30 секунд

Майор Клаус Хайнц фон Эбербах стоит возле зеркала. Очередная медаль за последние заслуги в аккуратной коробочке покоится в кабинете, пальто убрано на вешалку, а для ужина, пожалуй, уже слишком поздно. Майор какое-то время всматривается, потом одобрительно кивает собственному отражению. Он подтянут, достаточно здоров и он по-прежнему настоящий немец. В этом вряд ли можно усомниться. Эбербах не из тех, кого смягчают прожитые годы. Напротив, в его и без того прекрасном самообладании остаётся всё меньше и меньше досадных порех. Тело становится только крепче, убеждения твёрже, а ум острее. Со временем он всё сильнее напоминает себе и другим чётко отлаженный механизм, заточенный под одну единственную функцию – безупречное выполнение работы. И только иногда, крайне редко, что-то смутное, надоедливое и привычное неуместной нотой вклинивается в поток логичных мыслей. Клаус задумчиво и неторопливо идёт по коридору. Отмахивается от поздравлений дворецкого – это лишнее, это не несёт никакой пользы, ему нужно сосредоточиться на планировании следующей операции. А для этого необходимо, чтобы ум был предельно очищен от любой шелухи. Но почему-то именно сегодня эта «шелуха» выбрала момент, чтобы с упорством, несвойственным даже многим из его надоедливых коллег, мешать полному сосредоточению. Возможно, он действительно устал за этот бесконечный день нелепого шума и ненужных благодарностей . Впрочем, усталость – это не повод. В центре своей комнаты он, наконец, останавливается, пару секунд вглядывается в полутьму и думает об этом чертовом, не покидающем его осадке. Майор размышляет. Майор прикидывает трезво и взвешенно, не стоит ли сегодня действительно позволить себе эту дурацкую блажь. Только на тридцать секунд. Не на шестьдесят. Шестьдесят – это было бы слишком много. Шестьдесят – это слабость, на которую Железный Клаус не то, что не пробовал решиться - просто уже не был способен. Но если ровно тридцать? Да, - он прикрывает глаза. – Да. Тридцать он может себе позволить. Потом он просто вырежет эти секунды из памяти, это совсем несложно, когда есть необходимость. Он давно научился отсекать всё беспокоящее и не имеющее отношения к делу. Привычка, доведенная до автоматизма, вроде того, как взвести курок, поднести сигарету к губам или же пригнуться за миг до выстрела. Эбербах медленно садится на край кровати. Скупое на домыслы воображение майора со скрупулёзной точностью воспроизводит лицо графа Глории во время последней миссии: копоть на исцарапанной щеке, малозаметный шрам под подбородком и едва наметившиеся, ещё совсем небольшие лапки в уголках глаз. Воображаемый Дориан не улыбается, он предельно серьёзен и у него открытый, слишком прямой и открытый взгляд. Майор не пытается ни коснуться, ни приблизиться, подобные вещи никогда не пришли бы ему в голову, он просто смотрит в ответ. Смотрит, неловко сгорбившись и слепо шарит рукой по простыне, пытаясь нащупать спасительную пачку. Но сигарет в ней нет и он слишком занят, чтобы их искать. Он смотрит. Он ни о чём не думает, просто смотрит. Смотрит пристально, не отрываясь, цепко. Но мгновения проходят, и с их течением спина майора всё больше выпрямляется, чтобы застыть в привычной идеальной выправке. Когда секундная стрелка проходит свои пол оборота, майор откидывается на подушку. - У Мэри, - говорит Клаус. – У Мэри был барашек. Ещё через несколько мгновений майор спит. Ему не снятся сны, даже черно-белые. Совесть его чиста, помыслы свободны, а на душе совершенно спокойно. Утром он предоставит шефу кристально-четкий план операции, купит билеты на самолёт и отправится на очередное задание. И при всей своей истинно немецкой дотошности, он не заметит, что в новых сутках ровно на 30 секунд больше, чем в предыдущих.