Я помню.

Мой младший брат постоянно злится, когда я бужу его по ночам. Он бьёт меня по голове подушкой, возмущается и недовольно фыркает, говоря, что я уже слишком взрослый для таких глупостей. А я молча обнимаю его, глажу по голове – и он умолкает, утыкаясь носом в моё плечо. А потом шепчет: - Не знаю, почему, но у меня такое чувство, словно ты когда-то меня спас. Он не помнит и не знает, что было. А я помню. Помню так, словно это было вчера. Я, на самом деле, плохо помню первые дни после аварии, в которую попали мы оба – я и мой младший брат Юу. Младший, конечно, условно. Мы ведь двойняшки, и родились с разницей всего в несколько минут. Я помню только белый потолок, лампы, чьи-то тёмные фигуры на их фоне. А потом помню, как плакала мама, и как какой-то человек в белом халате объяснял мне, почему вместо моего правого глаза – лишь жуткая впадина, которую с трудом скрывал толстый слой бинтов. Стоило мне открыть глаза – я спросил, где мой маленький Юу. Мы были лучшими друзьями, и я всегда защищал его, все семь лет нашей жизни. Они молчали. Затем сказали: - Юу спит, ты не можешь пока что увидеться с ним. Я не мог ничего понять: если он спит, почему нельзя его разбудить? Это потом, когда вырос, я узнал много умных слов вроде «летаргия», «кома» и так далее. А тогда мне и не хотелось понимать. Меня впустили в палату к Юу совсем не скоро. Он лежал на кровати на спине, в какой-то маске и весь утыканный странными трубками. Но его лицо не выражало страха – он просто спал, и я сидел рядом, сжимая маленькую, чуть тёплую ручку, ожидая, когда, ну когда же он откроет глаза. Так прошёл день. Прошёл другой. Неделя. Две. А потом врач начал осторожно говорить о том, что братика больше нет, что он никогда не проснётся. Врач говорил что-то о травме черепа, о прочих странных вещах… Но я ведь уже знал, что мёртвые не дышат. А братик дышал, пусть и не сам, а с помощью какого-то прибора. Но я же видел, что он дышит, и чувствовал, склонив голову к его груди, как медленно, гулко бьётся сердце. А раз оно бьётся – он же не мёртвый, правда? Но меня не слушали. Вскоре мама с папой поверили тому гадкому врачу. Я навсегда запомнил тот день. Врач с родителями ушли подписывать какие-то, как сказал врач, важные бумаги. А я – я сидел у кровати братика Юу и шептал, прижимая его почти холодную ладошку к губам: - Братик, ты слышишь, что они сказали?! Братик, открой глаза, пожалуйста. Если ты не проснёшься сегодня, они тебя убьют, ты слышишь?! Они хотят тебя убить, братик, проснись, проснись… Но он всё так же спал, не слыша меня. Его сердце билось всё так же медленно. И лицо было таким невинным и безмятежным. Он, казалось, почти что улыбался. Я пытался его разбудить в тот день… А потом меня увели из кабинета. Я смутно, очень смутно помню, как братика хоронили. Мама водила меня к какому-то месту, где в нишах стояли крохотные урны, и говорила, что в одной из них мой братик. Но я не верил. Братика не могли засунуть в эту крошечную баночку. В неё не поместился бы и котёнок, а братик – тем более. Меня увезли из больницы домой. Ещё до моего приезда из дома вынесли всё, что могло бы напомнить мне о братике Юу. Тот гадкий человек в белом халате сказал, что воспоминания могут причинить мне боль. А я отчаянно бегал по дому, пытаясь найти хоть что-то, что осталось бы от братика. Но мама с папой даже фотографии то ли выкинули, то ли спрятали. Я бы мог смотреть в зеркало – но у меня не было теперь одного глаза, а у братика Юу, когда он спал, оба глаза были на месте. А значит, я не мог представить, что я и есть Юу. Одинокий, пустой дом – я хорошо его помню. Помню внезапно ставшую такой большой комнату, откуда вынесли ровно половину вещей. Так пусто, и так невыносимо тихо. Я пытался говорить с братиком – но он не отвечал. И мне с каждой минутой тишины становилось всё страшнее. Я не понимал – куда исчез братик Юу? Не может же быть, чтобы его больше не было совсем нигде? Ведь где-то он должен быть! И