И солнце способно на подвиг

Кадзама Тикаге пребывал в дурном расположении духа, что, собственно, мало отражалось внешне: разве что бумажный абажур андона изредка колыхался под порывами ветра, которого в закрытой комнате не наблюдалось по определению. Чистокровный был погружен в раздумья, а уж какие — сам Бог ведал. По выражению его серьёзно-равнодушного лица можно было лишь догадываться о том, что в его мыслях явно присутствовали Синсенгуми, Исин Сиси и, само собой разумеющееся, Юкимура Тидзуру. И если бы в жизни Кадзамы всё шло гладко, то неоткуда было появиться этому сосредоточенно-отсутствующему взгляду, устремлённому куда-то извне, словно в постороннее измерение, подвластное ему одному. Что, в некоторой степени, так и было. Поддержка революционеров началась довольно-таки успешно, что не могло не радовать светловолосого демона. Но, что удивительно, никакого удовлетворения он не испытывал, только одно-единственное чувство точило его изнутри. Непонятное, непознанное ранее, оно грызло его грудную клетку, неторопливо, но расчётливо приближаясь к сердцу, вытесняя все размышления прочь. Тонкие дуги бровей взметнулись вверх, а чарка с сакэ, поднесенная к губам, на мгновение покачнулась из-за внезапно дрогнувшей руки. Тотчас он поймал на себе обеспокоенный взгляд сидевшей подле спутницы, по-прежнему державшей хакутё* с пьянящей мутной жидкостью, и что-то тревожным звоном откликнулось в его подсознании. Да, он ведь находился в квартале удовольствий... Симабара. Некогда само слово внушало ему отвращение, стоило только подумать, чем занимались проживавшие здесь человеческие женщины. Безусловно, подобные заведения были не редкостью на его родном Западе, бывало, что он ненароком заглядывал туда не по счастливой случайности, однако теперь из-за сложившейся ситуации в Японии и вечными погонями за наследницей рода Юкимура Кадзама напрочь утратил желание посещать такие места. Но отчего-то сегодня его завлекло сюда по непонятной причине, впрочем, как убедил себя демон, это были всего-навсего инстинкты собственного тела, нуждавшегося в отдыхе. О том, что не мешало бы усладить и душу, Тикаге не позволил себе и помыслить. Залпом выпив содержимое чарки, он бессмысленно уставился на татами, не зная, куда деть взор. Девушка отреагировала с не меньшим промедлением — ему почудилось, будто она тщательно наблюдала за ним, выжидая подходящего момента, — и наполнила тёко новой порцией саке. От него не укрылось и волнение, которое она тщетно пыталась скрыть. — Кадзама-хан, — ее тихий, слегка дрожащий голос впитал в себя все краски этой комнаты, этого знойного летнего вечера, этой необыкновенно застилавшей разум атмосферы. И нотки обольщения, совсем невинного, промелькнувшие в её интонации, возбудили в нем пока ещё смутный интерес. Юная ойран была в смятении и — он определил практически сразу — едва ли опытна. Это сквозило в её поведении, манере говорить несколько позднее, чем требовалось, в жестах, столь же скованных, как и нескладная грация, чарующе завораживающая любого мужчину. Тикаге всё ещё не осознал, что попался в её сети. — Вы — иходзин*, не так ли? Певучесть её фраз поражала своей прямотой, заставляя забыться и внимать одной её речи, журчащим потоком лившейся откуда-то извне. Ему показалось, что она каким-то неведомым образом сумела пробиться в его мир, наполненный запретным для обыкновенных людей, но, стало быть, во всех этих нелепых предположениях следовало обвинить выпивку. — Верно. И что вам это подсказало? — тягуче протянул он, гипнотизируя собеседницу пристальным рубиновым взглядом. Нутром он чувствовал, что пришло время его любимой игры в кошки-мышки. Конечно, гораздо чаще ему приходилось довольствоваться дразнением собак бакуфу, но нынешнее положение завлекло и, определенно, было куда желаннее. Меж тем молодая юдзё* грациозно наклонила голову, прикрыв рот рукавом кимоно, показывая, что она всеми силами старалась унять внезапно накативший смех, и с неуловимой игривостью обронила: — Ровным счетом ничего. И всё же хотела бы я знать... — волна печали пробежалась по её лицу, в считанные секунды пропав так