Тишина

PovGeorg Визг тормозов оглушил меня своим пронзительным ревом, говоря о том, что на гладкой асфальтированной поверхности инерция срабатывает просто отлично. Этот звук, заполнивший всю голову целиком, заставил сердце глухо и надсадно удариться о ребра. Всего за секунду до этого я спокойно и весьма увлеченно беседовал по сотовому телефону. Черт бы побрал Гибсона! Черт бы побрал меня! Зря я всегда уверял себя, что внимательность - одно из присущих мне качеств. Как бы не так! Мысли, молниями проносившиеся в голове, не давали представления о том, что произошло на самом деле. Только память услужливо подкинула момент-кадр. Быстрый взгляд, брошенный непосредственно перед столкновением, зацепился о тонированное боковое стекло темно-серой Ауди, возникшей, словно из ниоткуда. А сейчас, когда движение прекратилось, навалилась гнетущая тишина плотного белого цвета. Мгновение спустя раздался дикий звон в чугунной голове. Он прокатился по внутренностям, отзываясь пульсацией во всех конечностях. Боль, иглами вонзившаяся в сердце, стала отсчитывать долгие секунды, после которых позволила, все же, сделать вдох. Дышать, главное - правильно дышать. Чувствую, что отпускает. И вот, туман, сковавший сознание, начинает рассеиваться с количеством поступающего кислорода, вытесняющего все ненужное. Ну, во-первых, я понял, почему тишина вдруг приобрела цвет, что было ей совершенно не свойственно. Если бы не подушка безопасности, все могло бы окончиться совсем иначе. Это, наверное, было бы страшно. Здравое желание жить, наверное, посещает всех, даже после того, как все уже свершилось. Я пытаюсь улыбнуться, выходит криво. В голову лезет безобразная муть. А во-вторых, говорят, за одну секунду вся жизнь перед глазами проносится, и прочее... Ни черта подобного, ничего не пронеслось, может, конечно, не успело. Но, что уж греха таить, напугался я значительно, если не сказать масштабнее. И только сейчас ощутил неприятную влажность на руке, созерцание крови моментально отозвалось дрожью. Весьма осторожно потрогал рассечение - глубокий порез. Ком тошноты поднялся к горлу и плотно застрял там, говоря о том, что вид крови все так же мне невыносим, как и в далекие юношеские годы. Прошипев что-то на чуждом сознанию языке, я словно со стороны услышал собственный тихий стон. Двоится все как-то. И грудная клетка, все ещё стиснутая обручем пережитого страха, опять перестает набирать необходимое количество воздуха. Неприятная мысль о том, что повезло только мне, скользнула окольным путем в мое живо нарисовавшее возможную реальность дурное воображение. Новый страх с привкусом участливой совести порядочного человека самозабвенно прочертил линию по позвоночнику остро наточенным коготком. Нет! Не хочу никуда выходить. Черт! Что же ты наделал, Георг?! Столько видов страха разом я ещё не испытывал, последняя его разновидность настойчиво не давала мне подняться с места, или хотя бы попытаться. И разом хлынуло сожаление, я бы назвал его эгоистичным, но… Да какая, к черту, разница? До чего же не вовремя, вы бы знали! Самое время все поменять. Всю эту наскучившую пародию на жизнь... Понял, что последнее, опять же, простонал вслух. Совесть есть, её не может не быть. Необходимо посмотреть, что с водителем Ауди. Время явления «героя» народу, опустим уточнения. Господи! - Твою… - что-то помешало закончить. Превозмогая боль, попытался открыть дверь, которая с трудом поддалась. Ауди стояла метрах в пяти от меня. Удар пришелся на пассажирское место, поскольку видимая мне сторона водителя осталась неповрежденной. Подойдя ещё ближе, я увидел, что в машине никого, кроме водителя, не было. Слава тебе! И сам он сейчас склонился к соседнему сидению, видимо, рассматривая что-то. За те пару шагов, которые я преодолел, чтобы подойти к машине, в голове нарисовалась вся картина происшествия, и все та же совесть, недавно проснувшаяся во мне, возликовала и признала меня скорее небезупречной жертвой, чем виновником происшествия. Вылетевшая в неположенном месте Ауди меня подрезала. Облегчение от того, что серьезных травм никто не получил, радостной и теплой волной заструилось по организму. Поэтому я уже вполне спокойно подошел к машине. Взгляду предстала широкая спина мужчины в белой футболке и длинные каштановые волосы, которые струились красивыми прядями по плечам. А спина была… на редкость…соблазнительной. Под тонкой тканью отчетливо обозначались рельефные мышцы. Самое время - подумаете вы. Идиотизм - понимаю. Я тихо, одним пальцем здоровой правой руки постучал в окно, желая, наконец, привлечь внимание человека, исподтишка любуясь замечательной спиной. Обернулся он только через несколько секунд, но весьма порывисто. Сердце, только недавно с таким трудом запущенное, пропустило один удар, а потом ещё один. Я узнал его сразу, хотя изменился он порядочно. Жизнь, что называется, непредсказуема. Да. А на меня в этот момент взирали глаза цвета дорого коньяка, без малейшего намека на узнавание. Однако, злоба, которая сковала их ровное золотистое свечение, могла бы напугать кого угодно, только не меня, и только не теперь. Том… Холт. Затаившийся тигр, подыхающий дракон. Я бы даже улыбнулся, если бы мог. Все, что угодно… точнее, кого угодно из своего прошлого я бы встретил с улыбкой, прощая всем этим прошлым любые нелепые обиды, но не ему. Он без особого усилия открыл дверь и вышел наружу, держа в руках очевидно дорогую, но ныне разбитую цифровую камеру. - Ты хоть представляешь, сколько это стоит? – рыкнул он, но мне за агрессией почудилось отчаяние. Так вот о чем может думать этот человек после невероятной удачи, не получив не единой царапины в аварии. А Том не меняется. Хотя, спина… уже не того мальчишки, коим он был тринадцать лет назад. И глаза, другие совсем глаза. Но я не буду смотреть, не хочу и не могу. И он заговорил, спустя столько лет. А я не смог, хотя душа так и просила сказать о том, что он идиот, и может засунуть свою камеру… - Ты слышишь? – чуть спокойнее спросил он с незнакомой мне и странной интонацией сопереживания. Если бы только у него была возможность, да и осознанное желание приглядеться ко мне внимательно, он бы, может, и узнал меня. Да и я бы, может, что-то ещё успел прочесть во взгляде, услышать что-то, нашептываемое беснующимся внутри нехорошим предчувствием. Но я не услышу, я же отвернулся. Неужели я совсем не оставил никакой памяти о себе? Слишком хорошо знакомое разочарование устремилось в кровь, и я поневоле начал вести обратный отсчет до того момента, когда решу, что больше никогда этот человек не сможешь достучаться до меня. Попутно я вспомнил, что что-то в этом же роде уже фантазировал себе однажды. - Эй? Тебе плохо? – он коснулся рукой моего плеча. Я более, чем ощутимо вздрогнул. Волна дрожи, пробежав от икр, устремилась в совершенно неуместном направлении. Ну да, он не помнит, тем более о том, как я реагирую на его простые касания. Все ещё реагирую, как оказалось, но мягче, я долго приучал себя к этому. Завязавшийся в узел желудок мешает сердцу выплюнуть толчками кровь. – Тебе требуется помощь, – заключил он. Мне требуется помощь, внутренне содрогнулся я. Со мной чуть не случилась истерика, опять же, опустим злобное «чуть». Это, надо полагать, ты по моей бледной физиономии выводы сделал? Ну, что ты… И не надо так настойчиво пытаться вглядеться в мои глаза, ничего, кроме сумасшествия, там, скорее всего, нет. Ну, и чтобы стало окончательно весело, меня понесло. Вполне ожидаемо…Горечь на языке, все же, сорвалась в виде тихих с хрипотцой слов, словно рвущихся в пустоту: - Совсем не узнаешь меня, Том? – и так непозволительно долго никакой реакции. Он чуть повернулся, и на этот раз посмотрел мне прямо в глаза. Долго смотрел. И отвернулся, давая этим жестом понять, что, наконец-то, он разглядел, кто перед ним, и произнес чуть слышно: - А… это ты… Прекрасно. «А, это ты» - и все. Потрясающе просто. Я не в силах был сдержать полубезумную улыбку. - Ты изменился, - жестко произнёс он, видимо, убеждая себя в чем-то, на что я парировал: - Ты тоже, - весьма ожившим голосом. Внезапно телефонный звонок к чертям разбил какую-то странную атмосферу взаимного магнетизма, образовавшуюся между нами. Том вытащил мобильник из кармана стильных коричневых брюк и быстро принял сигнал. - Да. Тут у меня ЧП, - пауза, - неважно. Да нормально, я скоро буду. Я буду, сказал. В чем проблема? Видимо, его проблема с объяснением была сложной, так как Том чертыхнулся и, сказав что-то слишком тихо, чтобы я не услышал, отключился. - Что будем решать? – это он уже мне, твердо и без лишних ненужных отступлений. - С аварией? – глупый вопрос, согласен, но иначе… Веяние ситуации. - Я оплачу ремонт, я виноват. - Ты виноват, – всегда мечтал сказать это, получилось даже слишком поспешно и, возможно, злобно. Он странно глянул на меня, и я мысленно представил, что так он посмотрел на меня тогда. Представились его дикие дреды, растущие тогда весьма прихотливо. В голове все смешалось от переизбытка различного рода чувств. Том Холт, редкостный чудила, хотелось бы сказать через «м».Но теперь это уже не так и важно. Когда-то, с десяток лет назад, непременно бы назвал, а теперь, что толку ворошить это неприятное прошлое? Для него всегда была и будет одна правая сторона - он, и нет смысла сейчас воскрешать в себе потуги давно гложущей злости. Я знаю это, но воспоминания лезут непрошеными гостями, рисуя по спиралям в голове множество отголосков затихшей, казалось бы, боли. Надо тормозить. - Георг, - он едва прошелестел губами, снова давая понять, что ему все ещё трудно или непривычно произносить мое имя, да и вообще, говорить со мной.А я… почти пришел в себя для того, чтобы помочь ему в силу гражданского долга, - я вызову эвакуатор, и… - Да не беспокойся, ремонт каждый сам оплатит, - я думаю о Гибсоне в данный момент, все-таки, я поспешил списать с себя всю вину. Может, это тоже у меня на уровне привычки. - Это не обязательно. - Это не проблема Том, - ровным тоном ответил я. Помявшись минуту, не глядя на меня, он, наконец, спросил: - Как ты? – так мягко, что я даже и не предполагал, что он на это способен. Может, он отпустил? Я хотел нагрубить в ответ, но мне не дали. Том всегда пресекал мои желания и сейчас сказал: - Я должен бежать, у меня ещё съемка. Это не может ждать. - Хорошо, поезжай, - и вот, я снова адекватный человек, с которым можно даже разговаривать. - Я вызову для нас эвакуатор, - повторил он, спешно отдаляясь в сторону, опять исчезая из моей жизни. Для нас… Все-таки, Том, ты редкостный чудила. А я подрожал ещё немного, купаясь в лучах теплого майского солнца, и решил больше не вспоминать о нем, хотя бы до того момента, как окажусь дома, а, может, и дольше. Эвакуаторы действительно приехали, причем, довольно-таки быстро, всего через две неспешно выкуренных сигареты. Машину Тома уже отбуксировали в неизвестном направлении, а свою я направил в знакомый мне автосалон, набрав нужный номер и предупредив, что в скором времени подъеду. «И разошлись, как в море корабли» - ненавижу это выражение, но оно само всплывает помимо воли. Так вот, «разошлись» - подумалось мне, и я даже улыбнулся, понимая, что все уже позади, все слишком давно позади, а эти мокрые ладони - лишь отзвук давно отыгравшего. А времени на приведение разбушевавшихся чувств в нормальное состояние - лишь две неспешно и со вкусом выкуренные сигареты. *** Небо сегодня непередаваемого оттенка, чистая лазурь, подернутая молочной ватой облаков. Такое чистое и невинное, словно давно уже обновившее собой все, видимое глазу. Нет злости, нет жалости, есть вселенская любовь, которая, как вирус, должна разноситься по округе, и она разносится, навевает. Даже неидеальная чистота окна не способна задержать мой взгляд на себе. Все внимание забирает этот чистый небесный цвет. Когда-то давно я любил смотреть на небо, потом это прошло, а вот сейчас я долго смотрю в окно, слишком долго. Опять внутренне пытаясь остановить поток ненужных воспоминаний. Никому не нужные рефлексии и пролетающие мимо кадры жизни уже не столь тревожат мое ожившее сердце. Что-то, все же, там внутри есть, и это что-то щемит в груди. Надо бы сделать рентген. Думаю, приложился я знатно. Но не сделал. Не захотел. Ненавижу больницы после того, как провел целый год возле умирающей от рака Саванны, моей сестры. Тогда, казалось, её боль я не переживу. Пережил, она умерла. В памяти только её руки и тот факт, что она писала стихи черным маркером на всех попадающихся под руку обрывках