оттуда, хотя бы как-то, поговорить со мной. Сказать, что всё хорошо и что я не должен плакать. А ещё я не верил, что он ушёл, потому что он со мной не попрощался. А Юу всегда прощался, когда уходил. А значит – он должен был вернуться, хотя бы чтобы сказать мне «Пока, братик». Но его не было. Он не возвращался. Я не хотел, чтобы братик исчезал. Я пытался делать вид, что я всё ещё играю с ним в игрушки, наливал две чашки чая вместо одной… И плакал, выливая остывший, так никем и не выпитый чай в раковину. Братик не любил холодное, и не стал бы это пить. Я пытался жить за нас двоих, но у меня получалось плохо. Мама с папой, словно нарочно, не давали мне этого делать. Они хотели, чтобы я забыл братика. Сделал, как и они, вид, что его никогда не было. А потом случилось так, что я снова увидел его. Во сне. Я до сих пор помню этот сон. Я плакал. Плакал и по-детски говорил: - Юу, пожалуйста, вернись! Мне не с кем говорить, не с кем играть. У меня никого нет, понимаешь? Братик, пожалуйста, братик, братик… А он, улыбаясь, обнимал меня и гладил по голове. А потом неожиданно серьёзно сказал: - Прости, что я ушёл. Но я скоро приду обратно, и приду уже насовсем. Только ты для этого должен кое-что сделать. Я заплакал ещё громче, с трудом кивая в знак того, что слушаю. А братик сказал: - Не давай маме завтра уйти из дома, хорошо? Не выпускай её. Если ты её не удержишь – я больше никогда не смогу вернуться. Так что не выпускай, ладно? Я проснулся в слезах. И с самого раннего утра следил за мамой. Когда же она к полудню начала куда-то собираться, я принялся реветь, умоляя её не уходить. Я не знал, куда она собирается – этого мне братик не сказал. Знаете, мне было ужасно страшно, что я, такой маленький и слабый, не справлюсь, не удержу маму. Она тогда пыталась меня успокоить и гладила по голове, говоря, что вернётся совсем скоро, скорей всего, уже вечером. Но потом я закричал: - Братик сказал, что если ты уйдёшь, он умрёт! Не убивай братика, мама! В тот день я впервые увидел слёзы на глазах мамы. Даже когда умер Юу, она не плакала так сильно, как в тот день. Я был напуган – а она крепко меня обнимала и почему-то шептала: - Хорошо, хорошо. Не убью, больше не убью… Позже, намного позже я узнал, куда мама собиралась в тот день. Она собиралась к врачу, чтобы сделать аборт. Мама и папа сами сомневались в том, что решили в тот день всё правильно, и не хотели больше детей, кроме меня. Но когда они подумали, что я всё знаю, они всё-таки поменяли своё решение: впервые тот гадкий человек в белом халате сказал что-то хорошее. Он сказал, что маме с папой нельзя травмировать меня. Он был прав. Не знаю, что бы я чувствовал, если бы не удержал маму в тот день. Через неполные восемь месяцев братик снова родился. Едва увидев малыша, его маленькие, пока ещё плохо видящие глазёнки, я узнал его – и радостно засмеялся, впервые после того, как ушёл братик Юу. Просто потому, что теперь братик вернулся ко мне, как и пообещал. Он ведь всегда держал обещания. И вот теперь мой младший брат Юджиро постоянно злится, когда я бужу его по ночам. Он возмущается и пытается сказать что-то вроде: - Тебе уже двадцать четыре, в конце концов! А ты всё как маленький… Мы с Юджиро очень похожи – пусть мы и не двойняшки. Он выглядит старше своих лет, и иногда случается, что нас принимают за близнецов. Мне двадцать четыре. Ему шестнадцать. Но он так же, как в детстве, утыкается лбом в моё плечо и говорит: - Не знаю, почему, но у меня такое чувство, словно ты когда-то меня спас. У меня к глазам подступают слёзы, но я не плачу – лишь ерошу его тёмные волосы. Я всё знаю и помню. Он – нет. Но я не стану ему ничего рассказывать. Зачем?.. Ведь он всё равно вернулся ко мне, совсем таким же, как был раньше, пусть и на восемь лет младше. Остальное… остальное неважно. И пусть он злится, когда я бужу его. Я не стану ему говорить, что просто хочу увидеть, как он просыпается. Что просто хочу видеть, что теперь он уснул не навсегда.