***
Церковь Святого Мартина. Самая большая приходская церковь столицы. Одна из немногих мировых церквушек, объединившая в себе людей разной веры. Обитатели Букингемского дворца и представители королевской семьи часто посещали сию обитель Бога. Помнится, в моём недавнем детстве отец частенько, крепко сжимая мою руку, водил меня по Трафальгарской площади, вёл в самый центр туманного Лондона. Ещё вдалеке до моих ушей доносились нежные мелодии, частый звон колоколов и серебристые голоса самих ангелов, их воспевания Святых. Город, как всегда, был погружён во мрак, тонул в грязи и крови, но исполненное величием здание, обдаваемое божественным светом, было всё так же прекрасно. Из редких глубоких трещин античного храма коринфского ордера веяло стариной и странным могильным холодом. На колониальной капители в лучших традициях греческой архитектуры были изображены листья аканта. Высокая, стройная колокольня горделиво возносилась к небу, возвышалась над округой, а шпиль её венчала сверкающая золотая корона. Сколько бы раз я не приходил молиться за свою грешную душу, сколько бы раз не являлся падать на колени я пред ликами Святых, сколько бы лет не прошло с тех пор, как захожу поставить свечу за материнский упокой, каждый раз содрогаюсь в немом восторге, подавленный красотой сакральной обители. Но в этот раз, не исповедь и не свечи привели меня в церковь. Я стою пред алтарём, на мне дорогой тёмный костюм, чего уж там греха таить, отлично на мне сидящий, а в правом кармане пиджака символичный белоснежный цветок. Но мой взгляд прикован лишь к Ней. Женщине, с которой отныне я свяжу судьбу. Она красива как никогда. Нежный взгляд её синих глаз, блестящих арктических льдов, запал мне в душу в нашу самую первую встречу. Я беру её изящную, хрупкую ладонь в свою, а мои губы, чуть подрагивая нервно, произносят клятву, эхом отдающуюся в ушах и, конечно, любящем сердце. Рэйчел, я сделаю тебя самой счастливой леди на свете.***
Огромный полуразрушенный особняк сгорает в ярко-алом огне самого Ада, на окроплённом кровью паркете спят вечным, одиноким сном усопшие. Везде и повсюду снова и снова рождаются алые вспышки, ещё несколько всполохов пламени; я бегу куда-то, спотыкаясь, падая, судорожно пытаюсь схватиться за что-то пустым, невидящим взглядом; моя жена, моё совсем крошечное дитя. Чувствую, что потолок вот-вот обрушится на мою глупую голову, мигом седеющую. Я задыхаюсь в едком дыме. Большая часть моего некогда прекрасного дома воплощает собой гнусное пепелище, а возлюбленная мною семья, быть может, сейчас в одной из комнат-клеток, за устрашающим множеством дверей длинных, витиеватых коридоров. Господи, спаси. Руки болезненно ослабевают, опускаются с каждой секундой чаще, становятся тяжелее, будто свинцом налились; но нет, я не позволю себе сгинуть в этой беспробудной тьме, не подав руку во спасение родных, никогда ни в чём не согрешивших и не провинившихся пред ликом Божьим. И почему чудится мне в этом горении и предсмертных стонах кара, настигающая меня, неужто эта сущая Геенна в людском миру – мой судный день? Верно, ведь это суровое последствие моего падения и дурмана. Закашлявшись громко и надрывно, падаю на колени. Поцелуй девы с косой наперевес слишком близок, мне не успеть. Богородице, матери света, мне напоследок бы помолиться... о нет, что мне там нечестивому на небесах ждать, повязавшему себя с лукавым. Резко меня отрезвляет и поднимает на ноги пронзительный, высокий крик любимой, доносящийся где-то совсем близ меня. Он разорвал существующее вокруг меня пространство на тающие осколки. Я плечами, ногами, разбитыми кулаками выламываю двери с чертовски крепких петель, истошно зову её, рву криком