же внезапно, как и появившись. — Хотела бы знать, почему в ваших глазах поселилась такая безысходная тоска. Для Кадзамы это стало поразительным известием. Чтобы какая-то человеческая женщина указывала ему на то, что в ее понимании значилось «истиной», да при этом делала вид, что её волновало его личное измерение... Высшая степень убожества. Однако самому Тикаге было нечего не только сказать, даже воспротивиться мнению девушки. Не найдя ничего лучше, как прибегнуть к старому излюбленному методу, он попусту сощурился, отчего вертикальные зрачки стали ещё отчетливее видны на алой радужной оболочке, и вальяжно, уподобляясь сытному породистому коту, промурлыкал ставшее привычным: «Хооо...» Продемонстрировать нечто более новое ему не удалось: разум медленно заволакивала пелена от выпитого сакэ. Вновь опустошив чарку, он отставил ту на низкий столик, отказываясь на неопределенный срок от крепкой жидкости. Его спутница прекрасно поняла своего гостя, но истолковала значение его жеста по-своему, потому и не выпустила белоснежную хакутё из рук. Кадзама отнесся к такому рвению весьма спокойно, скорее, потому, что сам терзался изнутри чем-то, что ойран назвала тоской. Услышь он это от кого-либо ещё, то не сдержался бы и с безукоризненной ухмылкой ринулся на дерзкого унизителя, да тут случай был особый. Он мог вынудить её взять свои слова обратно, но леденящее чувство уже завладело его сердцем, играючи впуская туда ни с чем не сравнимый холод, поэтому он отказался от блестящей затеи. Демона это изрядно позабавило, настолько, что он не сдержал собственного торжествующего хмыканья, которое девушке рядом пришлось вовсе не по вкусу. — Так как, говоришь, тебя зовут? — фамильярно обратился он к ней, уверенный, что смена уважительного поведения на пренебрежительное сойдет ему с рук. Она сразу потупилась, чуть крепче сжав тонкие и чересчур быстро побелевшие пальцы на гладкой поверхности бутыли, — Тикаге представилось, что они слились с той и стали такими же фарфоровыми, как хакутё, — и, помня об обязательствах поддержания любого разговора, насилу выдала: — Акихана, вам должны были сказать об этом до нашей встречи, — тонко попыталась направить она беседу в другое направление, но Кадзама пресек её труды, молниеносно сократив между собой и ней расстояние и достаточно бесцеремонно схватив девушку за запястье. Бутыль, жалобно звякнув, покатилась по татами, выплёскивая содержимое наружу. В голову тотчас ударил пьянящий запах сакэ, от которого мужчина непроизвольно вдавил свою живую усладу в тростниковый пол, буквально упиваясь податливостью своей спутницы. Склонившись над ней, он с упованием гортанно не то промурлыкал, не то прорычал: — Меня не интересует эта жалкая дешёвка, я хочу знать твоё настоящее имя, которым тебя нарекли с рождения. За всё время молодая юдзё не вымолвила ни звука, складывалось впечатление, что невозможно было сорвать ни единого вздоха с её плотно сжатых губ. Тикаге с недовольством отметил её чрезмерную покорность и вместе с тем непоколебимость: она ассоциировалась у него с металлом, благородной серебристой сталью, которую использовали для ковки самурайских мечей, острой и метко разящей в самую душу. И тут он не прогадал. Его собеседница резко устремила свой взор на него: прежде ухмылявшийся, Кадзама, напрочь обескураженный, встретился взглядом с её глазами и так и застыл, поражённый их бесконечным простором. — «Небесная дымка так радует взор, а вглядишься в неё — там одна пустота. Журчание вод так прекрасно на слух, а вслушаешься в него — и в сердце не родится влечения. Если бы люди умели смотреть на женскую красу, как на небесную дымку, распутные мысли развеялись бы сами собой. Если бы люди умели слушать звуки струн как журчание вод, какой бы ущерб потерпел бы их дух?..» Это изречение китайского мудреца Ту Луна подходит сейчас, как никогда, правда? — её голос потеплел, а прежде суровое лицо с печатью нанесенного оскорбления приобрело выражение блаженного умиротворения. Продолжая пристально всматриваться в человека, нависшего над ней, она тихо, с присущей исключительно ей непосредственно-детской