Рукописи не горят

Однажды случилось так, что Огонь полюбил прекрасную Поэму. До неё он не знал, что в мире вообще существует красота. Он не думал о высоком: он просто горел в тесном камине, освещая крошечную бедную комнатушку оранжевым тёплым мерцанием, забавы ради выпускал в трубу то клубы кудрявого дыма, то снопы быстро гаснущих искр и каждый вечер с нетерпением ждал, когда хозяин скромного жилища покормит его сухими сосновыми дровами. Хозяин этот, к слову сказать, был молодой Поэт. О, поэты – это несчастный народ! Ветреные бесстыдницы музы играют ими, не зная жалости. Случалось, что юноша до утра просиживал над пустым листом, в отчаянии покусывая кончик пера, а упрямые слова всё не хотели идти с него на бумагу; низкое, загромождённое крышами городское небо уже занималось бледным рассветом, и Огонь в прогорающем очаге поникал, становясь рубиновыми угольями, а Поэт всё не мог написать ни строчки. Но выпадали и такие дни, когда он, бледный, с пылающим взором, врывался в дом и, позабыв раздеться, бросался за стол, судорожно отыскивая глазами ручку… И тогда стихи, казалось, писались сами собой, свободно и легко, как будто Поэт был не Поэтом, а всего лишь мельничным колесом, на которое с небес щедрыми струями льётся ниспосланное Богом вдохновение. В один из таких дней на свет и появилась Поэма. Пока Поэт работал над ней, Огонь думал, что бедняга сошёл с ума. Он не ел, не спал и не останавливался, не прекращая писать ни на миг. Он комкал листы, испещрённые неправильными, отчаянно не теми словами и с ненавистью бросал их в камин, где Огонь тут же слизывал их своим жгучим языком, обращая в ничто; он вскакивал из-за своего старинного письменного стола тяжёлого чёрного дерева, метался по комнате тигром, запертым в клетке, запускал руки в волосы и снова падал на стул и хватался за перо… И вот наконец она была закончена, и стопка листов, на последнем из которых чернила ещё не успели высохнуть до конца, легла на край столешницы, и Поэт откинулся на спинку стула и вздохнул свободно и счастливо, как человек, который закончил большое дело всей своей жизни. С той минуты Огонь утратил покой. Поэт уходил и возвращался, за пределами потрескавшихся стен дома в узком окраинном переулке его ждала жизнь, кипучая и суетная; а Поэма всегда оставалась, и незаметно для самого себя он полюбил её отчаянной и безнадёжной любовью. Глядя на неё, Огонь, сам того не замечая, забывал нетерпеливо ожидать очередной порции дров; он думал о ней, лишь о ней одной, а она тихонько шептала ему искренние слова нежности и грусти, которые запечатлел на ней гений юноши, создавшего шедевр. Да, она поистине была шедевром! Поэт сам понимал, что, скорее всего, ему никогда уже не написать лучше, да и, может быть, никому не написать; в каком-то безумном порыве он нашёл нужные слова, подобрал идеальный размер, вложил в него сокровенные чувства – и вдохнул в стихи жизнь… Поэма лежала на краю стола и тянулась к Огню, а Огонь тянулся к ней, простирая языки пламени за каминную решётку, но, Боже, как они были далеко друг от друга! Сколько ни тянись, всё равно не достанешь, не коснёшься… В тот миг, когда Огонь узнал, что в мире есть красота, он познал и то, что в нём есть одиночество. И камин с каждым днём казался ему всё теснее, и даже самые вкусные сухие дрова не приносили ему радости. И вот однажды он решился: сейчас или никогда! Если он соберётся с силами, то сможет дотянуться до портьеры с пыльной бахромой, тяжёлыми складками свисающей с карниза совсем рядом с камином. Перекинуться с неё на книги на каминной полке – нет ничего проще! Потом займутся линялые обои, вытертые ковры, продавленная кровать, и вскоре он, испепеляя всё на своём пути, доберётся до старинного стола, чтобы наконец быть вместе со своей возлюбленной, которая ждёт и зовёт его с самого дня своего появления на свет… Разгораясь, он подбирался всё ближе и ближе к портьере, но вдруг его хлестнул упругий сквозняк – это открылась дверь, и Поэт вступил в своё жилище. С ним творилось что-то неладное. Не глядя бросив пальто на постель, он принялся мерить шагами узкий застенок своей комнатки и при этом негромко, лихорадочно бормотал что-то себе под нос. Страшные слова произносил он, обращаясь к себе и к небесам: он говорил, что та, за которую он отдал бы жизнь, не любит его, что все его стихи – это мусор, пыль, прах, что они не стоят и ломаного гроша, что ему лучше смириться с тем, что он бездарен, и прекратить зря марать бумагу, что он никогда, никогда больше не возьмёт в руки пера и что вся его жизнь пуста, как пуст бывает выстывший очаг в брошенном доме, где давно никто не живёт… Он без конца мерил шагами пол, и заламывал руки, и в каком-то безумном порыве смахнул со столешницы кипы бумаги, книги и чернильницы, но исхода боли, бушевавшей в нём, не было. И тогда он вдруг устремил взгляд на Поэму, сиротливо оставшуюся на столе. Когда он схватил её в руки, Огонь подался вперёд и почти вырвался из своего плена – так он испугался, что Поэт сейчас просто возьмёт и разорвёт её на части. Но он этого не сделал. Несколько долгих, как сама вечность, секунд он, неподвижный, будто мраморное изваяние, смотрел на неё застывшим взглядом потемневших глаз и вдруг, мучительно стиснув зубы, швырнул её прямо в каминную пасть – и тут же, как подкошенный, рухнул на пол, спрятав лицо в ладонях… А Поэма упала в объятия Огня. Белой птицей она порхнула по воздуху, и он взметнулся вверх, чтобы подхватить её; и он прижал к груди её темнеющие, сухими осенними листьями свёртывающиеся страницы, и она прильнула к нему, бессвязно и быстро лопоча о том, как невыносимо огромна её любовь, и плакала чернильными слезами счастья, и голубые сполохи пробегали по её краям. Он целовал стремительно исчезающие строки и боялся поверить чуду, боялся отпустить её, страшась, что она вдруг снова окажется далеко, и вместе они горели так светло и ярко, как никогда не горел он один, и в дымоход, прямо в тёмное бездонное небо, вылетали янтарные звёзды искр… И это длилось мгновения, доли мгновений. А потом они потухли, и от них остались только угли, угли и пепел, лёгкий, как серые лепестки неведомых мёртвых цветов. Прошло время, и в комнату, душную и тесную, словно тюремная камера, пришли люди. Они унесли куда-то тело с простреленным виском, которое уже не было Поэтом, которое вообще больше никем и ничем не было. Старая женщина с седыми волосами, убранными под платок, явилась, чтобы подмести пол и убрать вещи бывшего жильца; она выгребла из камина золу, собрала пепел и угли на металлический совок и выбросила их на задний двор. Вместе. И для них это был счастливый конец.