глотку, глотая слёзы и летающий кругом пепел. Забегаю в одну из спален, и пред моим взором предстаёт нечто ещё более ужасающее, чем поместье-котёл. На паркете бледная, как выпавший в декабре месяце снег, Рэйчел. Её пышная грудь не вздымается вовсе; прелестные русые локоны рассыпались по полу, чуть отливая седым прахом страха в неверном лунном свете; обожаемые моим естеством тонкие руки неверно вывернуты; но едва уловимая улыбка, безысходно застывшая на её одухотворённом лике, убила во мне всё без остатка, выела душу, сплёвывая самые разнообразные чувства. Огромные глаза ещё шире раскрыты, их синева словно умерла вместе с Рэйчел, в этом холодном льду застыл всепоглощающий ужас. Нежные чувственные губы выцвели, увяли, не сравнить их с лепестками дамасской розы, как прежде. Вся младая, цветущая красота её мигом канула в Лету, а вместе с ней заливистый смех, подобный перезвону колокольчика, и так жалко погибла единственная в своём роде, великодушная доброта. Как же это?.. Подле тела возлюбленной стояла женщина. Её седую голову мягко окутывал сияющий золотой ореол, а за спиной раскинулись могучие белоснежные крылья. Тонкое тело ангела было облачено в скромную бежевую сутану, босыми ступнями она медленно шла мне навстречу. Фигура этого существа будто воплощала собой непорочность, но на её бледном лице застыла злобная усмешка, не вяжущаяся с обликом небесного чада. Я оцепенел, хватая ртом воздух, на губах осталась солёная влага. — Нет, смертный, не стоит рыдать, — словно пропел жестокий ангел сладкозвучным сопрано. - Ты воссоединишься с ней. В глазах мгновенно потемнело, ослепляющая вспышка боли лишила меня остатков разума. Нет. Мой сын. Сиэль...***
- Леди, прошу знакомиться, это граф Винсент Фантомхайв, — старик трепетно и тепло улыбнулся девушкам, указывая на меня сухой морщинистой рукой. — Ваша светлость, представляю вам моих прелестных дочерей. Младшая — Ангелина. Невысокого роста, худощавая девчушка в простом и незатейливом платье неуклюже сделала едва вышедший реверанс, а когда встретилась со мной взглядом, то вспыхнула румянцем, сливаясь с причудливым огненным цветом своих кос. Забавная. — А это моя старшая дочь — Рэйчел, — представляя её, любезный хозяин поместья заговорил с неприкрытой гордостью. Рэйчел была высокой и стройной, хотя и казалась болезненно-хрупкой. Благородное лицо обрамляли длинные локоны, золотистые, как тёплый янтарь. Шёлковое сиреневое платье неимоверно шло этой леди, а тугой корсет подчёркивал женственные изгибы. Она легко и плавно вышла вперёд, повторила реверанс сестрицы, только у неё поклон вышел куда изящнее. И держалась она куда увереннее, спокойнее. Нимфа подняла на меня взгляд. Большие глаза, обрамлённые пушистыми светлыми ресницами, горели, как сапфиры. Она даже позволила себе вольность, игриво улыбнувшись мне. — Рада знакомству, граф Фантомхайв. Чистый, высокий голосок, сравнимый с трелью весеннего соловья. И тут я решил идти на попятную и тоже позволил себе вести себя куда более несдержанно, на пару мгновений выйти из пресловутых аристократических рамок. Подхожу к девушке, бережно беру её ладонь в свою и, едва касаюсь губами, галантно выражая тем самым взаимную радость такой встрече. — Приятно познакомиться с Вами, миледи. Надеюсь, моё присутствие не обременяет Вас. Шаг вперёд, столь же галантно целую руку Ангелины. Но она пугливая голубка; резко отстранилась и, протараторив извинения, бросилась прочь из холла. Я рассмеялся, чуть прикрыв рукой рот, дабы подобное не сочли за дерзость. До чего занимательные сёстры. — Граф, мои глубочайшие извинения, — с горьким вздохом начинает причитать виконт Дюлес. — Я всенепременно отчитаю Ангелину за столь