Ich bin das Preussen!

…Gewehr und Blut… …Über dem Rand… …Tot oder lebendig… …Kapitulieren… …Geben du mich!... …Liebe und Haß… …Ich wunsch ihm… …Lache du über lhrem Schicksal*… Ore Sama/ Gilbert Beilschmidt** Гилберт очнулся резко, как будто его толкнули. Он открыл глаза, чтобы встретить смерть лицом к лицу, чтобы видеть её. Он готов был испепелить противника взглядом, потому что на большее сил не было. Если повезёт, и противник окажется настолько глупым, чтобы подойти достаточно близко к ещё живому прусу, на последний рывок Гилберт нашёл бы если не силы, то достаточно ярости, и откусил бы гаду лицо. В крайнем случае, более вероятном в его состоянии, расхохотался бы. Если бы не одно НО. Врагов не было. Ни одного человека вокруг, по крайней мере в зоне видимости, что, конечно, плохо. Гилберт не любил, чтобы его заставали врасплох, с тылу. Прислушавшись, он услышал только шум будто бы волн. Хотя откуда волны в русской степи? Волны внутри его головы? А внешний звук выключили. Бесшумно догорали обломки поезда, попахивало палёным, в том числе и мясом. Оглушило, стало быть. Голова приняла на себя основной удар, но в качестве плюса Гилберт отметил, что ещё может что-то соображать. Чёртовы партизаны со своими дикими выходками! Рвать пути – так никто не договаривался. Хотя, если разобраться, о многом в этой войне не договаривались. Ни с врагами, ни даже… И откуда только такие праздные мысли? Сильно приложило… Лежать было холодно. Снег подтаял под ним, но теплее от этого не становилось. Теперь во что бы то не стало надо подняться. Раз смерть откладывается в очередной раз, значит, надо устроить её кому-нибудь другому. Найти своих и, перевязав для виду пару конечностей, навалять кому попало. Хоть тем же партизанам! Гилберт пошевелил тем, что, по его мнению, меньше всего пострадало. Руки в первую очередь. Правая оказалась вывернута за спину. От ладони до локтя – в крови. Потом ноги. Хоть онемели и болели, но функционировали. Спина. Цела. Рёбра. Чёрт их знает, но с правой стороны болело, хотя и вполне терпимо. С нескольких попыток опереться о рыхлый снег Гилберт поднялся. Тлеющие останки поезда закружились. Горизонт не кружился, даже не колыхался: в этой стране зимой его просто не было. Снег, снег, снег, и где-то там теоретически начиналось небо. Бок оказался цел. Какая-то арматурина упиралась в него, пока Гилберт лежал. Вероятно, она же разодрала руку. За рёбра поручиться он не мог. Зато лицо не пострадало! Везенье из разряда «теперь дожить бы до парада, а там все женщины мои…» Первые шаги дались с трудом. Помогло устоять только усилие воли: падать опять в снег значило поддаться, расслабиться. Могила сугроба – это не то место, куда хочется возвращаться. Может, кто-то из своих выжил? Этот, как его… или тот, со шрамом. Или… Гилберт редко запоминал имена тех, кто находился рядом. На войне люди были слишком недолговечными друзьями. На окрики если кто-то и отзывался, то Гилберт по-прежнему ничего не слышал. Те, кого Гилберт пытался расшевелить, уже окоченели. Значит, идти. Искать. Добираться. Вопрос, в общем-то, даже не поднимался. Это само собой разумеется: если здесь делать нечего, значит, надо идти. Гильберт редко обременял себя размышлениями, действуя по веками проверенной схеме «решать проблемы по мере их поступления», преобразовав её под свой характер в прусский вариант: «создавать проблемы противникам по мере их поступления». Но сначала иногда полезно найти бинты и еды. Гилберт отыскал автомат, подобрал свой пистолет, решил, что нож в добавление к уже имеющемуся лишним не будет. Ещё хотелось взять что-то помощнее, но тащить… нет, отказать. Надо трезво оценивать свои силы. Поблизости оказалась подпаленная, но вполне целая шинель, и, что радовало, без фрагментов чьих-либо бренных останков в ней. Наскоро обмотал руку куском