бумаги. Умные стихи - про жизнь, про честность, про веру. Мне не хватает этой веры, которую моя сестра вливала в окружающих. Когда её не стало, я долго смотрел на небо и не мог понять, что больше внутри - боли или облегчения оттого, что мучения её на земном пути окончены. Но само воспоминание о ней, помимо воли, успокаивает, дарит ощущение, что в этом мире есть, за что бороться, пока рождаются такие, как она. Я перенял эту её привычку писать - не стихи, нет, так, мысли… на каждом попадающемся клочке. Вот и сейчас написал: «Пусть останется только ветер, потревожит мгновением душу и отсеет все то, что не нужно». Глупости - скажете вы. Бред - отвечу я. Мне можно, я только что после посещения Кэрол. Это длинная история, кто такая Кэрол… В общем, у неё имеется медицинское образование, и в час острой нужды она мне не отказывает, как и сейчас. Она мне обработала руку, наложив два шва, и основательно замотала злосчастный порез. В итоге, ввалившись в наш офис, я обессилено опустился в кресло и гляжу в окно. Сижу. Мечтаю о холодном чае. Мечты, видимо, так и останутся мечтами, поскольку Гибсон пепельно-серого оттенка залетает в мой кабинет и начинает скрипучим от волнения голосом выспрашивать, что произошло. Макс излишне чувствителен, и сам это понимает. После моего короткого рассказа, немного поколебавшись, сообщает: - Ну… Я очень волнуюсь за тебя, - боже, Макс, как приятно слышать, что хоть кто-то волнуется. - Макс, да ладно, не напрягайся, все уже в порядке, но мне приятно, что ты так волнуешься, - лицо мальчишки, которым, в сущности, ещё и был Макс, немного залил румянец. Это что-то новое, надо признать. Мы работаем уже пять лет вместе, но подобных всплесков я за ним не наблюдал. Но, вообще … Макс - это отдельная история. Зеленые водянистые глазенки с непередаваемым чувством на секунду вперились в мои, точно такие же водянистые, но серые. Это, определённо, что-то новое! Но… В том-то и дело, что «но», я не мог этого не заметить раньше, так? - О чем мы тогда говорили, Макс? Напомни мне, будь добр,- серьезно обратился к нему я, естественно, не желая бесперспективно размышлять на тему - с чего это Макс стал так неожиданно и приятно внимателен. - Только не говори, что собираешься ещё и работать сегодня? – голос уже нормальный. - Ну, а что мне мешает? – к тому же, снабженному все той же Кэрол анальгетиками по самое не хочу. - В принципе, я собирался сегодня проехаться по нескольким адресам, но, так как машина моя теперь в ремонте, либо что-то поблизости, либо бумажная работа здесь. А потом можно и домой. Честно говоря, я бы предпочел, все-таки, нанести визит кому-либо из наших подопечных… - задумчиво протянул я, потирая здоровой рукой висок и почему-то ощущая дикую усталость от косо проглядывающих сквозь жалюзи лучей. - А я тебе об этом и говорил. Новенький, его дело передал другой центр реабилитации, там ему не смогли помочь. Замкнутый, депрессивный, ты таких любишь. А как же. - И сознательно не разговаривает. Я вздрогнул. Опять сегодня, и опять это, зачем? Я же решил, что все давно в прошлом, и все ещё пытаюсь разобраться. Значит, парень… - Не немой? Травмы, прочее? – уточнил я, уже зная, что возьмусь, хотя… Знаю, что чаще от нас толку немного, мы простые социальные работники, которые не относятся к разряду специалистов психотерапевтического направления. И слава богу, что не относятся, надо сказать. - У него погибли родители три года назад, автокатастрофа, он не пострадал. Живет у опекуна. Молчит уже больше года. Автокатастрофа? Ну, конечно, мало мне цикла историй под грифом «все напоминает о тебе». Три года? А молчит больше года? - Почему больше года? Не сразу проявилось? - Мало данных, к сожалению. Сложно, - сочувствующе заметил Макс. - В большинстве случаев, - добавил я со знанием дела. Макс, до этого приземлившийся на подлокотник кресла перед моим столом, резко встал и, кивнув на папку, сказал: - Дело там. Мне звонил Густав из центра в их районе, это неподалеку от тебя. Потом встретились, и он передал. Есть одна деталь, мальчик, очевидно, все же хочет с кем-то говорить, он постоянно пишет об этом – «пусть просто говорит». Я вздрогнул вновь. Значит, «пусть просто говорит». Что, малыш, те же проблемы? - Надо бы посмотреть на него. Оставь координаты этого Густава, если что. - Конечно, – Макс, взяв мой телефон, забил номер своего знакомого и продолжил несколько рассеянно, - но… Георг, может, тебе лучше поехать домой? Не лучше, точно не лучше, Макс. - Да нет. Все нормально, я хорошо себя чувствую. Макс с сожалением глянул на перебинтованную руку, а потом добавил: - Может, хочешь что-нибудь? – в голове моментально сложился неправильный ответ, который я заменил на: - Чаю… чаю хочу, у тебя нет холодного? *** Макс принес чай и побежал по своим делам, по своим подопечным. Самое несправедливое во всем этом, что он занимается этой работой не по велению сердца. Нет, он выкладывается, насколько вообще это возможно, но для него это работа является единственной возможностью заработка. В более престижные учреждения его с неполным профессиональным образованием не приняли, а финансов для того, чтобы окончить университет, у него нет. Как и у большинства работающих здесь. Но не у меня. Правда, мало кто об этом знает, благодаря наследству родителей я не нуждаюсь в средствах. И образование получил нормальное, а почему выбрал именно эту работу? Не знаю, это сложный вопрос и сложный спектр ответов, озвучить которые в полной мере для меня проблема. Сделал глоток, и жидкость с приятным фруктовым ароматом освежила пересохшую глотку. И я снова думаю о Максе, секундное воспоминание, зеленый свет взволнованных глаз, видимая мягкость чуть волнистых каштановых волос, всей бы пятерней и на затылок. О Максе я всегда вспоминаю так, быстро и беспричинно. Нет, Макс, у нас ничего бы не вышло, ухмыляюсь сам себе и думаю о том, что это самое «вышло» даже не пыталось стать реальностью. А так… дразнит меня на расстоянии это ощущение недозволенности. И не более того. Всегда находится тот, с кем можно снять напряжение, было бы желание. Поудобнее сел в кресле и решил кратко просмотреть то самое дело новенького. Ну, что же: Вильгельм Каулитц, шестнадцать лет. Рост, общее состояние и развитие в норме, а вот вес - явный недобор. Не разговаривает более года, не имея физических отклонений. Преобладающее психическое состояние – фрустрация, при явной полярности настроений. Других психоневрологических дисфункций нет, кроме отсутствия устойчивого желания пользоваться устной речью. Неопределенная сексуальная ориентация. Какое классически незавидное определение, как будто заранее дающее представление о том, что из себя представляет человек. Что же, весьма наслышан. Общая успеваемость неудовлетворительная, все виды работ, ввиду индивидуального положения, сдаются письменно. Причем, он учится даже не в специальном заведении, а в обычном. Все интереснее. Общение со сверстниками, осуществляется письменно и так же редко. Общий же аспект поведения с большинством сверстников имеет ярко выраженный сексуальный характер. Хм… А вот это вообще интересно: ранее пел и играл на гитаре в группе, образованной при общеобразовательном учреждении. Был активным и веселым ребенком. И теперь молчит. Что ж ему так подпортило психику? Авария? Что-то тут не сходится. По времени это очевидно. Из фактов: Три года назад потерял всю семью. Переезд сюда, в Берлин, новая школа, новый дом. Год назад - попытка самоубийства. Все правильно, после этого им уже и стали заниматься социальные органы. Вены, значит. Откачали, после этого замолчал. Ну, хоть что-то. Помимо прочего, тогда же решался вопрос о передаче опекунства социальным органам. Причем, по ходатайству опекуна. Почему он тогда до сих пор там живет? Тут больше вопросов, чем ответов. И, словно в окончании этого веселого дня на меня снизошло, что я где-то упустил данные самого опекуна. Нашел. Том Холт, 30 лет. И адрес. Стол. Снова лист слегка желтоватой бумаги, напомнивший ссохшийся осенний. В горле явственно почувствовалась слетевшая с него неосторожным носком ботинка пыль. Ком горечи, который протолкнуть не удается, и холодеют кончики пальцев. Снова взгляд на стол. Окно. Этого просто не может быть, может, опечатка, может, другой человек? Может? Может, по идее. Нереально же! А если так, почему-то я, все же, не удивлен… Я шокирован! Почему ты, Том? Почему именно ты? Это что, судьба так криво старается, чтобы мы пересекались в одной плоскости? Для чего? Я уверен, что это он, таких совпадений не бывает! В графе «работа» – фотокорреспондент. Что ещё мне нужно в качестве подтверждения? Я со злостью захлопнул папку, не желая дальше просматривать дело. Не нужно это мне. И точка! А ему… Кому именно? Мальчишке этому. Как мыслишь Георг? Как… Снова глоток чая, чувствую, как прохладная жидкость чертит себе путь до желудка. Я вновь и вновь вижу данные, уложенные в несколько абзацев его жизни. И вновь мечусь. Почему же стремление помочь всегда преобладает над тем, что считаешь для себя неприемлемым? Почему? Я ведь обещал себе. Никакого Тома Холта. Это, конечно, было ещё до утреннего происшествия, но и оно не может повлиять на тот факт, что видеть этого человека мне не хочется и, более того, - не следует. Ну и что, что все давно в прошлом. Себя-то для чего провоцировать? А если посмотреть с другой стороны, сколько таких вот мальчишек? Сотни. У этой сотни проблемы разного характера: у кого-то сносит крышу от гормонов, у кого-то - от боли, у кого-то - от одиночества. Большинство из этих ребят стараются справиться с этим, но есть и единицы, которым действительно нужна помощь. И чаще всего эти единичные случаи не поддаются какому-либо вмешательству. Мы - сторонние наблюдатели, которые, в лучшем случае, могут стать обыкновенными слушателями. И еще не факт, что с нами заговорят. Чаще - нет. Чем я смогу ему помочь? Чем, Георг? Чем ты можешь помочь? Тянущее необъяснимое чувство в груди говорит о том, что пытаться стоит. Даже зная результат, мы все равно пытаемся пробиться. Пытаемся стать для этих ребят... нет, не друзьями, не близкими, а теми самыми «слушающими» людьми, хотя и посторонними. Посторонними быть значительно проще. Мы - те люди, которые случаются в их жизни наряду с неприятностями и бедами, навалившимися на них. Если есть мы, значит, есть и неприятности. И хорошо, если мы уходим. Но, прежде, мы всегда пытаемся помочь. Всегда. Так почему я сейчас думаю об отказе от дела только из-за личных мотивов? Я не имею права. Я права не имею, это мелко. Я не знаю. Черт. Вильгельм. Шестнадцати лет. Что-то знакомое и тревожное бьется в груди сейчас, словно мне нужно решиться на это, и я потом для себя смогу понять, что-то смогу понять, но пока - нет, это похоже на… Ни на что это не похоже, это, видимо, совесть толкается куда-то в район желудка. Оттуда и характерная тошнота. Нет, это не из-за аварии. Это просто моя совесть. Открыл папку снова, но сосредоточиться не представляется возможным, в голове опять каша... *** Я не ожидал, что он, все же, пойдет на это. Были странные взгляды. Было ощущение волшебства, назревающего между нами, ну, может, я и преувеличиваю или видел то, что хотел видеть. Ладно я, я не особо и скрывал, но и не рисовался с этим своим нестандартным… отношением. И вообще, никого у меня не было. Неудивительно, вот уже второй год я тону только в этих глазах цвета горького шоколада. А когда он улыбается, словно лучи солнца пронизывают его глаза изнутри. А когда он смотрит именно на меня, мне чудятся грозы. И нас заставили, я понимаю. Тебя ведь заставили, Том? Его неспешные шаги словно отбивают удары моего сердца, затихшего перед угрозой замолкнуть навсегда. Я не ждал этого. Простая игра, простая задача - поцеловать Георга. Винс хрюкал, когда читал задание. А у Тома - решимость в глазах и манящее тепло. И гроза. И я знаю, что следующим ударом молнии мне снесет башку. А что я могу, Том? Я так долго ждал твоих губ, что даже сейчас, понарошку, я не могу отказаться от этого приза. Вот ты ржешь, Винс, ты мне не друг, не брат, ты - человек, подаривший мне мечту сейчас. И он подошел вплотную, зачем-то опустив мне свою нелегкую руку на плечо. И под её весом я чуть не повалился на пол. Но устоял. Мы же оба встали, да, я точно помню, что мы вставали, когда нам сказали сделать это. Это так торжественно. Так пугающе красиво, твоя футболка, обрисовавшая грудь, в миллиметре от моих глаз. Я уже чувствую запах твоих губ. И, понимая, что надо играть, не выдерживаю. Мягкие, очень