мечтательностью выдала свою сокровенную тайну. — Когда-то давно у меня были отец и мать, и они звали меня Киёхи. Даириcеки Киёхи. Ах, как давно это было!.. Очарованная воспоминаниями прошлого, юная ойран как во сне невесомо коснулась тыльной стороной ладони щеки своего гостя, очевидно, простив себе эту вольность так же, как и Кадзама, ныне неотрывно любующийся глубиной её серых глаз. «Чистое солнце из мрамора», — билось в висках, нашептывая окутанному дурманом-сакэ рассудку, и чем дольше проносилось её имя в его мыслях, тем быстрее крепло в нём ощущение безмятежности, которую он так безуспешно искал. Вот оно что... Девушка, успевшая осторожно выбраться из-под светловолосого демона, приняла привычную позу сейдза, после чего мягко, зазывно-ненавязчиво положила голову мужчины себе на колени и, не дав ему опомниться, начала легко, почти небрежно поглаживать его по волосам. Этот успокаивающий жест подверг Кадзаму в исступление, навеяв невыносимую сонливость, однако, не позволяя себе забыться в подобном заведении и при таких обстоятельствах, он постарался подняться, но так и не смог. Попытка не впасть в беспамятство ограничилась первым и последним выдохом из груди в форме удивительного имени юдзё: — Киёхи... — Не нужно, — с печалью прервала она. — Я всего лишь «жена на одну ночь». Отдохните немного, Кадзама-хан. Утомленный непревзойденным запасом нежности, Тикаге еле слышно усмехнулся и, выдав несколько неразличимых слогов, облегченно закрыл рубиновые глаза, предаваясь сну. Его спутница по-прежнему монотонно водила пальцами по его волосам, настолько вжившись в этот процесс, как будто занималась этим делом всю жизнь. Она осмотрела помещение, отмечая мельчайшие детали, чтобы в красках запомнить этот летний вечер. Ведь второго такого у нее могло и не быть... * * * От сосредоточенного занятия икебаной молодую юдзё отвлекли посторонние шаги на энгаве. Энергично стуча по татами босыми ногами, двенадцатилетняя камуро незамедлительно поклонилась перед ойран и, будучи в нетерпении, пристально наблюдала за тем, как ее «старшая сестра» с легкой досадой отстранялась от любимого дела и поворачивалась навстречу своей ученице. Поразительно свежая после прошедшей ночи, она вызывала не только восторг у собственной камуро, но и неутешительные взгляды в спину от других женщин. Впрочем, было ли ей сейчас до этого?.. — Что-то случилось, Садзаки? — плавно, размеренно-текуче вопросила она у девочки. Та, обрадованная тем, что с ней наконец-таки заговорили, согнулась в поклоне во второй раз, после чего незамедлительно известила наставницу: — Да, О-Акихана-нее-сан. Гость, который был у вас вчера, соизволил передать, что надеется увидеть вас снова. — Вот как? Спасибо, Садзаки, это действительно благая весть, — позволив себе обворожительно улыбнуться, пропела молодая юдзё, снова возвращаясь к прерванному занятию. Камуро уже покинула её комнату, теперь можно было не беспокоиться ни о чем. Тем не менее... Киёхи поправила стебелёк последнего цветка, сгоняя с губ нежную полуулыбку. Переведя взор на узкую щёлочку между приоткрытыми сёдзи, где пробивался малый луч света, она представила себе солнце, и грусть поселилась в омуте её дымчато-серых глаз. «Эта следующая встреча для меня столь желанна, как страх от её неизбежности. Надеюсь, она не повторится, а наши с вами слабости останутся в прошлом. Не так ли, Кадзама-хан?..» *хакутё — белые фарфоровые бутылки с сакэ, используемые в подобного рода увеселительных заведениях, содержали около 1,8 л. алкоголя. *иходзин (досл. «человек с другой родиной») — термин для обозначения пришельцев с Запада, впервые был принят в обиход, когда режим Токугава был вынужден открыть Японию для контактов с иноземцами. Понятие использовалось вплоть до реставрации Мейдзи. *юдзё (досл. «женщина для удовольствий») — собирательное название куртизанок, существовавших на протяжении всей японской истории. Ойран же были самыми высокооплачиваемыми юдзё, поскольку услаждали не только телом, но и эстетикой. Также у них были ученицы (камуро), которые в будущем тоже становились полноценными женщинами своего дела.