какой-то тряпки - готов, полностью экипирован. Рельсы, пусть и покорёженные взрывом, оставались надёжным ориентиром. Насыпь уходила прямо в сторону предполагаемого горизонта. Ехали к своим. Теперь пойдём к своим. Только рельсы – не мостовая Парижа. И русский снег – не вытоптанные поля Польши. Да и боль не собирается утихать. Однако нет такого правила у пруса – отказываться от принятого решения. Потому он идёт. А идти можно по-разному. Вот Гилберт шагает, высоко поднимая ноги как на параде. Взмывают фонтаны снега. Вот он, с трудом удерживая равновесие, балансируя и размахивая левой рукой, переступает по погребённой под снегом рельсе. А можно и по шпалам. Если б, чёрт побери, их было видно из-под снега. Лучше, конечно, бежать, если учесть, что начало темнеть, а ночь в русской глуши… Не думать. Идти. По колено в снегу. Ускоряя шаг. Не останавливаться. Гилберт сбросил шинель – если вникнуть в суть, так это просто лишняя тяжесть. Согреться можно и на бегу. Тем более от неё запах просто невыносимый. Правый рукав намок от крови и отяжелел, перекосив всё равновесие. Чертыхания слышатся на каждом шагу. Это Гилберт себе для ритма начал петь гимн, но сбился на первом же куплете. Пытался петь что-нибудь задорное, но без пива не шло. Потом счёт, но опять же дальше ein-zwei-drei он не продвинулся, а шагать на три четверти не так-то удобно. В ход пошли ругательства, но и из них осталось одно scheisse. А мир вокруг погружался в русский зимний вечер. Сейчас бы к костру. Он бы согласился и на перекрёстный огонь. Пальнуть пару раз для веселья? Психопат, а вдруг партизаны? Зато согрелся бы. Нельзя разбазаривать скудную огневую мощь. Немощь. Снег, снег, снег. Отставить думать! Для разнообразия по обе стороны от насыпи возникли деревья. Они превращались в лес ровно с той скоростью, с какой сгущалась темнота. А идти ещё чёрт его знает сколько. И по-прежнему ни звука вокруг. Правая рука висела плетью, пальцы не гнулись, так что вся тяжесть автомата приходилась на левую. Автомат вёл себя по-вражески: то оттягивал руку, то ремнём норовил разрезать на две неровные половинки, то бил по ногам, иногда даже падал в снег. В общем, его пришлось бросить. Какая от него польза с одной-то рукой? Можно было бы и отдохнуть. Но Гилберту такая идея даже в голову не приходила. Нет, только не ему! Не в снегу же отдыхать. Вероломство сугроба, старая история: обессилев, окунуться в его обманчиво гостеприимную мягкость, разомлеть, почувствовать коварное тепло, заснуть и замёрзнуть, не приходя в сознание. Кстати о холоде: Гилберт смахнул с лица льдинки пота и перешёл на неровный бег трусцой. Пистолет упал в снег. Неоправданная потеря, но каждый лишний десяток граммов казался килограммом. Можно вполне успешно использовать нож, если придётся. Их даже два. Гилберт был обучен и опытен. Если понадобится, справится одной левой. Гилберт бежал, если так можно назвать лихорадочное спотыкание в снегу раненого оглушённого человека. Что-то подсказывало, что до фронта недалеко. Даже если до своих не доберётся, умереть на поле боя, в схватке с врагом – иной судьбы он себе не представлял. Он не хотел сдаваться зиме. Не хотел достаться снегу. Он внушал себе, что кругом жара, как в Африке, костры, пальмы, песок и туземцы танцуют. Бусы гремят на их груди, барабаны, барабаны… девушки разносят пиво и крендельки… он потянулся за кружкой… Упал. Поднялся так быстро, что хрустнули косточки. Расстегнул ворот френча, снял крест. Острая отрезвляющая боль вернула к реальности, когда он сжал железку в ладони. Френч лучше вообще снять – чем холоднее телу, тем яснее разум, так? Да и много ли тепла от обледеневшего обмундирования? К костру бы… Когда Гилберт наконец оторвал взгляд от бесконечного снега под ногами, то костры перестали быть миражом и превратились в всполохи зенитного огня