мягкие, очень теплые, очень вкусные. Не нажимая, я едва касаюсь твоих почти нераскрытых губ. Пролетает вечность, мы застыли, согревая друг друга дыханием. Я несмело провел кончиком языка по его сомкнутым губам и почувствовал отразившийся от меня электрический заряд, почувствовал его язык, с жадностью прошедшийся по моим губам в ответ. И остановился, ты остановился. Позволив себе совсем не то. Ты… остановился. А сердце… сердца наши бьются, стараясь обогнать друг друга. Да, почти ничего не было. Но я не знаю, как смотреть всем в глаза. По большому счету, мне плевать, но тебе нет, и поэтому я не могу. Улюлюканья не было, или я не слышал. Я вообще не помню, что там дальше было, на той вечеринке. Я помню конец этого вечера. Твои жадные губы. Вкус твоего безумия. Твои зубы, прикусывающие кожу на кадыке. Твой засос возле ключицы. Мои, словно растворяющиеся, кости. Запах твоих волос на моих руках. Стену за моим домом. Сырость недавно политого газона. Счастье, затопившее меня. Луну, подглядывающую из-за шапки клена в моем саду, её жадный и раскрепощающий взгляд. Шепот, срывающийся бессмысленными бисеринами пота. Помню нашу несдержанность и страсть. И тебя. Я помню тебя. Ты потом сошел с ума. *** Я пошел туда. Знал, что пойду, гонимый своей совестью и тем фактом, что я должен убедиться, тот ли там живет Том. И практически знаю, что тот. Но, все же. И это не любопытство, что в этом любопытного? Это просто знакомое зло, и не более, а, значит, противостоять ему проще. Действительно, рядом, соседний квартал от меня. Я с удовольствием пройдусь пешком. Будет много чистого вечернего воздуха. Мне надо представлять что-то радужное. И получается. Волны оптимизма привычно устремляются по венам. Все будет хорошо, все будет нормально. Седьмой этаж, видимо, большая площадь. Кажется, здесь квартиры - студии. Интересно, как же вы живете? У мальчика совсем нет своего пространства? Это, возможно, и продиктовано тем, что ребенок должен быть на виду, но, не имея никакого личного угла, никакой плоскости, на которую он мог бы беспрепятственно переключаться, - неправильно. Дверь открыл парень, который не выглядел, как все дети его возраста. Хотя ощущение это было продиктовано, скорее, выражением усталых черных глаз. Во всем остальном - тощий и высокий подросток, только что выползший из душа с ещё мокрыми черными, по лопатки, волосами. - Я так понимаю, Вильгельм? – как можно мягче спросил я, в то время как он, отходя от двери, жестом позвал меня зайти внутрь. Потом поднял на меня глаза и в подтверждение кивнул. Было что-то странное в том, что его бледное лицо сейчас буквально дышало спокойствием. Это на самом деле удивляет, учитывая тот факт, что видит он меня впервые в жизни. И то, что он беспрепятственно пропускает внутрь постороннего человека, даже не испытывая никакой заинтересованности. Я ещё раз внимательно вгляделся в его глаза, и он позволил мне это. А там – ничего. Пустота. - Меня зовут Георг, Вильгельм. Я из Центра поддержки. Думаю, тебе не надо объяснять, что это за учреждение? Изначально я решил разговаривать с ним более мягко, кратко и по существу, хотя и несколько профессиональным тоном. Это, отчасти, было продиктовано интуицией. Он отрицательно махнул головой, давая понять, что нет, ему не нужно объяснять, откуда я. А потом он подошел к небольшому комоду и, привычным жестом взяв в руки блокнот и ручку, написал: «Билл. Можете звать меня так. Садитесь, пожалуйста». Ну, надо же. Вежливость продиктована, как я понимаю, общением со всеми моими предыдущими коллегами? - Спасибо, Билл. Рад познакомиться. Слегка натянутая улыбка приподняла уголки его губ. Удивительный ребенок. Это он-то сексуально озабочен? Неловким жестом он заправил мокрую прядь, которая оставляла влажные следы на белой футболке, за ухо, и, секунду постучав ручкой о бумагу, написал: «Хотите что-нибудь?» Меня, все же, удивляет его контактность, я ожидал, что это будет дикий звереныш, даже предполагал некоторую неадекватность. А передо мной - тихий и странно-рассудительный молодой парень. Слишком хорошо зная, насколько может быть опасной эта тихая покорность, я был совершенно уверен, что это не тот случай. Будь он на самом деле совершенно нестабильным, мне бы сейчас не пришлось здесь находиться. Но и эта контактность немного сбивает с толку. - Нет, Билл, спасибо большое, что предложил. А ты сам? Тебе не нужно привести себя в порядок? Он неопределенно повел плечами и снова отрицательно мотнул головой, глядя мне прямо в глаза. А потом осторожно и быстро глянул на мою забинтованную руку, видимо, немного заинтересовавшись. Он очень красив. Это на самом деле так, он просто потрясающе красивый молодой человек. Точеное лицо, высокие скулы, красивая форма глаз, чистая бледная кожа, немного полные губы. Есть что-то женственное в его облике, но не жеманное. Да и по-мальчишески угловатая фигура разбавляет это впечатление. Мне хочется узнать, насколько он использует это качество в своих целях. Глядя на длинную молочно-белую шею, плавно отклоненную немного назад и в сторону, я начинаю подозревать, что он это умеет. И, очевидно, для него это естественно. - Хорошо, тогда я бы хотел немного познакомиться и пообщаться с тобой, если ты не против? Но, если сейчас ты занят, мы могли бы перенести нашу встречу на другое время. «Я не против. И не занят» - спустя несколько мгновений написал он. Но в движениях его руки сквозила некоторая нервозность. - Для тебя это не впервые, я понимаю. Наверное, ты думаешь, что не имеет смысла тратить время попусту? На это он вновь медленно поднял свое спокойное лицо и утвердительно кивнул головой. Что-то сжалось внутри при виде этой спокойной обреченности. Не сказать, что я так уж редко испытываю жалость к своим подопечным. Просто это несколько другое ощущение, будто я знаком с этим мальчишкой не первый день, и сочувствовать ему… это вошло у меня в привычку. Конечно, с этим не нужно каким-либо образом справляться, вполне возможно, эта естественная близость нам и поможет. - Я не буду тебя долго мучить, обещаю, - дружелюбно улыбнулся я, и он, как мог, постарался улыбнуться мне. - Какую музыку ты любишь? – он вполне ожидаемо удивился, и я, впервые с момента встречи, уловил тень заинтересованности. Скорее всего, его обычно спрашивают «Как живешь?» или «Как настроение?» В большинстве своем, ответы на эти вопросы не дают ничего, кроме как позволяют понять настрой подопечного на общение. Хотя, возможно, я поторопился с музыкой, это мог быть для него это болезненный момент, ведь он когда-то и сам играл. «Разную. В основном рок. Разные направления… рока. Почему вы спросили?» - Почему? Я сам люблю музыку, и, понимаешь, некоторая схожесть вкусов помогает мне при общении, тебе ведь тоже? Он кивнул. - Тебе помогает музыка? Что чаще ты испытываешь, когда её слушаешь? Что думаешь? Ну… радость, энергию, покой или грусть? Он немного погрыз кончик ручки, что, видимо, тоже было для него характерным жестом, и написал: «Наверное… покой. Мне спокойно. Я закрываю глаза и улетаю» - Это хорошо, Билл, хорошо, когда можно отключиться, так ведь? Кивок. - А тебе комфортно тут жить? В смысле, здесь такое большое открытое пространство, - я замолчал и немного напрягся оттого, что не знал, как заговорить о Томе. Но Билл сам начал что-то писать, низко склонившись над блокнотом. «Тома(зачеркнуто) Опекуна все равно, практически, не бывает дома, и все это пространство - мое» Что-то в напрягшихся плечах выдавало обиду или раздражение. И тут уж я, как говорится, попал пальцем в небо. - Том не обижает тебя? – казалось бы, простой вопрос, заданный обычным тоном, но резко возникший испуг в его черных глазах показал, что это совсем не так. Он нервно замотал головой. - Извини, я не хотел тебя напугать подобным вопросом, я просто спросил. Ты ведь понимаешь, мне нужно знать, какие у вас отношения? Он встал и подошел к окну. Меня начала напрягать эта его заминка, что же там такое? Уже поднялся, было, чтобы проследовать за ним, как он обернулся, немного жестко глянул на меня и стоя написал в блокноте: «У нас все хорошо» Что-то, я сомневаюсь, но это уже, однозначно, не испуг, это уже - твердая уверенность. И ему явно необходимо было поделиться этой уверенностью со мной. - Я верю, Билл. Он неторопливо кивнул и, видимо, находился в размышлениях, сесть ли ему или остаться стоять. Уж больно взволновали его эти вопросы. - Я вижу, что ты разволновался. Не надо, не переживай. Все нормально. Мы просто говорим. Ноль эмоций. Но и очередной кивок. - Пожалуй, пойду, хватит с тебя на сегодня, - что-то, мелькнувшее в его глазах, сказало о том, что радоваться следующей встрече он не станет. Оно и понятно. Протянул ему свою визитку, и Билл спокойно сжал длинными тонкими пальцами кусочек картона. Минутная неловкость, когда пальцы мальчишки прикоснулись к моим. Ощущение жара я почувствовал ещё при приближении изящной руки. - У тебя температура? Можно? – я аккуратно поднял его кисть, тыльной стороной приложил к своему лбу, не встретив сопротивления. Действительно, довольно сильный жар, который буквально за секунду передался и мне. Этого ещё не хватало! Но то выражение глаз, которое было у Билла в момент, когда мои пальцы легко дотронулись до его нежной кожи - это зов существа, которое хочет поглотить тебя целиком и полностью. Почерневший и затягивающий в себя вихрь. Сексуальный аспект, говорите... Я быстро справился с накатившим остолбенением и чуть слышно произнес: - Что же ты не сказал? – прореагировать на это Билл не успел, так как мы оба обернулись на звук шагов. - Что здесь происходит? – жестко прозвучал вопрос Тома, который на самом деле оказался тем самым Томом. Но в данную секунду меня это беспокоило меньше всего. - Здравствуй, - немного глупо вышло, зачем я это сказал? - Виделись. Что ты тут забыл, Георг? – он словно пытается угрожать мне голосом. Я, не удержавшись, посмотрел на Билла, лицо которого преобразилось сейчас до неузнаваемости, выражая застывшее напряжение. Все предыдущее как волной смыло. - Может, выйдем, Том? Нам есть, о чем побеседовать. - Мне не о чем с тобой беседовать, - ледяным тоном ответил Том. Зачем же так грубо, Том? Теряешь хватку. Раньше ты мог и взглядом остановить меня. Впрочем, мне не привыкать. - А придется, – безапелляционно заявил я, понимая, что все опять начинается по новой, и эмоции, все же, берут надо мной верх. - Сомневаюсь. Но, все же, спрошу. Ты преследуешь меня? - а как же, последнее слово всегда за тобой. - Ты не понял Том, - все же, собравшись, спокойно начал я, - что же, раз ты решил разговаривать при своем подопечном, то сообщаю тебе, что я - представитель Берлинского центра поддержки. Я направлен сюда с целью наблюдения за Вильгельмом Каулитцем, то есть Биллом. Так понятнее? - Это шутка такая? А я надеялся, между прочим, на нормальный диалог, но Том продолжил развивать свою мысль: - Ещё один долбаный психотерапевт. Ну-ну, - язвительно прошипел он. Этого я уже выдержать просто не мог. Злость моментально набрала обороты, и я выплюнул: - Я не психотерапевт. Я из социальной службы. Надеюсь, разницу ты улавливаешь? Если захочешь нормально переговорить, телефон я оставил. Позвольте откланяться. Я, все же, идиот, еще и шутовской поклон отвесил. Чуть остыв, я зачем–то, добавил: - У Билла температура, пригласи врача. Какое мне дело? Это же он с ним живет. Чертов Том, чертов Том - гребаный Холт. Преследую. Пошел ты на х*й! Преследую... Это слово неприятным осадком оцарапало внутренности. На нижнем этаже в вестибюле большая зеркальная панель заставила меня буквально натолкнуться на свое отражение. Злобный темный взгляд, слегка вылезшие из хвоста светлые длинные пряди, и я предсказуемо начинаю желать постричься. Ещё раз вглядываюсь в себя, чуть успокоившись, размышляя о своей привлекательности. Да, фигура в норме, да, не урод, но нет чего-то особо притягательного. Такого, чтобы крышу сносило. Нет. Для секса… для секса, которым и я заболел в свое время, я пригоден, а для того, чтобы за меня держаться - нет. Теперь уже быстрый удрученный взгляд, и этого достаточно для того, чтобы снова начать тихо себя ненавидеть - за то, что посмел пожалеть себя. И снова из-за него. Да пошло оно все. И я пошел. Домой. Нет. Не совсем. *** Рука заныла ближе к ночи, и, несмотря на возможность выпить лекарство, я пью совсем другое. В баре. Куда пришел с целью снять кого-нибудь. Что-то животное, проснувшееся внутри, потянуло сюда снова. За наслаждением. За запахом пряного пота на висках. За