неуместную выходку. Я уже хотел было удостоверить господина, что меня это ни капли не задело, как голос подала старшая из сестёр. — Отец, прошу, не стоит, — молит прелестница. — Она ещё совсем юна, ей и шестнадцати не минуло, не уповайте глупо на крепкий шип той розы, что лишь на пороге цветения. Меня тронули слова девушки, сколько в них было напора и уверенности, пусть и пение пташки звучало взволнованно. Старик снова шумно вздыхает. — Рэйчел, моё сердце, конечно, поёт, слыша, как ты доблестно защищаешь свою сестру, но. И эти твои речи не должны были быть услышаны графом, — Он смерил, пусть и обожаемое им, чадо грозным взглядом, сведя густые брови чуть ли не до самой переносицы. — Или ты хочешь показаться ему невоспитанной девицей, которая так яро выставляет себя напоказ? Рэйчел хотела возразить, но я самозабвенно прервал её, ибо не хотел, чтобы милая усугубила ситуацию. — Виконт, меня безудержно радует, что наследницы Вашего дома не строят из себя эдаких густых сливок нашего общества, что уже претит мне, — уверяю я рассвирепевшего отца, сдержанно улыбаясь. — Девушки, как я вижу, выросли в лучшим традициях, раз их порывы так искренни и невинны в помыслах. А если их уста говорят столь песенным слогом, который продемонстрировала мне леди Дюлес старшая, — всего на мгновение перевожу взгляд на аристократку, вижу, как восторгается она сказанным, от вида её порозовевших щёк энтузиазм накатывает с новой силой, — то я становлюсь непомерно счастливым лишь от мысли, что могу созерцать их и Вас. Мужчину будто громом поразило. Чуть придя в себя, он сердечно поблагодарил меня, но в очередной раз извинился за нечто якобы нестоящее моего внимания. А синеглазка лишь на мой манер прикрыла ладошкой рот, заливисто засмеявшись. Этот серебристый перезвон колокольчиков не давал мне покоя ещё множество долгих ночей.***
В очередной раз мне посчастливилось выбраться в полюбившееся мне поместье виконта Дюлеса. Сердце сжималось от предвкушения перед внимательным взглядом небесно-синих глаз и смешных до слёз выходок рыжеволосой. Да, я нахожу её интересной, быть может, уникальной в некотором отношении, но пленила меня её великодушная, добрая сестрица. Выхожу из кареты, полной грудью вдыхаю сей чудеснейшие ароматы, доносящиеся из благоухающего сада. Поздоровавшись с виконтом наспех, направляюсь к обыденному месту гуляний девушек, помнится, Рэйчел страстно ждала воскресный пикник. Удивительно, что отец барышень опрометчиво позволяет мне находиться с ними без его сопровождения, хотя, думаю, он лелеет надежду выдать за меня одну из дочерей, что вполне осуществимо. Под тенью старого дуба в одиночестве восседает Ангелина. Больше в беседке никого не было. Однако, странно. Подхожу к ней. — Здравствуй, Анжи, — Девушки любезно позволили обращаться мне к ним вне общества неформально. — Почему ты здесь одна? Она резко оборачивается, вспыхнув. — Здравствуйте, Винсент, — вполголоса здоровается девушка. — Рэйчел нездоровится, оттого я вынуждена сидеть здесь одна, благо, Вы скрасили моё одиночество. Она смутилась своих слов, привычно спрятавшись за длинной чёлкой. Почему любимая в солнечный день в постели, я уточнять не стал, решив спросить позже у хозяина поместья, дабы получить достоверную информацию, а не преувеличенный лепет младшей сестры. — И снова неуверенно прячешься за чёлкой, ха, — Ловко перевожу тему, в надежде отвлечь Ангелину от грустных мыслей, несмотря на то, что были они мне понятны и разделяемы. — Почему же ты так усердно её отращиваешь? — Потому что я некрасивая — утверждает она, лёгким движением пальцев пройдясь по длинной пряди, после чего раздражённо натягивает шляпку ещё глубже. — Что такого в дурнушке, да