Тишина

У меня никогда не пройдет головная боль. Не пристало мне жаловаться, нет в этом даже никакого смысла, поэтому молчу и только думаю. Маэдрос сидит в комнате на втором этаже, они с Фингоном и Аэгнором увлеклись чем-то, шумят и шумят. Говорят, что постоянная ругань Феанора и Финголфина всем уже надоела, тишина только у нас. Возле Артанис ошивается Келегорм – и что ему надо? Он говорит, что устал от грохота в кузнице, это терзает его ужасно, сил уже нет. Болтают о чем-то, громко так, на весь зал. Я сижу на подоконнике, пытаюсь не упасть, третий этаж все-таки. А может я бы и упал – просто выбросился бы, как ненужный мусор или старая чашка. Головная боль не проходит уже неделю, все что-то говорят, говорят, носятся по нашему дому, и кто их только звал? Даже то, что я заперся на чердаке, не помогает. Откуда-то издали раздается плач арфы и пение. Голос Маглора, слишком слащавый и какой-то нарочито радостный, в нем ни слова правды нет, ни ноты, ни единого звука. А Лаурелин уже почти угас. Не вижу флюгера на далекой усадьбе, не могу разглядеть цветы в саду. В такое время хорошо просто смотреть вдаль. На звезды, на ночное небо. Любоваться лучами Телпериона, будто они не просто свет, а что-то осязаемое, как мне всегда казалось. Сейчас темнота кажется тягучей и давящей. За стеной опять громко смеется Маэдрос, о чем-то болтает Келегорм, кто-то бежит по скрипучей лестнице. По черному ходу выхожу на улицу. Пение Маглора и тут слышно. Будто он в пещере сидит, а не на соседнем подоконнике – звук, как из-под воды. Небо мутнеет и прогибается. Вчера мне было получше, до этого я вообще почти не замечал боли, но сегодня голова готова расколоться на части. Будто изнутри долбят эти ужасные звуки: смех Маэдроса, ворчание Келегорма, топот кого-то из домашних и проклятые фальшивые ноты. Я не могу их больше слышать. Оставьте меня. Отключите мне слух или просто разбейте мою голову об каменные подмостки. На дороге почти никого, только двое ваниар идут куда-то. Смеются, рассказывают что-то до абсурда увлекательное. А на дороге мелкие камушки, пыльная трава, ящерица куда-то топает. Они обычно носятся, как бешеные между тонких стебельков. Шуршат и извиваются. Но эта будто и не торопится никуда. Маленькая, коричневая, я таких раньше тут не видел. Все расплывается перед глазами. Наклоняюсь, чтобы получше ее рассмотреть, но она пугается и убегает куда-то в заросли травы, что растет по краям дороги. С трудом поднимаюсь и смотрю на небо. Звезды режут глаза, будто насквозь прокалывают, птицы кажутся черными молниями. Такое чувство, что левом виске вращается раскаленный штырь. Наматывает на себя мое сознание и растворяет как в кислоте. Это никогда не закончится… Опираюсь на ближайшее дерево и зажмуриваюсь. Вижу темно-красное зарево, проколотое черными точками. Постепенно темнеет, то ли Лаурелин совсем угас, то ли я теряю сознание. Пение Маглора до сих пор слышно, а ведь я далеко ушел. Или нет?.. Уже уверен, что тишины нет даже в Мандосе, даже на дне великого моря, и за гранью ее, наверное, тоже нет. Это единственное о чем я прошу, я готов на коленях молить о ней Эру. Неужели это просто легенда, несбыточный миф, что где-то бывает тихо?.. Слышу чьи-то шаги. Келегорм, если это снова ты, просто убей меня. Хотя, даже это не поможет. Кто-то трясет меня за плечо. Чья-то холодная рука, тихий вздох и запах алкоголя. Лучшего друга я узнаю всегда. Даже, когда я в таком состоянии. Даже когда я умру, если он подойдет, встану и пожму ему руку. Что он тут делает? Почему ведет меня куда-то? Чувствую обручальное кольцо на его пальце. Никогда не понимал, зачем он женился. Неужто по любви? Тургон не отвечает. Вижу веранду его дома, куда они с Эленве переехали после свадьбы. Деревянный пол, столик, диван, пара кресел. Какая-то картина висит, красивый плющ лезет по стенам. Никого нет, откуда-то доносится звон струн, где-то далеко кто-то разговаривает, где-то кричат птицы. Сажусь на диван. Молчу. Тургон спрашивает, что со мной, а я почти не разбираю