запахом секса, стоящим в воздухе. За стальными чужими пальцами, которые не станут жалеть мою кожу. За тем, чтобы временно заглушить желанием болезнь, которой я заразился когда-то. И, как назло, все парами, я один в баре, я пью, что это значит? Мне не с кем провести вечер, и это неприятно. Такого никогда не было. А сейчас словно у меня на лице написано – бойся меня – я любитель пожестче! Что, спрашивается, в этом плохого? Двойной «Джек Дэниелс», на удивление, кажется сейчас безвкусным, и нет приятной терпкости на языке, одна сплошная горечь. Но разбавлять упорно не желаю. Хочу вернуть тот самый вкус. Что-то в этой мысли не дает успокоиться судорожно забившемуся сердцу. Нет, Георг! Этого ты вернуть не хочешь! Не хочу. Не этого. Постепенно зал заполняется людьми, словно в течение нескольких минут они в геометрической прогрессии размножились в моих глазах. Что самое обидное, все они до безобразия одинаковы, будто клонированы. Ни одна черта лица не застревает в памяти, ни на чем не останавливается взгляд. Принял я на грудь достаточно, и помутневший взор заелозил по окружности в поисках выхода. Пора двигать, сегодня не тот день. Пока я мечтал о том, чтобы побыстрее найти выход. Неловко ступая вперед, натыкаюсь грудью на грудь. Такое прикосновение, которое разом настроило все рецепторы на нужную волну. Но случилась неприятность. За винными парами и моими силами вглядеться в лицо того, чьи бедра достаточно сильно и властно прижались к моим, я углядел лицо совсем «не того человека». Моего «друга» Макса, который точно не мог быть здесь сейчас. Его зеленые глаза не могли сейчас пожирать без остатка качнувшуюся навстречу притяжению волю. Ну и что, что не он?! Я застопорился в своем желании слиться и смыться. Правда, чуть опустив взгляд, натыкаюсь на белоснежную футболку, обрисовавшую грудь. Почти такую же, выделяющуюся рельефом, созерцание которого бьет по моим оголенным нервам. И я чертовски счастлив отыметь эту сволочь. Именно отыметь, а не дать отыметь себя, хотя, к этому все шло. Да что же за нах, теперь Том. Ты и тут до безобразия… еб… и, наверное, покатило бы, я бы дорисовал в воображении безумный горько-коньячный взор, но… Черная прядь того, кого я не знаю, взметнулась и хлестнула по скуле, будто порезала лезвием. Только этого не хватало. Эти глаза… Этот зов, которому я не смею сопротивляться, отравивший меня своей неправильностью и неуместностью. Я возбудился от мысли, какими становятся глаза мальчишки, когда он кончает. Резко и без звука выдравшись от вжимающегося в меня в такт громкой музыки члена, я вылетел из зала и неожиданно быстро нашел выход. Прохладный воздух без предупреждения двинул под дых. И я не в обиде на него. Мерзко на душе. Допился до зеленых чертей, кажутся все подряд, все кто имел надо мной власть и имеет. Прямо, как рождество и три призрака-черта, мать твою. А последний… последний вырубил быстро и без предупреждения. В бессильном гневе я плелся домой, уже вернув зрению резкость, а мыслям способность настроиться на автопилот. Заломив случайно руку, ощутил боль, выстрелившую резкой стрелой. И почувствовал облегчение от стыда, обугливающего внутренности мозга, который все ещё не желал отпускать последнюю картинку. Хренов извращенец и мазохист. *** Я помню, как ты потом сошел с ума. Пытаясь выловить меня по незаметным закоулкам и вжимать во все твердые поверхности, имитируя контакт без контакта. Я прекрасно знал, что ты изменился после того вечера, и о том, что все девчонки в твоем окружении в буквальном смысле повально начали делать попытки упасть в твою постель, и что ты с каждой из них вытворял все… но не мог самого главного, потому что хотел меня. О да, ты хотел меня до боли в яйцах, до молний, которые теперь отчетливо разбивались о мою решимость не давать тебе этого самого главного. Ещё месяц назад ты просто встал бы в удобную позу и попросил об этом. Но сейчас я знал, как только ты получишь это, ты исчезнешь с горизонта. Это было страхом, фобией – твой уход. И я принял твою игру – поймать меня и зажать. Я ловился и зажимался, и хотел, и любил одновременно, желая более всего на свете не стать для тебя тем самым первым стыдным опытом - а это был бы первый опыт, я точно знал - о который ты потом вытрешь ноги, утратив интерес. Я был уверен в том, что этот интерес будет утрачен. Просто чувствовал это в твоих звериных рыках, которые, по идее, могли бы и продолжиться, но… мысль о том, что ты, утолив свой голод, найдешь игрушку поинтереснее, делало меня безумно и безотчетно сильным. В бессильных попытках удержать тебя. И я доигрался в тот последний день, когда моя решимость практически треснула, споткнувшись о первый и единственный взгляд терпеливо и нежно взирающих на меня кофейных глаз. Это случилось... Твой отец, директор нашей школы мистер Холт, шедший по другой стороне улицы, на которой он совершенно точно не должен был оказаться. На которой ты впервые нежно взял меня за руку и потянул меня в свои объятия, там, где счастье затопило мою душу, выплескиваясь в слышимом едва ли не на всю округу вздохе моего облегчения. И все кончилось. Так и не начавшись. Твою растерянность при резком окрике я никогда не смогу простить ни тебе, ни себе. Себе - за то, что причинил тебе боль. Тебе - за то, что ты так и не оправился от этого. За то, кем ты стал после этого. За то, чем ты расплатился со мной за попытки стать для тебя кем-то… Пусто. *** Как прошла ночь, я не понял. В воздухе - отвратительный запах, где-то в аптечке есть обезболивающее. И не обойтись без кофе. Хотя зарекся пить его по утрам, дабы не будоражить кровь почем зря. Очень уж кофеин оседает внутри, заставляя сердце глухо скакать. А сейчас оно и без того скачет. Так что, можно. Пора на работу. Этот факт разбивает все мои попытки начать сожалеть о вчерашнем дурдоме. И своем неуместном интересе по отношению к ребенку; я искренне чувствую себя педофилом. Потому, что даже сейчас при мысли о Билле что-то екает внутри. Но это что-то имеет сегодня совсем другой привкус - жалости. А ещё, покопавшись у себя в душе, я понял, что мой интерес к Биллу продиктован не только за секунду вспыхнувшим влечением. Интерес продиктован ещё и тем, что для меня стало важно узнать, что же с ним происходит на самом деле. Нет, понятное дело, моей работы никто не отменял, но я чувствую, что это самое знание много даст и мне самому… Может, об этом речь и идет, об этих сходящихся и не сходящихся моментах, об этих вспыхивающих и гаснущих эмоциях. Глупо было бы сейчас отрицать, что я все ещё болен Томом - не так, как много лет назад, но поселившееся когда-то в глубине души чувство, заледеневшее со временем, все ещё царапает внутренности, хотя они уже не кровоточат. И это то, что дает мне сил рассчитывать, что получится хотя бы поддерживать нормальные взаимоотношения с ним, пока я буду вынужден пребывать в их доме. А ещё сегодня необходимо поехать в школу к Биллу и поговорить с людьми, которые хоть что-то смогут рассказать о нем. Я должен понять, что с ним происходит. - Макс, - позвонил я заранее своему… коллеге, - сегодня меня не будет, если что-то понадобится, звони. Я, почему-то, захотел начать рабочую активность со звонка ему, хотя, признаваться в этом не было большой необходимости. - Да я уже боюсь тебе звонить… - вздох. - После последнего раза тебя зашивали, - это прозвучало глухо и грустно. Ха, а то я не помню! И понял, зачем звонил. И улыбнулся – волнуйся, мой дорогой, волнуйся! - Не бойся! Все со мной отлично! – с улыбкой в голосе сказал я. Пусть поймет, что мне приятно. - Не получается. Но я попробую, - с паузой сказал он. - Ну, звони, Макс, - сказал я и отключился. Звони, Макс. Минута разговора – мелочь, казалось бы, а приятно. *** Доехать до школы оказалось достаточно проблематично. Как оказалось, учеников собирал школьный автобус, а мне, чтобы добраться, пришлось воспользоваться частной машиной, которая, пропетляв по разным частям города, привезла меня практически на окраину, к огромному серому зданию старинного вида. Типичное заведение, нужно отметить. Ощущение, что все здесь шаблонно - от учащихся, исполненных неугомонной детской энергией, но вынужденных заковать себя в рамки школьной формы, до работников самой школы, чинно и гордо расходящихся по своим кабинетам. Консерватизм и достаток. Это место совершенно не вязалось с тем образом мальчишки, который нарисовался внутри. Но эта его молчаливая покорность, казалось, была взращена в этом месте. Отчего-то стало тошно от всех этих людей, от этого пафосного сборища. Конечно, Том имеет возможность отправить своего воспитанника учиться в хорошее заведение. Но так ли необходимы были эти рамки для него? Как будто, сам Том не помнит, когда и как учились мы, но, может, это и было одной из причин. В кабинет директора - фрау Бергман - я попал, прождав в приемной около двадцати минут, после чего и познакомился непосредственно с «очаровательной» женщиной, которая произвела должное впечатление, не успев открыть рта. Наряду с общим серым цветом, преобладающим везде и во всем, проникающим во все видимое и происходящее вокруг, её кабинет по праву можно было бы назвать розовым. А его обитательницу - ластящейся кошкой, которая, кажется, в этой жизни делила природу на два цвета – розовый и серый. Это о многом, кстати, говорит. Ярко накрашенное улыбающееся лицо и слегка косящие глаза, полная фигура, тугие завитые локоны. И первый же слог, который я услышал: «Фи! Моя дорогая, и ещё раз - фи!» – проворковала диким фальцетом фрау своей золотой рыбке, плавающей перед её носом в маленьком круглом аквариуме. Чем уж ей не угодила рыбка, было непонятно, но чувствовалось неуемное желание поучать несчастного, ничего не соображающего питомца. - О! Проходите, герр… - Листинг, - подсказал я официальным тоном, хотя было бы умнее поиграть в благодушие перед этой женщиной, так гораздо проще получать ответы на интересующие вопросы. - Что вас привело в нашу обитель? – жеманно протянула она. «Зла» - добавил я непроизвольно про себя. Стереотипы, что с них возьмешь. - Добрый день, - запоздало я поприветствовал её, на что она ответила кивком, - мне необходимо побеседовать с вами об одном ученике вашей школы - Вильгельме Каулитце, а сам я представитель Берлинского центра помощи подросткам. На лицо директрисы, когда я произнес имя подопечного, набежала тень, да так там и осталась. - Билл, - грустно-осуждающим тоном начала она, - о нем, конечно, есть, что рассказать. Она глянула с подозрением, оценивая, стоит ли мне доверять какие-либо подробности, а потом сказала: - Я надеюсь, этот разговор останется между нами, и всю полученную информацию вы используете, чтобы помочь ребенку. Я степенно кивнул, и этого оказалось достаточно. - Это весьма непростой молодой человек. Понимаю вашу необходимость быть осведомленным о его поступках. Ну, что же, я, со своей стороны, вам искренне признаюсь, что с удовольствием передала бы его в другое специализированное заведение, где, во-первых, ему самое место с таким дефектом, как отсутствие речи, а, во-вторых, его ещё и воспитали бы в должных традициях, поскольку мы, очевидно, с поставленной задачей не справляемся. Я сейчас не хочу говорить что-либо, - она задумалась, - некорректное о собственном ученике, но ему явно требуется помощь. Профессиональная помощь. Возможно, решив, что нашла в моем лице человека, который сможет повлиять на дальнейшее развитие событий, она решила высказаться в достаточной степени открыто, чему я способствовал, молча записывая интересующую меня информацию. - Так вот. Билл. Когда он перевелся к нам, это был достаточно тихий и замкнутый ребенок, смышлёный, но несколько отстраненный. Он находил понимание у всего педагогического состава, ведь он перевелся к нам в школу после переезда из другого города после той ужасной аварии, где погибли его родители. Конечно, все полюбили маленького хрупкого ребенка, который, казалось, обретал где-то в своем мире, при этом умудряясь ни с кем не конфликтовать. Это поначалу так было. Уже через год он постепенно оттаял, стал активнее общаться с ребятами, все больше отходя от тех страшных событий, чему мы не могли не радоваться. Однако, ещё до событий прошлого года он постепенно стал нарушать школьные правила, за что ему неоднократно были взыскания, возможно, слишком мягкие, но все, казалось, проходило мимо его ушей. Он начал красить глаза, тогда ещё никто не понимал, из каких соображений. Большинство учителей поспешило расценить этот жест, как приверженность к какому-либо