ещё и с рыжей головой? Присаживаюсь рядом с ней, широко улыбнувшись нелепому выводу вполне привлекательной девушки. Касаюсь своими пальцами её волос, выдав первое, что пришло мне в голову. — У тебя такие прекрасные волосы, Анжи. Цвета огненного ликориса, что украшает тебя и идёт тебе. Этого тебе достаточно, чтобы ты полюбила себя и алый цвет? Она лишь ахнула, зардевшись краской пуще прежнего. — Но разве у Цепного Пса Её Величества нет дел важнее, чем косы дурнушки? — запинаясь, произносит она совершенно неожиданно. Я коротко засмеялся такой смелости. — Сегодня, видимо, нет, — Я ещё раз ласково прикасаюсь к её волосам. — Боюсь, я тебя отвлекаю от самоистязаний, причём совершенно ни на чём не основанных. Общаться с Ангелиной было приятно и легко, но обыкновенно Рэйчел держала меня здесь будто бы стальным тросом. Встав, бережно целую ладонь алой леди. — А теперь, прошу меня простить, но мне следует откланяться. Надеюсь, в скором времени увидеться вновь с тобой и твоей сестрой. — Да, конечно, Винсент, до свидания, — пролепетала она мне вслед.***
Весть о временно осложнившейся астме моей синеглазой нимфы не давала покоя, мешала работе; вдобавок, личные поручения Её Величества отошли на другой план, что раньше для меня было нонсенс. Я отчаянно скидывал плывущие перед глазами бумаги со стола, скромно круша окружавшее меня пространство. Служанки нервно суетились вокруг меня, поддавая несколько раз на дню чай, то и дело осведомляясь о моём самочувствии. Ещё и Фрэнсис, в которой негаданно пробудились чувства сравнимые лишь с истинно материнской заботой, пыталась заговорить со мной об этом; но у неё явно не выходило, ибо она без перерыва повторяла, как дурно на меня влияют сёстры Дюлес и диалог начинала с утверждений, что мужчине не подобает поддаваться слабостям вроде недостойных его женщин. Господь свидетель, если бы она могла, она либо довела меня до гробовой доски, либо женила на себе, бестия. Как бы я не любил сестру, и как бы не внимал её частым мудрым советам, но я никак не мог позволить ей оскорблять Рэйчел. Ведь каждое мгновение, милостиво подаренное ей мне, похоже было на сказочный разноцветный сон. Рэйчел много читала, ровно также, как и Ангелина, но её отзывы о прочитанном были куда ярче, нежели у младшей. Она не стеснялась в выражениях, нарекая того или иного героя "скотиной", сопереживала любой фрагмент, взятой в руки книги. Живо рисовала мне события быстротечным слогом; да и любое слово, произнесённое феей, звучало музыкой, симфонией открытых доброты, честности. Фраза, сказанная невзначай, отдавалась в сердце цветущей радостью. Ещё она мило и с детской непринуждённостью жестикулирует, дурачится, отпускает в адрес сестры забавные замечания, который показались бы многим недостойными леди, но при этом всём она умела оставаться воздушной, одухотворённой дриадой не от мира сего. Бывала иногда умиротворённой, подобной тихому застывшему озеру. Двигалась с грацией, легко танцуя, часто напевала помпезные мотивы, цитировала вслух достойные сонеты. Непревзойдённо сочетала в себе несочетаемое, посему я и сравнивал её с прекраснейшими героинями мифов и сказаний, ведь такой женщины в мире, должно быть, более не существовало. Каждый раз, думая о ней, снова и снова перебирая по крупицам залитые солнцем воспоминания, я понимал, как отчаянно желаю того, чтобы однажды сделать её графиней, видеть её улыбку сонным утром, крепко прижимать к себе родное тело, вдыхать аромат волос, сплетаться влюблёнными взглядами и обмениваться тёплыми поцелуями. Проведя всю ночь в раздумьях, наутро я объявил, что только моя возлюбленная встанет на ноги, я еду в поместье виконта Дюлеса просить её руки. Сестра