Влюбленные гордецы

Со стороны Альфреда было большой жертвой позвонить первым, но он всегда это делал, с неизменной улыбкой, в которой сахара было больше, чем в переполненной сахарнице, набирая знакомый номер, который он чисто из принципа отказывался занести в быстрый набор. Она согласилась на ужин почти мгновенно, но совершенно по-русски упрямо протянула каждую гласную букву своего ответа, создавая видимость нарочитой лени и неохоты. Возможно, боялась, что их подслушивают, и потому не посмела дать себе слабину, чтобы потом смотреть в глаза начальников с непередаваемой надменностью и гордостью, которая снова начала сиять на дне сиреневых глаз. — Находилась я за свою жизнь по ресторанам, — с едва ли заметным укором произнесла Анна, переворачивая очередную страничку меню, и пробегая по ней глазами, — высокие цены, неплохие вина и сомнительное желание угодить тебе во всем. Джонс раздраженно и немного обиженно фыркнул, но возражать не стал — она все равно не поднимала на него взгляд, будто длинные густые ресницы были слишком тяжелы, чтобы смотреть иначе, нежели из-под их ореола. Суровые слова Брагинской никак не вязались ни с ее платьем классического покроя, с мягкими отглаженными складками, ни с выбором духов, в которых чувствовался аромат спелых ягод и распустившейся сирени. Дружелюбные разговоры не вязались, а начинать другие в отполированной до блеска атмосфере романтики и навязанной интимности, не хотелось. Секунды скользили мучительно медленно, растекаясь патокой по поверхности их собственной гордости. Больно кусаться и безжалостно колоться они умели безупречно, но идти на уступки, отдавливая собственное самолюбие, с большим трудом. Слишком громкий и оттого резкий, музыкальный аккорд ударил по перепонкам и где-то под ложечкой. Они оба встрепенулись и виновато опустили глаза. Мелодия закончилась и стало неприятно тихо. — Хочу уйти отсюда, — шелестящим шепотом, замаскированным под только что начавшуюся песню, обронила Россия, неестественно прямо сев на стуле и напряженно замерев. — Пойдем, — без сопротивлений согласился Альфред, и мгновенно поднялся, прытко выуживая из кармана бумажник и доставая столько денег, сколько бы они наверняка не потратили, даже заказав ужин. Но Америка и не думал вдаваться в какие-то сухие цифры, и ни разу не обернулся на столик, покрытый белоснежной скатертью, на которой одиноко горела свеча, освещая одну единственную красную розу и уродливо свернувшиеся бумажки.

* * *

Улицы уже окутали вечерние сумерки, загорались фонари, скрывавшие первые скромные звезды на небе, ветер с непонятной покорностью уступил место задержавшемуся морозцу, но они не сговариваясь шли медленно. Аня отыскала на дне сумки черные перчатки, которые тут же надела, стараясь отогреть замерзшие тонкие пальцы, и словно случайно пряча руки в карманы, приметив намерения Альфреда, которому только и удалось, что коснуться мягкой плотной замши. В Варшаве, которую сегодня объявили нейтральной территорией, было куда оживленнее, чем в обычные будни. Должно быть молодые парочки решили заполонить вечерние улицы, и своей неприлично энергичной веселостью подавить загруженность и усталость старшего поколения, возвращающегося с изнурительной подчас работы. Это было неважно, потому что вскоре Анна и Альфред затерялись в этой многочисленной компании, и выныривать из шумного сгустка не планировали, ожидая, когда очередная волна сойдет на нет и они смогут понять, в какую часть города их занесло. — Пора, — не повышая голос, но перекрывая все сторонние шумы произнесла Брагинская, и повернулась к Америке, выжидательно замершему на месте с чуть нахмуренными бровями. Он посмотрел на бледное, лишенное солнца, лицо Ани, на почти белоснежные в этом свете волосы, слегка завитые и неаккуратно собранные под капюшон теплого пальто. Она казалась очень красивой, но слишком далекой, чтобы посметь ее поцеловать, и потому Джонс только подушечками пальцев провел по ее холодной щеке, так осторожно, будто вырисовывал буквы на запотевшем хрупком стекле. — До свидания, — произнес он и слегка улыбнулся. Что-то в чертах лица России дрогнуло и она, поддавшись первому порыву, стянула с левой руки перчатку и некрепко ухватилась за руку Альфреда, пожав ее — совсем не сухо и не церемониально, скорее с грустью и надеждой. Такие прикосновения, как правило, согревали куда больше слов. — Спасибо, — по-прежнему тихо, будто оберегая голос, сказала она, — я почти верю в то, что твое сердце более реальное, чем эта картонка. Америка насмешливо хмыкнул, наблюдая за тем, как она удаляется, сжимая в руке красное, расплывшееся в тусклом свете пятно, которое наверняка было валентинкой.