за стеной леса. И, скорее всего, можно было услышать канонаду, хотя Гилберт по-прежнему даже собственного голоса не мог расслышать. Если бы он рискнул остановиться, почувствовал бы как вздрагивает земля. Там где-то люди сражались, умирали, продолжали жить. Там война согреет. Гилберт скатился с железнодорожных путей, уводивших от всполохов. По лесу пробираться ему приходилось не раз, и даже не два, но не зимой. Бурелом – это меньшее, что могло преградить путь. Но теперь он точно знал, куда и зачем ему двигаться, цель в пределах видимости – о большем и мечтать нельзя. То, что гром снарядов казался ему тихим барабанным боем – следствие удара. Они не могут находиться далеко. Посмеиваясь, Гилберт старался не снижать темпа, рваными полупрыжками преодолевая сугробы, натыкаясь на пеньки и поваленные деревья. Небо, пасмурное днём, к ночи раскрылось полотном, вышитым звёздами. Он слышал, что есть непроходимые леса, густые настолько, что лоси застревают между деревьев. Этот, хвала всем богам, был не такой: южный, редкий, с полянками, на которых приходилось притормаживать, чтобы отдышаться и, воспользовавшись паузой в бесконечной гонке, смотреть на звёздное небо, озаряемое далёкими огнями. Гилберт скатился в овраг, упав лицом в снег, закашлялся, выкарабкался. Рассмеялся в голос, просто чтобы нарушить тишину, и снова зашёлся в кашле. Пока Гилберт хватал обжигающе холодный воздух воспалённым ртом, вдруг в голову пробралась гонимая уже несколько часов мысль: а ведь обморожение уже наступило: ног он не чувствовал, волосы заледенели, снег набился не только в сапоги, но и под одежду, и он уже не таял. Огонь, горевший во всём теле, не согревал. Но Гилберт продолжил путь. Никакой капитуляции, да? Остановиться его заставил только появившийся перед ним человек с ружьём. Тулуп овечий, шапка безразмерная. Партизан. Ни удивления, ни лишних движений. Просто лишняя возможность отдышаться, упёршись ладонями в колени. Достать нож. Он видел сквозь мелькающие перед глазами чёрные точки, что перед ним мальчишка. Не соперник. Но каждая лишняя секунда без движения – это смертельный холод, к тому же левая рука, сжимавшая Железный крест, совсем не хочет шевелиться. А мальчишка, направляя ружьё относительно в сторону Гилберта, заговорил, но не с ним. С кем-то за спиной Гилберта. Чёрт, ну как же так? Сколько их там ещё? Он просто не слышал их. Эти дьяволы ходят бесшумно по их проклятому снегу. Гилберт всё глотал и глотал воздух, но никак не мог отдышаться. С двумя справиться сложнее. Главное, не торопиться. Дотянуться до голенища, броситься в сторону, с холодный снег, но перед этим метнуть нож. Лучше в лицо, тулуп не пробьешь. В падении дотянуться до второго ножа и – прощай, товарищ. Выбраться можно всегда. Справиться можно с обоими. Нож против ружья? Не проблема. Перед глазами мелькали вспышки. Придётся падать. В снег. И бросить крест. Нет. О чём они там? Ни черта не понятный язык! - Фриц? - Кто его без формы разберёт. Эй, ты! Нет ответа, только хрип. Он решил, что не позволит себе живому ещё раз окунуться в снег. - Ты немец? Дойчланд? Последнее, он, конечно, понял. Выпрямиться окоченевшему телу стоило огромных трудов. Гилберт Байльшмидт развернулся и с силой, последним яростным хрипом выдохнул, выбросив вперёд окровавленную ладонь с Крестом: - Ich bin das Preussen! Стоящий сзади оказался не пацаном. Он был профи, а потому выстрелил, не дослушав. *Gewehr und Blut – Оружие и кровь Über dem Rand – За гранью Tot oder lebendig – Живой или мёртвый Kapitulieren - Капитулировать Geben du mich! – Отдай мне! Liebe und Haß – Любовь и ненависть Ich wunsch ihm – Я желаю ему Lache du über lhrem Schicksal –Смейтесь над его судьбой (в переводе местоимений могут быть неточности, я не спец) ** Ore Sama – Character Song of Prussia (aka Gilbert Beilschmidt) (AHP)