излила на меня грязнейший поток негодования, предостерегла о гнусных раскладах событий, перекрестилась даже, богохульница несчастная, поклялась, что если я правда возьму в жёны эту испорченную девицу, то она в жизни со мной не заговорит. Я немало нагрубил ей, оскорблённый переходящей всякие границы клеветой, но погорячился меньше её. Зная Фрэнсис, я догадывался, что буду вынужден просить прощения, так как мыслю зачастую дальше и остываю от перепалок куда быстрее. Да и, если здраво рассудить, она болеет за моё счастье, пусть и не в совсем заурядной форме. Что же, буду, как мне и следует, терпеть железную леди, якобы на дух не переносящую скандалы; но от общения с избранницей я сестру всё же строго отстраню, дабы она не ударила по здоровью Рэйчел колким замечанием. Отец же дал добро, что не могло не заставить вздохнуть спокойно; также, всё тщательно взвесив, решил передать мне управление компанией "Фантом" полноправно и всецело. Ровно через две недели я отправился в дорогу в крайне приподнятом расположении духа.***
Наконец я держу её за руку, другой чуть приобнимаю за талию, упиваясь этим неким хозяйским жестом. Она приветливо и с любовью улыбается мне, робко глядя из-под опущенных ресниц. Рядом не находит себе места виконт, который, в свою очередь, был вне себя от радости. Он толкует нам, влюбленным, что не наблюдают чуждого сейчас мира, об общем родовом деле, о наследстве внуков, о богатом приданном ненаглядной нимфы. Часто старик, украдкой переводя взгляд на нас, смеётся той идиллии, что воссоздали мы, благоговея перед друг другом: это угадывалось в ежесекундных касаниях. В дверь нетерпеливо, прерывисто постучались. Получив разрешение войти, в кабинет зашла Ангелина, что в сие мгновение выглядела на редкость прекрасно, изысканно. На губах, вовсе не вульгарно выкрашенных в алый, цвела улыбка; того же цвета платье сидело на удивление хорошо, фасон был наиболее подходящим, словно создавался исключительно для этой тонкой талии. Рэйчел в очередной раз оказалась права, что не пролетит и года, как её сестра повзрослеет и засияет в амплуа благородной леди, одной из наилучших представительниц английского света, если сама пожелает того. Но мне в душу впала девушка по природе своей абсолютно противоположная этой. — Анжи, сестрёнка, — любовно обращается к ней новоиспечённая невеста. — У нас с Винсентом для тебя хорошие новости.***
— Ди, а не много ты жуёшь? — самозабвенно ходя по комнате взад-вперёд, спрашиваю я. — И никак не наскучит ведь. — Да что ты говоришь? А вот ты, Винс, слишком обеспокоен, — отчеканил в ответ немецкий пёс, проглотив канапе. Акцент Дидериха забавляет меня, лает, совсем как овчарка. — Ты не меняешься со студенческих годов, бестолковый и взбалмошный мальчишка, как в ту пору. — Дидерих, дружище, просто раздели со мной ожидание, — со вздохом прошу я. — Желательно молча. Он сердито взглянул на меня, но после продолжил есть — а иначе и быть не могло. Со второго этажа спустился Танака. — Танака, ну что там? — глотая слова, в обескураженной спешке осыпаю вопросами управляющего. — Как она? Что говорят женщины? Долго она ещё будет так... страдать? А что ребёнок? В моём присутствии все умалчивают о его предполагаемом состоянии. — Скоро, господин, терпение, — после недолгой паузы произнёс старик. — Миледи в довольно сносном состоянии, наши опасения были напрасны, осмелюсь я сказать. Думаю, дитя имеет все шансы появиться на свет здоровым. Мысленно благодарю Бога за то, что он укрывает могучим крылом наш дом. Не отдавая себе отчёта в действиях, я подлетаю к японцу и крепко пожимаю его дряблую ладонь, одними губами прошептав слова благодарности. Он понимающе улыбается в ответ; и мне