молодежному направлению – готизм или что-то в этом роде. Вслед за этим он категорически отказался носить форму, которая является у нас обязательной. Как с ним ни боролись – приходил он в одной одежде, домой же возвращался в другой. А потом, насколько нам стало известно, во время летних каникул с ним произошел этот случай - попытка суицида. И вернулся он ещё более непонятным и странным. Мы позволили ему продолжать обучение, сдавать работы в письменном виде. Может, это было ошибкой - принять такое решение, но его опекун убедительно просил нас помочь Биллу. А теперь, временами, Билл нас просто пугает своими выходками. За последние полгода было совершено, по меньшей мере, два серьезных проступка, за которые его с легкостью можно отчислить. Но, знаете, каждый раз сердце вздрагивает при взгляде на этого ребенка, который запутался, и это заставляет нас не опускать руки. Но, я повторюсь, я бы передала его в другое учебное заведение, даже сожалея о том, что мы ему помочь не смогли. Она глубоко задумалась, позволив вертикальной складке взбороздить лоб, и стала словно на несколько лет старше. Меня искренне поразила степень её озабоченности именно Биллом. Вряд ли юноша мог совершить что-то в такой степени предосудительное, что она до сих пор переживает. Однако… - Вы говорили о проступках Билла? – спросил я, она встрепенулась, и в глазах читался вопрос «Я?» - За последнее время на территории школы произошло несколько драк, которые у нас категорически запрещены. Инициатором становился Билл, точнее, они произошли по его вине. Дело в том, что Билл начал проявлять интерес к представителям собственного пола. Это, видимо, стало следствием пережитых им несчастий. Скорее всего, ему на подсознательном уровне требовалась поддержка сильного человека. А мужчины, по определению, сильнее. Она смутилась, то ли соглашаясь с собственным мнением, то ли отрицая его, а я в этот момент подумал: «Понесло». - И Билл стал ещё более ощутимо выделяться на общем фоне учеников. Насколько я знаю, он делал попытки сблизиться кое с кем из учеников, ну… вы понимаете, в каком плане. Некоторые ребята, которые не понимают, что это, возможно, последствие болезни, начали совершать выпады против него, оскорблять, даже преследовать. Произошло несколько драк, как я уже сказала. Я старалась пресекать подобное, но за всем не уследишь, как говорится. На самом деле, в большинстве своем ребята лояльны к такому проявлению личности Билла. В наш век, когда везде во всеуслышание говорится, что это нормально, это и не удивительно. Но и противники тоже нашлись. Из разговора с ними я узнала, что Билл вел себя несколько агрессивно в попытке привлечь внимание определенных молодых людей. «Вешался» - как они выразились, – с гримасой разочарования закончила она. Ну, что же, и её отношение к данному вопросу тоже стало понятно, гомофобией никого не удивишь. - И я не знаю, стоит ли Вам говорить об этом, но, все же, расскажу. Хотя, это информация закрытая и касается непосредственного одного из наших бывших учителей. Надеюсь, его вы не потревожите расспросами, он очень переживал после всего случившегося. В начале прошлого года к нам на работу поступил молодой преподаватель точных дисциплин. Билл с самого начала начал проявлять интерес к предмету, что всячески поощрялось. Хоть мальчик уже тогда не разговаривал, они нашли общий язык, и преподаватель был доволен таким усердием. Да и я, глядя, что Билл после того, что произошло летом, заинтересовался учебой, только вздохнула с облегчением. В течение полугода я ни о чем не знала. О том, что Билл находил особое удовольствие в общении с учителем. Пока в один прекрасный день последний не пришел с заявлением об уходе по собственному желанию. Он долгое время не хотел объяснять причины своего столь поспешного решения, но потом, все же, рассказал, попросив, чтобы мальчика не наказывали. Я тогда несколько надавила на него, меня все еще гложут сомнения, правильно ли я поступила… Мы должны были знать. Он тогда рассказал, что Билл проявляет к нему внимание, и некоторые шаги со стороны учителя воспринял неправильно, жалость и доброту принял за влечение и интерес. Последней каплей стало то, что Билл практически открыто предложил себя. Услышав это, первой моей мыслью было узнать, не причинен ли вред ученику. Я не могла допустить такого в стенах своей школы и, не на шутку перепугавшись и начав с опаской относиться ко всем словам преподавателя, была вынуждена собрать педагогический совет, куда были приглашены и Билл, и тот учитель, и опекун Билла. Сцена была откровенно мерзкая. Мы задавали вопросы достаточно откровенного характера, участники отвечали. Билл подтвердил, что никакой физической связи между ними не было. И мы позволили всем разойтись. Вот такая сложилась недопустимая ситуация. Она взяла ещё одну паузу, а потом добавила: - Ну, что вам ещё сказать… после этого я несколько раз беседовала с Биллом, убеждая его в неправильности такого поведения. На что он соглашался всегда, отвечая письменно – «Да». На любой вопрос, и становилось понятно, что абсолютно ничего из сказанного его не затрагивает. Вообще же, помимо всего, что я вам рассказала, должна отметить, что Билл стал более нервным после этих событий. На полях тетради стали появляться разного рода пометки, в основном же, они содержали такой текст: «Пусть просто поговорит». Кто поговорит и о чем - непонятно, и он не дает этому каких-либо объяснений. Он неоднократно общался и со школьным психологом, и с представителями учреждений, подобных вашему. Насколько результативны были эти беседы, сказать сложно. Внешне ничего не изменилось, Билл продолжает молчать, и конфликты все ещё происходят между ним и ребятами из школы. Это все, что я могла бы вам рассказать о Вильгельме, - официально закончила она. Ну, что, теперь мой черед. - У меня к вам несколько вопросов. Где я могу найти школьного психолога, и могу ли я с ним побеседовать? - На данный момент ее в школе нет, она на курсах повышения квалификации, вы можете с ней поговорить, но не ранее, чем через два месяца. Однако, могу вас заверить, ничего нового вы от неё не узнаете, поскольку все отчеты проходят через мои руки. Так, понятно, но это уже мне решать, о чем с ней говорить. - Тогда позвольте задать вопрос – все ли представители социальных служб имели доступ к той информации, которую вы мне озвучили сейчас? Она ощутимо вскинулась. А как же, закрытая информация. - Ну, конечно, но только лица, обеспокоенные ситуацией с Биллом. Значит, ситуацией с Биллом, из уст в уста… Травля была форменная, как я понимаю. Так, все, больше тут делать нечего. И чего бы Биллу, в самом деле, не перевестись из этого заведения? Том, значит, настоял? Ну-ну, он у нас знаток души человеческой. - Фрау Бергман, спасибо за беседу, я вам благодарен за столь исчерпывающие ответы, пока больше вопросов не имею. Спасибо за ваше время. Улыбнуться вышло очень натурально, что не замедлило сказаться на моей собеседнице. Простилась она со мной вполне благосклонно, напоследок ещё раз обратившись с просьбой о помощи мальчику. Бедный мальчик. Должен сказать, все очень озабочены его состоянием. Выйти из этого здания оказалось приятно, после беседы настроение было несколько удручающим. И, чем дальше, тем больше я ощущаю, что именно чувствует в этих стенах Билл. И все больше сочувствую ему. Непозволительно сильно, нужно отметить. А ещё на подсознательном уровне догадываюсь, почему он молчит; о следствие, а не о первопричине. Но первопричину мне и нужно узнать, в этом - вся суть проблемы. А для себя я даже озвучивать не хочу, почему так могло произойти. *** Знакомый район, седьмой этаж. Прошли сутки с тех пор, как я побывал в школе. Нужно было систематизировать полученную информацию, немного поразмышлять. Сопоставить с отчетом, лежащим у меня на столе. Дополнить несколькими, несомненно, красочными фактами. Определенные выводы сложились. Так же, как и круг вопросов, которые было необходимо задать Биллу. Если, конечно, он пожелает отвечать, что не факт. Ближе к четырем часам дня, после визита к Кэрол и ещё одному подопечному, я направился на встречу с Биллом. Встретил он меня при полном боевом параде, и мне стала понятна реакция фрау Бергман на внешний вид Билла. Естественно, что их благородное заведение не в состоянии не реагировать на подобный внешний вид. Джинсы с прорезями практически по всей длине, обтягивающие худые ноги, черная водолазка с надписями занимательного содержания. Одна из - «Ich binganz bei Ihnen». Общая направленность понятна. Глаза ярко накрашены темным до такой степени, что взор становится антрацитовым. И все таким же затягивающим. Вообще же, очевидно, что собственный внешний вид дает ему ощутимые комфорт и смелость. Зов, который прошиб меня в прошлый раз, теперь практически не уходит из блестящих очей. И иглами проходится по оголенным участкам моей кожи, хотя иммунитет у меня уже выработан, и, следовательно, со мной этот номер не пройдет. Билл уверенно улыбается, что резко отличает его от того человека, с которым я имел возможность общаться всего пару дней назад. И как подступиться к нему сходу, я пока не имею представления. Он жестом приглашает войти. Ощущение, что походка тоже преобразовалась, из немного дерганой став плавной. Выждав, когда он мягко опустится на удобный и знакомый диван, я спросил не без улыбки: - А где тот Билл, с которым мы разговаривали в прошлый раз? – он, удивленный немного такой постановкой вопроса, тоже улыбнулся, и даже искренне, добавив блеска и так сияющим глазам. И в этот момент он стал для меня прекрасен и опасен. Не тогда, когда я только начал понимать, что это за зверь, а в эту самую секунду. «Это я» - быстро черкнул он в блокнот, лежащий рядом, сверкнув накрашенными черными коготками и томно потянувшись. - Ну, раз ты, тогда привет, - ответил я, создавая совсем уж неформальную обстановку, раз у него подобное настроение, - как ты себя чувствуешь? Но тут он резко подобрался и начал быстро черкать в блокноте. «Нормально. Я вас ждал. Хотел спросить, откуда вы знаете моего опекуна?» Хорошая постановка вопроса, я улыбнулся, но уже через силу. - Мы в школе вместе учились, не обращай внимания на то, как мы разговаривали в прошлый раз, просто мы не были друзьями. Что тоже является правдой. «Значит, были врагами?» - В какой-то степени. Но, поверь, к тебе это не имеет никакого отношения, а пришел я именно к тебе. «Понятно» Говорят, это слово убивает диалог на корню, но это неправда, если у тебя ещё остались вопросы, а их много. - Ты знаешь, Билл, я вчера был в твоей школе и разговаривал с фрау Бергман. Я хотел бы кое о чем спросить тебя, можно? «И что вам наговорили обо мне?» - ухмыльнувшись, нацарапал он. - Думаю, ты имеешь представление, что. Но, хочу тебе сказать, для меня неважно, что именно о тебе скажут, я не возьмусь о тебе судить с других слов, я постараюсь взять в расчет только то, что ты захочешь рассказать сам. Поэтому, вот мой первый вопрос – ты действительно считаешь себя геем? «Я не считаю, я и есть» Остаток фразы, видимо, смутил моего подопечного, что не вязалось с его внешней уверенностью всего минуту назад. - Чтобы ты знал, в моих глазах это не является ни отклонением, ни заболеванием, и поэтому я хочу спросить тебя – почему ты привлекаешь к себе внимание таким вот образом? Многие люди, являясь представителями нетрадиционной ориентации, стараются не афишировать это. «Я не хочу говорить об этом» Здравствуй, тупик. - И это я тоже понимаю, тем более, что все, что могло произойти, уже произошло. Я взял паузу, не в силах смотреть на то, как он мягко вычерчивает полукружья пальцем по бумаге, низко опустив голову. «А вы тоже?» - резко чиркнул он. - О чем ты? «Вы ведь тоже гей?!» - С чего ты взял? «Вы не считаете это отклонением, или как вы там сказали. И… Том» - Что именно Том? «Он… что-то такое сказал, когда вы ушли» Запылали даже кончики ушей. Какой же ты ещё ребенок, в сущности. Плевал я на то, что там сказал Том, отболело. - Обозвал как-то? «Да» - немного помявшись, написал он. Я усмехнулся. Билл поднял заинтересованный взгляд. - Да. Это ответ на твой вопрос. А теперь ты готов ответить на мой? «Хотите кофе?» - это неожиданно, но я не против паузы. - Можно. Мы переместились в зону столовой, которая условно отделялась от остального помещения небольшой стеклянной перегородкой, и, все же, это было хоть какое-то обособленное помещение. Включив чайник, Билл с ногами забрался на небольшое кресло, напротив которого сел и я. «Я не