слов. Теперь еще и спать хочется. Чувствую, как он прикасается к моему лбу, вздыхает. В голове шумит. На столе три свечки, и от света болят глаза. Рядом с подсвечником рюмка, бутылка вина, на три четверти пустая – и как я это смог только разглядеть? Не понимаю, чего Тургон столько пьет, да еще и в одиночку? Наверное, у него завтра с утра тоже голова болеть будет. Опускаюсь на кровать. Тургон больше ничего не говорит, просто сидит рядом. А тишины все равно нет. – А где Эленве и дочь? – К маме ее уехали. На месяц почти. Их уже две недели нет. Еле уговорил не брать меня с собой – мою шумную тещу на дух не выношу. Ты не волнуйся, тут нет никого. – Тебе не скучно одному? – Скорее просто одиноко. Ты прости, что притащил тебя сюда, но я бы с ума сошел иначе. Так скучал по тебе. Сколько мы уже не виделись?.. Чего с тобой? Ты на труп похож. – Голова раскалывается, просто помираю. Шумно так. Неделю уже балаган стоит в доме. Феаноринги эти, чтоб их. Давай помолчим немного? – Да сколько хочешь. Он задувает свечу и наливает еще вина в рюмку. Не дожидаясь, пока он сам за нее возьмется, выпиваю все, и снова ложусь на диван. Это, быть может, бестактно, но сейчас как-то все равно. Вино обжигает горло, перед глазами еще сильнее все плывет. Я ведь ничего не ел с утра. Тургон лишь усмехается и наливает себе еще. Закрываю глаза и чувствую, как его холодные пальцы перебирают мои волосы. От его прикосновений становится легче. Кажется, я даже улыбаюсь. Он проводит рукой по моей шее, по плечу, по щеке. Не знаю, зачем он это делает, но от этого как-то лучше. А даже если и нет, я бы не стал противиться. Ни за что бы не стал. Дело даже не в том, что не хочу шевелиться из-за этой боли. Никогда не признаюсь ему, но мне до дрожи нравятся его прикосновения. Стыдно за это. Безумно. Молчи только, друг, молчи. Тут почти тихо, только шелест травы и плач струн издали доносится, почти ничего, по сравнению со словами, смехом, топотом или скрипом деревянных ступеней. С Тургоном всегда хорошо молчать. У него очень тихое дыхание. – Прости меня, – говорит он. Слова похожи на отбойный молоток, даже шепотом если. Они стучат по вискам, вгоняют этот проклятый штырь глубже в мозг. Боль отдается где-то в затылке. Тургон, помолчи… – Что такое? На лицо будто вылили раскаленное масло. Далекие звуки струн арфы отдаются странным звоном, из-под моей кожи вытянули все нервы и теперь дергают их острыми когтями. Глаза снова болят, словно соли в них насыпали. Неужели это никогда не кончится… – Ты меня не прибьешь, если я… – Что угодно, только молча. Ничего не говори больше, пожалуйста. Не открываю глаз. Многое, наверное, пропускаю. Небо, тени на полу, плющ, что увил веранду – а все равно. Не хочу никуда смотреть. Руки начинают гореть. Будто несу куда-то угли, надо дотащить до кузницы, швырнуть в огонь. А в кузнице тоже всегда шум. Не шум даже – грохот, гром, скрежет, и ужасное пекло. Положить голову под наковальню, разбить себе мозг, высвободить эту боль, чтобы никогда ее уже не чувствовать. Да и с радостью бы, но там так шумно, там вообще никогда не бывает тишины. А с Тургоном приятно молчать, он всегда так тихо дышит. И у него очень холодные руки. Никуда не смотрю. Вижу только темноту. Молотки стучат по мозгу с каждым ударом сердца. И даже в этой багрово-красной темноте чувствую, как друг наклоняется ко мне. Медленно так, словно боится. Зачем, что им движет, никогда не пойму, наверное… Прикосновение к лицу, вкус вина и почему-то мускатного ореха. Почему, как, с чего ты вдруг так? Как ты догадался, откуда знаешь, Намо тебя забери?.. Пресвятая Элберет, я и мечтать не мог… Или это из-за вина? Совсем, наверное, ему в голову ударило. А губы у него тоже очень холодные. Неужели он целиком изо льда сделан? Или просто замерз, потому что так одиноко? Распахиваю глаза и смотрю на него, изумленно, наверное, хотя сам себя со стороны не вижу, потому не могу судить. Тургон сидит на краю дивана и смотрит прямо перед собой. Застыл как будто. Дотянуться бы до его руки. Не