на секунду кажется, что его маленькие тёмные глаза повлажнели от слёз, будто он трепетно и бескорыстно разделяет мои чувства и боль возлюбленной, должно быть, так оно и есть. Со второго этажа раздается истошный детский крик. В сладостном оцепенении я испытываю всевозможную гамму эмоций: растерянность, за ней страх перед новым, а венцом послужило обжигающее тепло, медленно разлившееся в истерзанном сердце. Одержимый счастливой эйфорией, спустя несколько мгновений я бросаюсь вверх по лестнице, по пути едва не сбив запыхавшуюся бабку-повитуху, которая, видимо, спешила подарить мне радость новости о рождении первенца. Влетев в спальню, я так и не могу осилить порога, заворожённый красотой происходящего. Рэйчел — подлинный ангел во плоти, раскрасневшаяся, тонкой рукой смахивающая пот со лба, держит на руках нечто крошечное и хрупкое. Она тихо, устало прикрывая красные глаза, смеётся тому, как забавно чадо прячется от декабрьской метели в её пышных локонах. Жена подносит его лицом к своей горячей щеке со всей нежностью, что может быть присуща матери. Малыш только фырчит, а она мягко, стройно напевает ему старую колыбельную, ласкающие слух звуки схожи чем-то с изящным вальсом снежных хлопьев, беспорядочно подлетающих к оконной раме. — Любимый, — зовет она едва слышно. — Ну же, посмотри на нашего мальчика. Сын. В голове не укладывается, этот малыш, трогательно засыпающий на руках обожаемой нимфы — мой сын. Я отец. Казалось бы, что может быть естественнее? Естественнее такого невообразимого чуда. Я медленно, осторожно подхожу к кровати, опасаясь, что одно неверное движение - и мальчик исчезнет без следа, лишь красочной картинкой оставшись в памяти. Но этого не произошло. Он умиротворённо сопит, тёмные ресницы подрагивают, а крошечные пальчики порою слабо сжимаются кулачком в чутком сне. Едва оторвавшись, я гляжу на Рэйчел, и она, словно читая меня, как переплёт выученной наизусть книги, ободряюще кивает. Глубоко вдохнув, я кончиками холодных пальцев касаюсь виска новорождённого и сам не замечаю, как уголки губ ползут вверх, а по щеке катится одинокая слеза истинного блаженства. — Он просто... прекрасен, дорогая, — выдыхаю я. Вдруг сын тихонько чмокает влажными розовыми губами, забавно морщится, ворочается. Апогеем становятся широко распахнутые глаза, испуганно глядящие на нас с Рэйчел. Я только ахаю. Большие, чуть раскосые, цвета благородного сапфира или же тугой небесной выси; эта непередаваемая синева схожа с распахнутой настежь бездной прекрасного; неволей зачаровывает. В эту секундную встречу взглядов я осознаю, как влюблён в этого ребёнка, в эти глаза, унаследованные от моей дивной дриады. — Винс, — шёпотом обращается Рэй, — его имя — Сиэль. Возражений я не потерплю, прости.***
Отныне дни я проводил, находясь в не покидающем меня круговороте беспокойства. Мелодия неровного дыхания и путаницы мыслей заключался в том, что я и половины дня не мог провести вдали от дома, где каждый вечер меня терпеливо ждали неунывающая супруга, что с рождением сына поначалу не изменилась ни на йоту, и, конечно, взбалмошный, неусидчивый Сиэль. Разбирая бумаги, вверенные в надёжные руки самой королевой, я щепетильно ворошил воспоминания семейных пикников, вылазок за город в тёплые июльские выходные, первые шаги обожаемого наследника. Кажется, что он всего-то на днях научился держать крошечную тёмную головку, да только во вторник за завтраком этот юнец шести лет гордо заявил, что не прочь заняться уроками верховой езды, деловито скрестив руки на груди. Мой мальчик, конечно, смышлёнее своих лет, его речь куда приятней, а монологи за поеданием шоколадных кексов осмысленнее; но всему есть грань, и смех, и