специально. Просто так получилось, а потом уже отнекиваться стремно» Содержательно. - Сильно тебе досталось из-за истории с учителем? Он тихо поднялся и пошел насыпать кофе. Я не тороплюсь, Билл, и тебя не тороплю. Налив в чашку горячей воды, он протянул мне ароматный напиток. - Спасибо, пахнет замечательно, - улыбнулся я ему. Мы сделали по маленькому глотку. - Можешь не отвечать, я думаю, что знаю. Прости за этот вопрос. Я должен знать, он на самом деле не был виноват, тот человек, как ты сам думаешь? Он отрицательно покачал головой, грустно поглядев в большое окно, выходившее на оживленную улицу, а потом написал: «Не был. Я сам был виноват» - и снова отвернулся. - Да, Билл, чем дальше говорю, тем менее хочу задавать тебе разного рода вопросы. Я прекрасно понимаю, насколько ты от них устал. И сколько людей вмешивались с твою жизнь, и как они пытались помочь тебе… И молчать с тобой смысла не вижу. В тишине нет правды, она ничего не дает, кроме нелепых домыслов. Даже за ложью можно углядеть частички правды. Но сама по себе тишина – это не выход. Я надеюсь, ты это поймешь. Он не поворачивался ко мне, пока я говорил. Сожаление быстро просочилось в легкие, чуть сжав их. А я пытаюсь не смотреть на немного сгорбленную фигурку в кресле. И, все же, ты, малыш, открыт для меня, ты для меня открыт. Мне твое сожаление не только очевидно, но ещё и близко. - Захочешь со мной поговорить, знай, что ты можешь сделать это в любое время, и что дальше эта информация никуда не уйдет. «Даже к Тому?» - он ехидно усмехнулся. - Да! – твердо заверил я, понимая, что даю бестолковое и опрометчивое обещание, которое постараюсь сдержать. «У вас с ним своя история, да?» - обеспокоено написал он. - Ну… Можно и так сказать, у всех своя история. Билл, я тебе врать не хочу и не буду. С Томом у нас сложные взаимоотношения, но тебя это не коснется. Почему ты переживаешь? «Не знаю, просто чувствую» - Что ты чувствуешь? Он отрицательно махнул головой, делая большой глоток кофе. И я повторил за ним. - Почему ты стал жить с Томом? У тебя больше нет никого? «Нет. Мама, папа, Натали - моя крестная, все тогда умерли. И у Тома, и у меня никого не осталось» Спустя секунду он ещё написал: «Я - обуза для Тома, но Натали попросила его, чтобы он меня не бросал». У меня в голове мелькнула догадка. - Натали - это… «Жена Тома, она ненадолго приходила в себя» Я не знал, что Том был женат, но меня этот факт не удивил. - Ты - не обуза для него. Он просто переживает за тебя, это ощущается. «Вы ничего не знаете» - поспешно написал он, но, лишь на секунду показав запись, забрал блокнот и добавил: «Я зря вам доверяю, я вообще не понимаю, почему доверяю, вы ведь ему враг» - жестко посмотрел он мне в глаза. - Да не враг я ему, Билл. Не враг. Захочешь, спроси обо мне его самого. Билл немного хрипло усмехнулся, а потом выдал: «Это потому, что вы - гей» - и заулыбался, и снова глянул тянуще - зовуще, ну, как дитя, ей-богу. Из одного в другое состояние за секунду. - Ну, конечно, только знай, что это – совершенно не повод доверять. «А вам?» - И мне, в частности. Единственно, почему ты можешь мне доверять, это мое обещание касательно наших разговоров и тот факт, что я тебя не осуждаю и не стану осуждать. И это все. Мы допили в уютной тишине кофе, а потом я, поднявшись и подумав, что на сегодня достаточно, все-таки решился попытать счастья на этой волне якобы доверия, возникшего, словно из ниоткуда. - Билл, с кем ты хочешь говорить? И зацепил его взглядом, и мигом глаза перестали излучать покой, и я пожалел, но обратно слова не вернешь. Едкая жижа слов всегда размывает момент, вот секунду назад была надежда, которой тут же не стало. Он поостережется доверять, это уже понятно. И гулкий голос в голове самозабвенно повторяет – ты же знаешь, с кем, это же чувствуется, все не могло не повториться, все это уже было. Один человек, а сколько бед от него. Том… Мы встали из-за стола. Я протянул руку, слегка коснулся его плеча и сказал: - Извини, можешь не говорить, только если сам захочешь. И ещё: можешь мне писать в любое время, не важно, ночь или день, ты всегда можешь чиркнуть мне смс о том, как ты, я всегда постараюсь помочь, честно, Билл. Это звучало по-детски наивно, не выдержано, но именно так, как я чувствовал в тот самый момент. И уносил с собой чуточку потеплевший взгляд, отчего и на моем сердце становилось немного светлее. *** Вечером, порывшись в интернете, я нашел пару статей о той аварии. Действительно, Натали Холт, урожденная Фолинг, являлась супругой Томаса Холта и сестрой Симоны Каулитц. Натали была в положении. Том потерял не только жену. Этот факт заставил кулаки сжаться, ток крови устремился по венам. Я все еще болею за него. Почему все так? Почему ему не быть счастливым? Он ведь… У Симоны и Натали мать, находящаяся в доме престарелых, не имела возможности заботиться о внуке. А Том… Том, выходит, дядя ему, хоть и не по крови. Но, все же, родственник. Бедный Том. Они оба. Живут и напоминают друг другу, что больше никого у них нет. Горький привкус у этих мыслей. Горький и чужой. Я чувствую в себе потребность прекратить ковыряться в чужих жизнях и боюсь, что без этого у меня ничего не останется. Может, больно, потому что я не равнодушен сейчас, но как же хочется не думать ни о ком. Здоровый эгоизм, больная совесть, приходите завтра. Возможно, что-то изменится. Макс, почему же ты, собака, не звонишь? Вспоминаю, что Макс не обязан. Спать. На краю сна звучит неожиданный сигнал смс. Воображение тут же нарисовало некоего адресата, но реальность оказалась несколько иной. «Спокойной ночи» - написал Билл. Я ему ответил тем же, ощущая необыкновенное спокойствие. *** Я помню, как в моей жизни,словно разом, выключили весь свет. Удивительным было то, что я убедительно и долго обманывал себя твоими не существующими мыслями. Для тебя все было просто. Был человек - и нет человека за пределами того идеального мира, в котором ты, видимо, запланировал построить свое правильное счастье. А мне так хотелось просто сказать «привет» и убедить нас обоих, что мы будем счастливы - сейчас и навсегда. Как будто, возможен такой мир… Ты не умел и не умеешь быть счастливым, потому что в цепях, потому что в клетке. Мечешься, как зверь - цирковое представление для одного зрителя. Нет, на самом деле я так не думаю. Кому я нужен, чтобы что-то для меня играть. А тоска и желание, они так тесно переплелись друг с другом, что я теряюсь. Мое потерянное божество… *** Снится всякая муть, и встаешь потом, словно обе ноги у тебя левые. Дунуло от окна свежим, поселило внутри чувство, что вот – вот совсем скоро произойдет то, чего так долго ждешь. Я под веянием своих нелепых и скомканных, не всегда понятных снов становлюсь тем самым подростком, который ещё умеет ждать. Я улыбаюсь своей наивности, поражаясь, как же я мог так нелепо себя обнадеживать, зная, что меня никто никогда не любил той самой любовью, которая мне была нужна, и которую я был готов дарить в ответ… А ветерок все дует, навевает легкость, обещает теплые дни, что вот-вот наступят. Дни, которые обещают такие перемены, которым ты будешь рад, и ты начинаешь их ждать, просто из чувства самосохранения. Потому, что нереально постоянно отравлять себя изнутри миазмами тоски - сохраненной и не выдранной с корнями. А осознание, что это совсем не новая жизнь, еще впереди, и все движется по той же окружности, ничего не меняется… Кроме, разве что, навыков движения. Вот так, Георг, наклон вперед, два - в сторону. Брось, Георг, начинается утро. Как данность, принимаю веселое начало утра и совсем не разочаровываюсь, глядя, как Макс подносит чашечку горячего шоколада девочке из соседнего отдела. Садится с ней за столик и двумя руками обхватывает свой собственный большой пластиковый стакан с любимым капучино в попытке согреть пальцы. Они редко бывают теплыми, но бывают. Нет, совсем не разочаровываюсь, улыбаюсь. Она мне нравится, хорошенькое, милое и неглупое лицо, не испорченное чувство юмора и звенящий колокольчиком смех. Макс, так вот что за чудо ты обихаживаешь, ну, молодец! Давайте, пусть у вас все будет, как надо, как у людей, как у всех нормальных людей! Хорошо… Я пытаюсь вникнуть в какие-то дела, какие-то подробности. Отчего-то не выходит, как обычно. Утренняя прохлада давно улетучилась, и все вокруг словно вознамерилось задушить меня и на корню пресечь мои попытки поработать. Надоела перевязанная рука, черед два дня Кэрол обещала снять швы. Жду - не дождусь. Вспоминаю, как утром того дня я встретился с Томом, а, точнее, саму аварию. Все свои мысли о том, что очень хочется жить. Хочется, но так душно. И снова, и опять… не хочется думать ни о ком и ни о чем. Но мелодичный сигнал пришедшего сообщения говорит о том, насколько несбыточны эти фантазии - ни о чем не думать. И, все же, я не ждал этого смс. «Пожалуйста, приходите. Мне очень нужно поговорить с вами» От Билла. Почему-то сердце наполнилось тревогой. И ноги сами подняли тело и понесли. Я даже не взглянул на Макса, который шел по направлению к моему кабинету, но так ничего и не сказал, когда я пронесся мимо. Что-то случилось. Билл, если я правильно думаю, не мог просто так попросить о встрече. Значит, что-то не так. Может, Том? Окончательно довел мальчишку? Что же он так с ним? Я практически уверен, что все дело в Томе. Такие вещи считываются на уровне интуиции, и… побывав однажды в этой шкуре, начинаешь чувствовать все это острее и ближе. Боже, какие неимоверно сложные люди встречаются на моем пути. Нужный этаж, я торопливо жму кнопку звонка и не понимаю, почему в груди все словно работает на износ. Я не пил кофе, а трясет так, как будто сердце уже снаружи, а не внутри. Надо подлечиться. Стареешь, брат. Да… Дверь открывает Билл, и я с оторопью понимаю, что передо мной вновь незнакомец. Таким я его еще не видел. Знакомым остался только… все тот же долбаный зов… не реагировать на который у меня не выходит. Он потрясающе красив, он… я не понимаю, зачем он позвал меня, я оторопел и не знаю, что сказать, глядя, как полоска света, теряясь в треугольном вырезе шелкового черного халата, не желает теряться на самой крайне точке и отливает на шелковом бедре. И я начинаю понимать. Меня сейчас возьмут. Я, правда, не решил пока, как. Как завоеватель -знамя чужого города, или как котенка, притихшего на серой мокрой улице. Последняя мысль отозвалась толчком в ребра. Остановись. И я посмотрел в его глаза. Передо мной - совершенно взрослый человек, в глазах которого теперь я вижу совсем другое - тонны неизбывной печали, просто она скрыта за слоями черного, и так запросто не разглядишь. Вот оно, родство. Я понимал, что вижу перед собой себя, пусть более красивую и молодую копию. И этот момент, когда глаза увлажнились, и я понял, что непролитое прольется, я двинулся навстречу, утешить, уберечь, сказать, что и так живут. Сказать так, чтобы он поверил. А он, конечно, совсем иначе все понял, вовлекая меня в свой плен так глубоко, что дрожь его тела моментально стала моей. А кожа его бедра, которое пожелало явиться на свет, окончательно свела с ума, заставляя белеть костяшки сомкнутых в жесткий кулак пальцев. И ногти давно врезались в кожу, и безразлична была эта капля боли в сравнении с той лавиной, что я прочел там, в глубине. И ни звука, только губы, нашедшие что-то такое невыносимо нежное и терпкое на моей шее, замыкали круг, выводили за черту дозволенного. Я мог назвать себя тварью, порывающуюся завладеть этим нежным и трепетным созданием. Я сам нашел его губы. Я бы все равно нашел их. Этот вкус тепла и невинности. Мы уже далеко от входной двери. Стой, Георг. Нет! Почему нет? Он хочет тепла, я хочу тепла. Почему нет? В этой долбаной жизни, где нет правильного счастья и свода правил, как именно становятся счастливыми. Здесь и сейчас - эти губы, эти руки, это точеное тело. Так сладко пахнущее… грозой, и виной, и нежностью. Эти руки умеют быть нежными, я помню те полукружья, один такой штрих по моей коже - и возврата не будет, и малыш об этом знает и зовет, говорит - соверши со мной этот грех, давай, назло ему, давай, назло всем. Я же вижу именно этот призыв сейчас, правильно? Тогда эта выдуманная нежность сотрет последние остатки разума… а что даст взамен, мгновенный экстаз? А разве то, что ты сейчас видишь перед собой, не является этим? Не дивные ли дали обещали тебе эти глаза, как, может, и ещё нескольким, но и тебе, тебе тоже, ты удостоился чести сорвать этот цветок, сделать его своим на желанную долю секунду. Да, он