хочу вставать, мне от этого хуже станет, но дотянуться бы. Вернись. Прошу, вернись. Я не знаю, что двигало тобой, я должен удивиться и возмутиться, наверное. Так логично будет. Знал бы ты, друг, как мне с такой головной болью сложно логически рассуждать. Мне даже говорить тяжело, какая тут логика? Тургон поворачивается, смотрит на меня. В его глазах какая-то боль и непреодолимая тоска. Это от одиночества? Или тоже голова разболелась? Говорил, что сходит с ума. От пустоты, от тоски, от ненужности. От того, что не с кем поговорить или не с кем помолчать? Еле дотягиваюсь до его руки. Она все так же холодная. Пальцы секунду назад стучали по матрасу, а теперь застыли. Да прошу же тебя, вернись. Почему ты снова смотришь куда-то в сторону? Я ведь разрешил тебе все, только молчи, не тревожь воздух этими ненужными словами. Где-то играет арфа, а теперь еще и налетел ветер, все задвигалось, листья зашелестели, где-то закричала птица, от этого шума мне так тяжело. Приподнимаюсь и сажусь на кровати. Голову снова пронзает боль. К волосам будто булыжники привязали. Тянут и тянут, проклятые. – Вернись, – шепчу как можно тише. – Ты чего вскочил, ложись обратно, тебе отдохнуть надо! Замолчи, прошу же, замолчи! Эру, как мне плохо, я сейчас заживо сгорю от этой боли. – Вернись. Я же все тебе позволил, только не говори ничего. Вернись… Не успеваю понять, как оказываюсь снова на диване. Я сам лег, или Тургон меня уложил, да какое это имеет значение? Моя рубашка тоже куда-то делась. Дышу, наверное, слишком громко, тяжело так, а сам себя не слышу. Снова чувствую прикосновение его руки ко лбу. Вторая осторожно ложится на шею, обводит контур уха. Он рассматривает меня зачем-то, близко так. Вопрос в глазах. Искреннее удивление. Не говорит ничего, молчит, как я его и просил, но будто что-то осталось невысказанное. Что его терзает? Или это вино так ударило в голову? Зачем ты столько пьешь, да еще и в одиночку, зачем? У тебя теперь наутро тоже голова болеть будет. Холодные руки проводят по плечам, по груди, от этого хочется выгнуться, вцепиться в пушистое покрывало, но совершенно не могу пошевелиться. Я смотрю в глаза друга, в темноте они кажутся черными и какими-то слишком глубокими. В них столько вопросов, непонимания и какого-то беспричинного страха. Я вижу, даже, несмотря на то, что зрение затуманивается и перед глазами опять все плывет. Сделай что-нибудь, я больше не могу, помру сейчас, наверное. Тургон кладет руку мне на лоб, снова, как несколько секунд назад. Так чудесно, будто вытягивается боль, весь жар уходит. Эти твердые пальцы, ласкающие душу, эта холодная кожа, хоть бы не отпускал, продолжал бы так держать. Пытаюсь тянуться к его губам, не вставать бы, но достать так хочется. Он смотрит на меня и понимает все без слов. Я знаю, ты уверен, что я сошел с ума. Я потом все объясню тебе, хорошо? Только не уходи, не оставляй меня одного. Он даже не отстраняется. Не слышит меня, не говорю ведь ничего вслух. То ли и так все понял, то ли слова действительно не нужны. Ничего не надо: ни слов, ни нот, ни шелеста, ни даже простых звуков. А арфа все играет, теперь уже что-то отчаянное, надрывается от крика. Громко так плачет, и ее плач пронзает меня снова и снова раскаленными штырями. Боль такая, будто в глаза вбивают раскаленные прутья. Что со мной? Это не может быть от шума, от одного только шума, что со мной? Все проваливается в темноту. Ничего не чувствую кожей, никаких прикосновений, никакого холода, никакого жара, только дикая боль и кровь, стучащая в висках. Будто мир оборвался. Что это? Я за гранью? Я уже умер? Нет, нет, не надо, пожалуйста, я не могу вот так вот уйти, да и где такое было, чтобы эльфу умереть от головной боли? Далекий звон. Холод где-то ниже, где-то на животе, на ногах, где-то внутри меня. Боль начинает утекать. То ли по волосам, то ли по коже. Словно в голове кто-то опрокинул чашу с теплой водой. В глаза пробивается свет. Очень мало, ведь уже поздний вечер, а свеча давно потухла. Ее Тургон задул, чтобы у