грех, ведь Рэйчел это поощряет. Когда сыну минуло два года, её будто подменили, тогда-то вожделенный покой без остатка исчез. Благо, Фрэнсис частый, пусть и не всегда желанный, гость нашего дома, в особенности её дочь и моя любимая племянница — Элизабет. (Я задумываюсь о дочери, да только женщины в нашем роду очень своенравны.) Она немногим старше нашего малолетнего графа, пара месяцев не сыграет роли. Моя благоверная в присутствии непоколебимой, уже как пару лет, леди Мидлфорд куда более сдержаннее и озабоченнее не только желаниями обожаемого пострелёнка, но и его целости, о которой зачастую пекусь только я. Также бывают и неконтролируемые приступы желания взять мальчика под надёжное материнское крыло, когда это совершенно не требуется, балует его нещадно. Устал изумляться тому, как некогда в пределах разумного противоречивая женщина ловко и жестоко преподносит на пару с мальцом сюрпризы. Но, думаю, что это и есть счастье. Однако, сегодня утром наш дом поразила поистине ужасная весть. Ангелина и её муж попали под удар жестокого рока, вчера ночью их кучер на неровной дороге за городом не справился с лошадьми; итог — мадам потеряла ребёнка при падении, а её супруг скончался прямо на месте в виду того, что не выдержал такой потери крови. Нимфа всё утро проносилась словно в свистопляске, собираясь в госпиталь к сестре. Несомненно, племянник Анжи в стороне не остался, по примеру матери поспешил навестить её. Я не отозвался на благородство жены, ибо искренне считал, что алая леди желает гордого одиночества, так мне казалось. А на душе беспощадно скребли кошки, острыми длинными когтями впиваясь глубоко в плоть, а всё потому, что мне было неведомо, верны ли мои догадки о чувствах старой подруги относительно меня, но я продолжал привычно тешиться самообманом. Глубоко за оболочками сердца таился странный стыд, разраставшийся раковой опухолью. Больнее всего было то, что любимая со мной подобного разделить не сможет. Никогда. Лучшим вариантом было не показываться в поле зрения Ангелины, дабы не добить её разом рухнувший мир и не сломать ненароком ту крепкую молчаливую стену, что сам возвёл. Надеюсь, что она сможет меня простить со всем присущим ей великодушием. И когда-нибудь всей душой принять мой и Рэйчел плод любви.***
А в полдень окрестности дома кажутся тихими, затаившимися, словно жизнь ещё нежилась в постели, случай редкий и поистине незабываемый, трогающий чуткие струны души. И ветер — тёплое дыхание цветущего мира. Порою просто нужно слушать хрупкую музыку тишины. Кругом витают ароматы летнего зноя, густой смолы, терпкого мёда, крепкого дерева. А как сладостно вкушать запах свежескошенной травы — ощущение на вес золота; особенно когда в лёгких тонны городской пыли. Я медленно закрываю уставшие глаза, вовсе не жмурясь под лучами солнца, нет; а в голове рождаются образы свойственные лишь человеку счастливому: например, крупные капли росы, переливающиеся цветами далёкой радуги, на изумрудных лугах; прохладная небесная ввысь, где кучкуются дождевые или перистые облака. Почему-то моя переменчивая душа, словно одна из миллиарда пёстрых бабочек, захотела вдруг косого дождя, который непременно разбавил бы зной, а каждая капля его вобрала бы в себя южный, западный, северный, восточные ветры, унесла бы в сияющую неведомую мне даль на больших янтарных крыльях диковинного, сказочного короля-орла. Из вереницы суетных мыслей меня вырывает холодная и родная очертаниями ладонь, тихонько сжавшая мою. Рэйчел приглушённо смеётся моим открывшимся, должно быть, крайне сонным глазам, но я уверен, что олицетворяю собой безропотную радость и любовь к тому миру, что к счастью окружает меня. А милая только чуть