увянет, да, ему постоянно нужна будет влага и солнце, чтобы справиться с этим после. А ты… а ты насытишься, напитаешься этим… невообразимо прекрасным и убийственным коктейлем его молодости и своей вины. Я не готов. Он не готов. Это ошибка. Тревожно бьется пульс на шее, а рука тянется повторить предыдущий жест и вжать в себя, и почувствовать ответную пульсацию, как когда-то. Георг, мать твою, что же ты творишь. Его вкус. Губы нежнее шелка, легкие, сводящие с ума прикосновения. Хочется выть и шептать, только ты, Билл, только ты. Когда я все так испортил? Я резко замер. Нет, Билл. Не для меня твоя нежность. А потом обнял его жестко, по-мужски, вливая в него без остатка свою уверенность в том, что он заслужил не моего тепла. А он… Он понял, ещё секунду пытаясь вовлечь меня в эти сводящие с ума игры. И понял. Остановился. Попытался оттолкнуть, а потом поверил, вжался и разрыдался, судорожно, неудержимо, вцепляясь стальными пальцами в мои плечи. Я только теперь открыл глаза, поняв, что держу его уже обнаженное тело в неразрывных объятиях. И мне не стыдно, я смог. Я не поддался. Я мог бы, Том, я мог бы, назло тебе и себе, но здесь не было места злу, здесь была только нежность. Я не стал, но это не ради тебя. Не из-за тебя. Так потрясающе было вздохнуть сейчас, когда Билл уже успокаивался на моем плече, понять, что я переступил через все, что связывало с Томом. Меня больше никогда не тронет этот человек. Я готов был поцеловать пальчики Билла за то, что он подарил мне эту долгожданную свободу, и не имел права вновь подвергать его сомнениям. Я просто обнимал это хрупкое, но стальное тело. А он, наконец, оторвался от плеча, глядя на меня из-под завесы черных ресниц. Застеснялся вдруг, заалел. Превращаясь в немного знакомого мне мальчишку, шмыгнул носом. А я потянулся за его халатом вниз, даже не реагируя на вид так смутивших меня прекрасных ног. И одел его, нежно, будто любяще, избавляясь от своих наваждений и похоти. Наконец. - Хочешь поговорить? – шепотом спросил я. Он немного помолчал, судорожно выдохнув куда-то в сторону, и неопределенно кивнул. Я взял его за руку и повел к дивану, испытывая дикое вдохновение для общения. Улыбнулся этой мысли и подумал, что, раз уж такой день, почему бы и нет, может, это поможет нам обоим. Да и… задолжал я себе это признание вслух. А кому, если не Биллу? Кому ещё, как ни ему, понять меня? Сели немного вдалеке друг от друга, и начал я, прекрасно понимая, что говорить он не может. Не хочет. - Мне кажется, я знаю, с кем ты так хочешь поговорить, – я посмотрел на него. Он ощутимо вздрогнул, не глядя на меня, и подтянул худые колени к груди. Я же, повинуясь интуиции, протянул ему руку со словами: - Иди сюда, не бойся, я не причиню тебе вреда, - наверное, это прозвучало смешно, но и он уже не тот незнакомец, готовый бросить себя к моим ногам, только бы разделить с кем-то свою неизбывную тоску. - Иди, - повторил я, и он вложил свою тонкую руку в мою. Я подождал, пока он устроится, свернувшись тугим калачиком и положив голову на мое бедро. И не было в этом доверительном жесте ничего, кроме разделенного чувства присутствия, так необходимого нам обоим. Опустил руку на его голову и слегка погладил. Решил спросить, наверное, чтобы обезопасить себя, но это было лишним, я чувствовал, и все же: - Хочешь, я расскажу тебе свою историю? По шевелению головы я понял, что все правильно, и начал говорить, осторожно поглаживая его волосы. - Она не длинная и, наверное, совсем простая, но, поверь, она прочертила жирную линию на всей моей судьбе. Когда я был таким, как ты, даже младше, я встретил его. Говорят, первая любовь бывает нежной, запоминающейся, с воспоминаниями о которой люди идут по жизни, улыбаясь тому, какими детскими и прекрасными были эти чувства. Моя же любовь была не такой, она была изматывающей пыткой, которая не прекращалась долгие годы. Хотя, знаешь, все могло случиться по-другому. Но Том,- мальчишка чуть вздрогнул, - да, Билл, Том. Так вот, он, по всей видимости, просто не умеет по-другому. Не причиняя боли тем, кто любит его. Я влюбился в него сразу, непонятно за что, да, он был успешен, да, он был потрясающе красив, его энергия заражала все пространство вокруг, и оно начинало светиться, но влюбился я тогда из-за чего-то другого. Его многие любили, ещё больше желали. А я верил в него, просто верил, как в Бога. Я тогда мог жить только моментами наших случайных встреч, мне казалось, он даже не знает, как меня зовут. Он знал… И однажды так случилось… Ты только не волнуйся, Билл, все это давно прошло; так вот… однажды, на вечеринке одного из друзей нам выпало задание поцеловаться. И мы это сделали. Что сказать, мой мир тогда перекрасился, думаю, и мир Тома тоже. Но он не мог признать этого. Я боюсь, что ты сейчас не поймешь, о чем я. Но я не буду тебе говорить об этом. - Я понимаю, о чем, - раздался хриплый голос Билла. Этот звук чуть не заставил меня подскочить, но я сдержался, лишь трепетной рукой проведя по его голове. Он заговорил, и у меня все смешалось перед глазами, свет стал поразительно тусклым, и потребовалась пауза, прежде чем я понял, что должен продолжать. - Да… Если ты любишь, то знаешь, - он едва слышно всхлипнул и сжался ещё сильнее, но я продолжал, - это, наверное, неисправимо в нем, это я почувствовал, как только увидел тебя. Почему-то почувствовал, что с тобой произошло что-то похожее. Он не принял все это в себе. Он… так случилось, что его отец узнал о нас. Для них обоих это стало большим ударом. Но понял я это значительно позже, когда стал старше. Ведь с того дня никто со мной так и не поговорил. Все молчали. Ни звука не произнесли, спрятались за маской ледяного презрения, будто я был виновен в том факте, что мистер Холт все узнал. А я все пытался, искал с ним встречи, бился, бился, бился, пока… пока в мою сторону не стали прилетать обрывки сплетен, что я грязный пидор, что я недотраханная сучка, много чего, Билл, чего мое разбитое в крошево сердце не могло не впитать. Смешно признать, ведь у нас с Томом и не было ничего, кроме моей любви и поцелуев. Я всегда рисовал себе Тома, которого так и не узнал, любящим, добрым, нежным, своим. Это было такой ошибкой, и все же не было. Глядя на тебя, я понимаю, что не было. Просто, это было не для меня. Том так и не заговорил. А потом все кончилось. Я же говорил, - усмехнувшись, добавил я, - она небольшая, моя история. Билл приподнялся, а потом и вовсе сел, но близко ко мне и, потянувшись, поцеловал меня в щеку, запросто и бесхитростно, прошептав: - Мне жаль. Я ему верил, он понимал, о чем я недоговорил, я почти уверен в этом. И захотел узнать, это было непреодолимое желание: - Это трудно - молчать? Он быстро закивал, и из глаз его снова полились слезы. - Очень трудно, если бы вы знали… - Я весь твой на сегодня, - улыбнулся я, тыльной стороной руки медленно стирая слезы с его щек. Он опять успокоился и принялся что-то усиленно обдумывать, хмуря бледный лоб. Я встал и пошел заварить нам чай, чувствуя себя совершенно уютно в этом доме. Дал ему время отдышаться и одуматься. Я бы не стал просить его об ответной исповеди, я не для того здесь, я здесь, чтобы помочь ему. Поэтому, все будет, как захочет он. Он был уже спокоен, когда я протянул ему кружку. Глубоко втянув носом душистый запах, Билл прошептал: - Спасибо. Мы выпили чай, медленно и не торопясь, я все ещё давал ему время, а потом, когда чай закончился, спросил: - Если ты все же не хочешь, я пойду, тебе нужен отдых, - я знал, что он не прогонит, и уже дал ему понять что могу выслушать его, но дать ему этот последний выбор тоже должен был. - Нет, – торопливо ответил он уже чуть окрепшим голосом, – не уходите, пожалуйста. - Я не уйду, - сказал я, вновь удобно устраиваясь на диване, и он, по негласной традиции, вновь опустил голову на мои колени, а я на неё свою руку. И он начал: - Мне кажется, я любил его всегда, я не знаю, когда именно полюбил… просто, всегда. Правда, все похоже. Когда я понял, как именно я его люблю, я испугался этого, но не смог сопротивляться себе, это… было сильнее меня. Я так… я так вел себя дома… с мамой, когда меня не брали к ним в гости, с Натали… - Билл вздрогнул. - Я так… - договорить он не смог, но я понял, о чем он. - А потом их не стало, и все это напоминало жуткий и кошмарный сон, и я не знал, что делать. Я стал жить с Томом, мне было больно от того ощущения счастья, которое я испытывал рядом с ним. А Том приходил в ярость только при взгляде на меня, впадал в какое-то оцепенение, наверное, я напоминал ему обо всем, чего у него теперь нет. Он очень горевал, он любил её. Их. А я не знал, как жить. Как любить и ненавидеть себя за это. Однажды, год спустя, когда Том уже немного успокоился, я не выдержал и рассказал ему о своих чувствах. Какого это было - решиться на этот шаг, просто не представить, я и сам, честно говоря, не понимаю, как я мог это сделать. Я выпил пива, мне было так хорошо, что я захотел поделиться этой радостью с ним. А он… он отшвырнул меня… как вещь, ненужную, которую не выкинешь, и которая жжет твои руки. И замолчал, он просто перестал говорить. Он не хотел меня видеть, и я стал прятаться. Он приходил домой поздно, а уходил рано. Я тогда сошел с ума. Я стал диким, я сам понимал, что со мной что-то не так, но остановиться не мог, я все искал чего-то, я не помню, чего, кого. И это длилось так долго, что сил жить просто не оставалось. А ещё меня убивало чувство вины. Оно не покидало меня ни на один день, пока я был с ним. Я сам отравил свою жизнь тем, что радовался, что живу с Томом, это… это, как будто я радовался, что других моих родных больше нет, что никто не мешает. С этим, знаете, - он почти хрипел, - с этим так трудно жить. С этим невозможно жить, – протяжно завыл он, но не прекратил рассказа, - а потом я решил, что все, хватит. Я решил уйти. Это стало единственной мыслью, единственным желанием, даже любовь к Тому не могла пересилить этого. Я слишком устал от всего. И я сделал это. Билл замолчал, словно заново переживая все, что с ним случилось. - А потом Том вылечил меня, он не хотел больше жить со мной, ему было страшно, и он ещё глубже замкнулся. Я не то, чтобы ждал, что он заговорит, нет, но он… он, казалось, просто не может. Через силу он выдавливал из себя необходимые слова и снова уходил, уходил, а я оставался, больше не имея сил, чтобы сделать это ещё раз. Ну, вот тогда я тоже замолчал, думая, что так станет легче, ведь казалось, что ему так легче, и я думал, что и у меня получится. Честно, это не было попыткой достучаться до него. Но мне не легче… не легче, – закончил он. И повисла тишина, разделенная между нами всеми, такая ненавидимая и желанная, такая своя, что у меня просто не осталось сил. Бедный ребенок, бедный маленький ребенок. Его жизнь легла передо мной чередою серо-черных полос, и появилась уверенность, что я был жалок в своей попытке преодолеть это все эти прошедшие тринадцать лет. А бывает вот так, когда каждый вдох проходит резью меж ребер. Что, тоже сказать ему, что мне жаль? Как ему, малышу, об это скажешь… Я наклонился вперед и крепко обнял его, а он положил свои руки мне на плечи. И мы впитывали всю нашу общую боль, и любовь, и тишину. Я не знаю, сколько времени прошло. А потом пришел он, закономерно как-то, оглушающе просто, невыносимо правильно. Без него не было бы этих диких палящих чувств. Без него жизнь была бы другой. Идеал Билла, все ещё идеал, и мой поверженный идол. Вошел тяжелой поступью и серым голосом знакомо спросил: - Что здесь происходит? Мы разорвали наши объятия и в недоумении уставились на него. Все понимали и не верили, что этот человек сделал с нами. - Я вас спрашиваю, что здесь происходит? – диким голосом закричал он. - Ничего, Том, все в порядке, - спокойно ответил я. Ему это спокойствие встало поперек горла. - Убери от него руки, - прорычал он. И, будь я проклят, но мне понравилась эта реакция, и моя полубезумная улыбка довершила дело. Он кинулся ко мне. Наверное, я мазохист. Потому, что спокойно и даже остервенело принял удар в лицо. Билл вскрикнул: - Том, не надо! Тома словно кипятком обожгло, и он с неверием воззрился на мальчишку. Я, тем временем приняв решение, мягко подвинул Билла и, повернувшись к нему, провел рукой по встрепанной голове, прошептав: - Все будет хорошо, Билл, не сомневайся, понял? И в ответ на мой долгий взгляд он неуверенно кивнул. -Билл, нам необходимо поговорить наедине, - пытался я успокоить обоих. Ожидалось бурное сопротивление, но наш вечный третий молчал. - Не надо, - прошептал Билл. - Ничего не бойся. Он меня не тронет больше. Хотел было сказать это в иронично-вопросительной форме, но не стал. - Пойдем, - тихо сказал я, поравнявшись с Томом, совершенно не обижаясь на него за неслабый удар. *** Пошли, сопротивляться он не стал, лишь глянул с какой-то безотчетной тоской на Билла, словно спрашивая разрешения, а тот меня удивил, мягко и взросло качнув головой. Ну вот, а вы говорите - отсутствие взаимопонимания. Тут же все, как на ладони, просто нужен был катализатор. Надеюсь, наливающаяся синева над моей скулой является таковым. Впрочем, Билл заговорил. А Том… я как-то опрометчиво решил, что имею право читать ему нотации, как должно вести себя с ребенком, который ослеплен своими сложными чувствами. Не имею. Каждый волен чувствовать, что может, но думать, каким образом жить со своими и чужими чувствами, просто обязан. Вот об этом и поговорим. И может, выпьем по капле, для храбрости, так сказать. Внизу бар, который гостеприимно открыл нам свои двери. Том был меланхолично опустошен, я видел это и не хотел тревожить его сейчас, но понимал, что потом, возможно, и не соберусь это ему сказать. Он просто должен понять о себе кое-что, что, независимо от наличия Билла в его жизни, должно стать для него очевидным. Заказали виски, и я с горькой усмешкой уставился на блики граненого стакана. Я когда-то в каждом оттенке коричневого искал и придумывал его взгляд, а сейчас, просто улыбаясь, выпил, заставляя язык впитать это яркую горечь, чтобы прочувствовать этот момент.