентябрь

      Листья, кружась в каком-то неведомом танце, медленно опускались на землю. За окном. Красиво, но выйти ты не можешь. Ты — лишь наблюдатель. Мир за окном не для тебя. Слишком тяжело снаружи и как-то неуютно. Там тебя одолевает чувство беспокойства, которое ты никак не можешь объяснить. А еще снаружи Он.       Его зовут Марк, но ты зовешь его Сентябрем. Просто потому, что так правильнее. «Сентябрь» больше ему подходит. Вы с ним даже не знакомы. Он просто есть где-то там, далеко от твоего мира, где люди живут, где они способны чувствовать. Там, где они смеются, общаются. Но это там, а ты…, а ты здесь, сидящий в своей комнате, запертый, изолированный от мира, что способен навредить тебе. И даже нет смелости выйти. И все, на что ты способен — смотреть на него изредка через грязное окно, видеть, как он гуляет, как он согревает руки своим дыханием, слышать, как забавно хрустит листва под его ботинками. И всегда он улыбается, смеется, словно и не замечает вовсе всех несовершенств этого мира. И всегда он один. Странно это. Такой лучезарный, красивый, и один. Поэтому и Сентябрь. Сентябрь — это всегда одиночество…

***

      Встаешь и начинаешь собираться. Страшно выходить, сталкиваться с миром лицом к лицу. Но так надо. Он зовет тебя. Твой Сентябрь. Мать подходит. Она сильно изменилась за эти три года: замечаешь. Нет больше её жизнерадостной улыбки, каштановые некогда волосы стали совсем седыми, лицо покрылось морщинами. И глаза уже больше не блестят так, как раньше. Она подходит к тебе аккуратно, будто не веря, будто боясь спугнуть. И внезапно это понимание на её лице, и такая боль отражается на нем.       — Уже пятнадцатое, да? — И смотрит так жалобно, словно все еще надеясь услышать твое «нет». Но…       — Да, — отвечаешь, не понимая, зачем ей это.       — Ты не забыл еще?       — Нет, не забыл, — врешь ты все, врешь нагло, все ты забыл, вырезал из своей памяти, желая верить, что не было этого всего. Не было того дня, не было дороги, машины, и Марка тоже тогда не было.       — Хватит, Алёш. Смирись, пожалуйста. Я понимаю, как тебе больно, но я ведь сына потеряла, Алеш. Только ты один у меня и остался… Он хотел, чтобы ты был счастлив, Алеш, отпусти его… — а слезы все катятся по её морщинистым щекам, по подбородку, капая на постаревшее от вечных стирок платье. А ведь она еще недавно была так красива…       — Мам, что ты говоришь такое? — И смеешься над её странными словами, — о чем ты? Все твердишь о нём, будто он умер. Ничего ты не понимаешь, глупая! — Улыбаясь, уходишь, оставив её одну, медленно сползающую по стенке, застывшую в немом крике. Но она и сама виновата, что не понимает ничего. Никто не понимает. Один ты видишь.

***

      Пришел наконец. Раздвигаешь кусты можжевельника, держа в руках букет из осенних листьев, что собрал по дороге. Старался очень, выбирал самые красивые. Разных цветов. Знаешь, что ему понравится. Он ведь так любил, когда ты так делал. Любил… Оглядываешься и видишь его. Сидит прямо на холодной траве, рядом с каменной плитой, так уродливо торчащей, наводящей на тревожные мысли. Никогда ты не понимал, зачем она здесь.       — Замерзнешь же, — улыбаешься. А он, видя тебя, улыбается в ответ, — вот, это тебе, — и протягиваешь ему букет листьев.       — А ты согрей меня, — смеётесь, и ты садишься рядом с ним, — и спасибо за букет, любимый, — обнимает. И так хорошо на душе.       И вы так и сидите, обнявшись, не обращая внимания ни на прохожих, ни на легкий осенний дождь, ни на надпись на надгробной плите:

«Авдеев Марк. 1990-2010. Любимый сын и брат. Вечная ему память».