приподнимает подол лёгкого летнего платья, подсаживается ко мне вплотную и вот уже тянется притягательными губами к моим, как вдруг нас бессовестно прерывает наш обожаемый сын, крепко держащий за ручку свою крошечную невесту. Бесёнок что-то держал за спиной, его полные щёчки раскраснелись то ли от жары, то ли от разом нахлынувших чувств. — Сиэль, давай же! — визгливо подначивает его Элизабет, подтолкнув вперёд. Племянница пребывала в ажиотажном нетерпении, она нервно теребила кончики белокурых локонов, изо всех сил пытаясь не расплакаться. Тот, деловито кашлянув в кулачок, глубоко вдохнул, отвёл взгляд в сторону и на шумном потерянном выдохе вскрикнул: — Поздравляю! Он быстро протягивает нам букет белых лилий: бархатные лепестки хаотично и беспорядочно смяты местами, изящные стебли надломлены, но раскрытые бутоны источают благоухание, а само чадо выражает бескорыстную и единственную в своём роде привязанность; этот открытый и честный знак внимания сына в годовщину бракосочетания родителей поверг меня и возлюбленную в оцепенение. Она пытается ответить ребёнку, но лишь беззвучно открывает и закрывает рот, а под конец и вовсе зажимает его рукой, разрыдавшись от такого невообразимого подарка. Рэйчел падает с лавочки прямо в объятия Сиэля, утыкается лицом мальчику в шею, вмиг прижимая к себе ослабшими руками. До края моего уха доносятся хриплые слова благодарности, произносимые сквозь счастливый, мимолётный плач; он напоминает мне странную мелодию, ибо льётся тихо, чуть слышно. Мальчик закусывает губу, шмыгает носом; быть может, это влияние моих учений, ведь я последнее время пытался привить ему, что джентльмены не плачут. Хотя в это мгновение я простил бы ему всё, что угодно, да и сам несомненно разделял переживания двоих. Едва я отошёл от бури эмоций, поднимаюсь на ноги, но тут же падаю к моей удивительной семье, что уже нежится на траве, позабыв о слезах и горестях, о боли всего сущего, просто предаваясь круговороту необъяснимого счастья, гуляющего в эти августовские дни по закоулкам поместья. Нимфа смеётся мне на ухо, обжигая пламенным дыханием; пострелёнок коварно пытается защекотать и меня, вот под его боком пристраивается Лиззи, уже ни капли не стесняясь счастливых рыданий, воодушевлённых происходящим, а он только приобнимает её; как же невинны эти дети; да и всем мы, впрочем, заливаемся смехом, подобно нашим малышам, сквозь горячие и вовсе не тяготящие слёзы, утопая в рассыпанных белоснежных лепестках, что всегда любила дорогая сердцу. — Винс? — Да? — Пообещай, что так будет всегда. — Я уже клялся сделать тебя самой счастливой, Рэй.***
Ветхое лондонское кладбище; тропинки, выложенные камнями, поросшие мхом и сорняками; деревья, грустно склонившие зелёные верхушки; в вкрадчивом шелесте листьев слышится плач поминающих свои утраты. Две аккуратные, неприметные могилы. Имена на них словно стёрты чей-то безжалостной рукой, рукой слуги времени и смерти, что танцуют зловещие танцы рука об руку годами напролёт. Возле кованной ограды стоит парнишка, по сей видимости, дворянин: об этом говорит его гордая стать, тонкая дорогая трость. На бледном худом лице лишь тени эмоций; но в синих бездонных глазах тёмная пропасть нескончаемой жгущей изнутри боли, которая, кажется, вот-вот изольётся наружу ледяным потоком арктических вод, унося за собой и могучие айсберги отчаяния, так ловко скрытые в глубине крошечного, но безумного сильного сердца. А мальчик, вдруг сгорбившись на мгновение, совсем как немощный старик, наклоняется вперёд и молча оставляет дюжину белых лилий, перевязанных чёрной, как вороново крыло, лентой траура. — Себастьян? — Да, мой господин? — Пойдём отсюда. — Слушаюсь, милорд.