А потом и выкинуть за ненужностью, я уже чувствую, как все мое прошлое утекает сквозь поры кожи, словно вытравливаемый яд, и я благодарен Биллу за противоядие, за то, что моя собственная история показалась не настолько черной и невзрачной в сравнении с его. - Что ты все время улыбаешься? –устало поинтересовался у меня Том, уже выпив одну порцию и заказав вторую. Хотел, было, ответить, что улыбаюсь, глядя на его кислую мину и, одновременно, наслаждаясь звуками его голоса. Однако, рисковать не спешил. Зачем нам теперь экспрессия? Ещё тогда, в день аварии, без неё было никак, а теперь и вовсе глупо устраивать балаган после всего произошедшего. - Наверное, я не смогу объяснить тебе, почему, но считаю своим долгом сказать тебе, что для меня все прошло, Том. Но мы здесь совсем по другому поводу, нам необходимо поговорить о Билле. Я замолчал, ожидая хоть какой-то заинтересованности, и дождался. - Почему он заговорил с тобой? – спросил он, растягивая гласные. - Я был с ним честен и, наверное, на самом деле хотел ему помочь, даже не смотря на факт того, что ты являешься главным персонажем этой истории и человеком, которому я в меньшей степени захотел бы помогать. Но так сложилось. И не смотри на меня, Том, так. С тобой я тоже стараюсь быть откровенным. Поэтому, выслушай, надеюсь, нам не придется больше встречаться. Мне жаль, Том, искренне и по-человечески жаль, что твоя жизнь сложилась именно так. Что сказать, я тоже терял, может, как-то иначе, но чувству утраты все равно, как это происходит. - Я не хочу говорить об этом, - очень мягко, даже просяще, прошептал он. Значит, все ещё не зажило внутри. - Не будем об этом, но я хотел бы спросить, что ты чувствуешь к Биллу, почему этот ребенок вызывает такое неадекватное агрессивное отношение к себе? Ты считаешь его в чем-то виноватым? Прежде, чем ты ответишь, я хочу тебя уверить, что это не нападки с моей стороны, я просто пытаюсь понять. Том устало потер лоб. - Я не знаю, Георг, все это было таким чудовищно неправильным. Я не был готов к тому, что со мной будет жить ребенок, племянник, который, конечно, напоминал мне обо всем даже своим молчаливым присутствием. Он был, а их не было, я не чувствовал агрессию, я просто не знал, как вести себя с ним, вот и все. - Неужели, тебя совсем не заботило, что он чувствовал? – я просто так и не смог поверить в его бесчувственность, как бы там ни было. - Что ты из меня зверя делаешь, конечно, я думал о нем. С тех пор, как он живет со мной, я только и делаю, что думаю о нем, а он, кажется, только и ищет способы причинить мне новую боль. Этот ребенок кого угодно с ума сведет, это только кажется, что он маленький и беззащитный, а он… он… - Том, очнись, что ты говоришь? Он и есть маленький и беззащитный, к тому же, влюбленный в тебя не первый день, а ты, как страус, голову в песок, и нет ничего, только ты и твои страдания. Ты хоть представляешь, что мог чувствовать он, когда никого у него не осталось, и единственный человек, которого он принял, вдруг замолчал? Ты вообще, представляешь, каково это, когда человек, которого ты любишь, молчит? А? Да, Том, вспомни сейчас меня, вспомни, как ты и меня игнорировал, вспомни, как ты меня с грязью смешал, да, мне плевать, что это было со мной, но проанализируй, почему ты это делаешь? Что толкает тебя закрыться от других? Тебе доставляет удовольствие причинять другим боль? Вот ты просто ответь! Я не должен был выходить из себя, но, видимо, по-другому - никак. - А что, если я не могу иначе? Что, если это единственный способ спастись от себя, от грязных мыслей, от ненужных желаний? Понимаешь? Я не плохой человек, Георг. - Я знаю, Том, - правда, знаю, и на секунду касаюсь его руки, я ведь все это знал, хотелось, чтобы и он признал это. - Ты понимаешь, что ты себе ломаешь жизнь, невозможно прятаться от себя, мало того, этим ты и Биллу весьма портишь нервы. - О чем ты, Георг, он ребенок, он мой племянник! - Но ты молчишь о том, что чувствуешь к нему, так ведь? А ещё переживаешь о том, что значили для тебя те люди, которых уже не вернуть, и которые не выскажут тебе ровным счетом ничего. Знаешь, Том, он ведь чувствует то же самое… А Том молчит, мучимый своим нежеланием говорить и тем, что просто не справляется ни с ситуацией, ни со мной в роли судьи. - Я просто не знаю, как быть, Билл… Ой, Георг, извини. Я улыбнулся. - Что, часто в голове эта фраза крутится? Он кивнул, потирая висок и запивая горечь виски. - Это ты впервые извинился, ну, на моей памяти, - я снова улыбнулся, - ну, ничего, может, к сорока и научишься, тут главное - принять себя. Ну и, знаешь, расценить, что тебе в этой жизни надо. Ты слышал о понятии «эгодистоническая половая ориентация»? Мне все говорит о том, что это твой случай. - Не слышал. - Ну, тогда послушай, человек чётко осознаёт свою гомо-, би- или гетеросексуальность, но отказывается принимать её, негативно реагируя тревогой, депрессией или страхом, ну, или, как в твоем случае, молчанием. Я ведь не ошибаюсь Том? - Для тебя все так просто, - горько усмехнулся допрашиваемый под градусом. - Для тебя все не просто, и я это понимаю. Я не хочу твоего подтверждения, так это или нет, это твоя задача - справиться с этим и понять, что если все действительно так, то это отклонение, и надо уже что-то с этим делать. - Да я и так уже признался. Что говорить об этом. Я просто не знаю, как все изменить. Билл меня с ума сводит, и это отвратительно. Ты не представляешь, каково это, это неправильно… Ну, надо же, градус сделал свое дело, Том ушел в сплошной отрыв. - Неправильно то, что причиняет боль, а чувствовать - это не плохо, Том.- Подумай о мальчике, тебе никто не говорит, что обязательны отношения между вами, просто не отталкивай его в своих эгоистических порывах удержаться от греха. - Георг…- обвиняюще начал он. - Ты знаешь о том, что та попытка уйти из жизни связана с тем, что для него радость совместного проживания с тобой граничит с виной перед близкими людьми, и тем, что их больше нет, так ли далеко вы друг от друга? - ЧТО? Он… он никогда не… - Он вообще перестал говорить, думая, что так легче справиться с собой и болью, а что в итоге? Ты измучил его своим отношением, понимаешь? - Я старался, чтобы он не понял обо… обо мне. - Опять оберегаешь свою жалкую шкуру, Том? Эгоист, как и был. Хмель набирает обороты, и уже плевать, что разговор летит по наклонной в то русло, какое я совершенно не желал. Потому, что не важно, какой он, важно, чтобы он понял, что не имеет права издеваться над Биллом, сражаясь со своими страхами и комплексами. - Георг, - мученически простонал он, - я не хотел так, знаешь… - Ты, главное, постарайся больше ничего не сломать, это неважно, что будет между вами. Не позволяй себе отыгрываться на нем за свои неудачи. Это мерзко, Том. - Хватит, ты не знаешь, что это, не тебе меня судить, - жестко всколыхнулась та самая грудь. - Не мне. Ему. Он саданул негромко кулаком по столу, а в глазах появилось затравленное чувство. - Ладно, Том, все, на этом достаточно, я донес до тебя то, что хотел, в твоей воле поступать, как ты считаешь нужным. Просто, побереги Билла, у него и так никого не осталось, будь умней и человечней. Том вскинулся и прошептал: - Прости меня. Я махнул рукой, мне, правда, плевать на его «прости». В его руках все, что будет дальше. Мне в другую, совсем другую сторону. А Том, он не слабый человек, нет, он несчастный человек в своем роде, запутавшийся, уже совсем не совершенный, но не слабый. Возможно, я ему помог, по старой дружбе, так сказать, и, наверное, стоило сказать ему спасибо за то, что, наконец, оставил меня. Но я не стану, это все уже давно прошло. И так легко, так поразительно легко, несмотря на все эти дрязги, эти двое меня наизнанку вывернули, но они же и вернули все обратно. Это как… словно после долгих странствий в темном и грязном лесу набрести, наконец, на тропинку, где лучик солнца ласково погладил макушку, как я сейчас с сожалением глажу свою руку, позволяя всему плохому, просочившись сквозь меня, улететь в тяжелое вечернее небо, и стать легкими облаками, утекающими вдаль. Что нужно человеку для счастья? Чтобы его поняли? Нет, совсем не это, главное, чтобы он сам себя понял и знал, что с этим знанием делать. Я понял, что бездарно потратил столько лет своей жизни на дело, которое совершенно не мое, я играл в псевдо-лекаря, только чтобы посредством боли других утолять свою. А на деле? Если бы это дело было моим первым, все бы решилось в одночасье, но, похоже, все должно было сложиться именно так. Так чего жалеть? Вот и я не буду. Забуду обо всем, а завтра, прямо с утра, начну новую жизнь, вычеркну все плохое, и вообще, стану другим человеком, более цельным и старающимся жить для радости и без уныния. Вот эти чувства мне подарил этот нежданный вечер. Я благодарен, а где-то внутри плещется желание, то самое, дурное… позвони Максу, скажи «до свидания». Сегодня, завтра ты уже не сможешь, и вряд ли захочешь. Достаю молчащий телефон, вижу пришедшее смс и, поначалу, без интереса читаю содержимое. «Георг, давай встретимся вечером… Сходим куда-нибудь». Макс. Что волна? Она самая, дивным воздухом качнувшая сердце. Ведь в этот вечер перемен не могло быть иначе, правда? Не могло, права не имело. И радость, бурлящая теплым ливнем, кричит внутри: Я согласен, я на все согласен! И я уже знаю, что первым делом спрошу у него – почему сегодня? А, может, и не спрошу. Хорошо бы это не понадобилось. Макс… Макс, я позвоню. PovAvt. *** На седьмом этаже дома, от которого уходил преисполненный радужными надеждами на свидание высокий светлый парень, зажегся свет. Мужчина, вошедший в дверь, тихо и осторожно, чтобы не потревожить заснувшего мальчика, столкнулся с ним в коридоре. И практически сразу последовало крепкое объятие, где каждый из них буквально вцеплялся друг в друга деревенеющими пальцами. Кто первый сделал это шаг, наверное, никто бы не ответил. Да и не важно, что это было. Ничего, кроме этих судорожных попыток дышать, не было. Мужчина прошептал свое «прости» на ухо мальчику, тот, всхлипнув, вжался влажным лицом в его плечо. И для мужчины стал очевидным тот факт, что, как ни бегай, от себя не сбежишь. А мальчик…Мальчик тихо радовался, сквозь боль и слезы, радовался тому, что все было не напрасно, что за всем ужасом им же содеянного его ещё, возможно, ждет такое непростое счастье. То, которое он вырывал у судьбы зубами, то, где становился непомерно жестоким и обезличенным, потому что только с этим человеком чувствовал себя живым. И, возможно, его когда-нибудь перестанут мучить образы родных, которых он погубил. Не будет сниться машина тети, где он испортил тормоза, перестанут преследовать мысли о том, как устранить других желающих отнять счастье, не будут возникать коварные планы, кого посадить в тюрьму за совращение несовершеннолетних, кому подмешать яду, только чтобы не лезли к НЕМУ. К его идолу, к его божеству, к единственному человеку на Земле.