меня не болели глаза. На полу валяется моя одежда. Пряжка ремня, наверное, тогда звякнула об деревянный пол. Я терял сознание? Или что это было? Долго я так пролежал в забытье? Видимо долго, раз еще темнее стало. От Телпериона всегда так мало света, только какое-то далекое серебристое сияние – ничего не вижу, всегда так. А Тургон всегда все замечает, даже сейчас, когда так темно. Моя одежда уже на полу, и его тоже, он прижимается ко мне, как только возможно, и его холодные руки ни на секунду не отрываются от моего лица. Помню, когда он обнял меня первый раз, у него тоже были очень холодные руки. Но дышал он тогда громче. Волновался. Ловлю его взгляд. Бесконечное удовольствие, перемешанное с бесконечной виной. А боль утекает, вот уже и вижу все ясно, и штырь из левого виска выходит, все меньше, меньше. Это так восхитительно, это кажется высшим наслаждением, и может быть так оно и есть. Когда нет боли. Тургон молчит, хоть я и вижу, как ему хочется все высказать. Прошу, коли уж решили, давай обойдемся без слов. Так будет лучше. Я ведь знаю, что ты мне хочешь сказать. Что я сошел с ума. Что отдаюсь тебе сейчас просто так, как распутная девушка, как жена, для которой это уже давно стало долгом, будто так и должно быть. Да думай ты, что хочешь, или не думай вообще. К чему тут эти мысли, все равно ничего не значат, прекрати. Мне сейчас хорошо так с тобой, я такого никогда не испытывал, чтобы быть к тебе так близко, так прижиматься к тебе, чувствовать прикосновения твоей холодной кожи. Да, я веду себя, как не знаю кто, а не как арфинг и не как твой лучший друг. Да, я сошел с ума, знаю, но не думай об этом. Я виноват, признаюсь, готов на коленях тебя умолять простить меня. Но понимаешь, что я не мог иначе? Я пошевелиться не мог от этой боли, и сейчас не могу, но уже от удовольствия и ошеломительной близости. Я попросил тебя только молчать, и ты молчишь, как и я, как и следует в такой вечер, когда много шума и лучше обходиться без слов. Это единственное, в чем я тебя ограничил, позволив все остальное. Что угодно, только молчи. Пойми же, наконец, разве я поступил бы так, если бы не любил тебя? Я сейчас перед тобой. Без сопротивлений, без оговорок, без одежды, даже волосы свободно разметались. Ты меня, наверное, насквозь видишь и слышишь все, что я думаю, но никогда не решусь высказать. Почему ты вообще решился? От одиночества? От тоски? От того, что вино ударило в голову? Ты наутро все забудешь, и может быть, у тебя тоже будет болеть голова. Немудрено, столько выпить-то. И зачем ты столько пьешь? Чтобы забыться? Нечего больше думать. Больше не буду. Вцепляюсь в край покрывала и закусываю губу. Не надо стонов, не надо криков, молчать, молчать, пожалуйста. Это очень тяжело, невыносимо. Даже, когда так хорошо, что забываешь, что каких-то несколько минут назад голова болела. Ужасно болела, до потери сознания. Или что было тогда со мной? Закрываю глаза. Уже совсем темно, все равно ничего не увижу. Чувствую, как Тургон ложится рядом, тяжело дышит, хрипло, задыхается будто. Какие-то прикосновения к животу, ткань словно, но мне уже все слишком безразлично. Снова хочется спать. Так поздно ведь. Привстаю, чтобы устроиться у друга на плече. В голове уже ни одной мысли, да и не стоит сейчас думать. Время не то. Тургон достает откуда-то одеяло – возле дивана на кресле лежало? – укрывает нас обоих. Холодно уже, хоть и ветра нет. Тишина. Даже арфа стихла. – Как ты? – шепотом спрашивает он. – Голова прошла. Не знаю, как, но прошла. – Это главное. Молчит несколько секунд. Будто не решается сказать то, что его терзает. На его губах до сих пор вкус вина и мускатного ореха. Да прекрати терзаться. Ты же все равно ничего наутро не вспомнишь. – Прости меня, – произносит, наконец, – прости, пожалуйста. Не знаю, я не думал, что так выйдет все, сдержался бы, если бы вино так в голову не ударило. Просто... – Неважно, – прерываю я его, – я не злюсь. Я бы иначе не позволил. Сказал же: что угодно. – Но ты… Никогда не думал, чтобы так… Вроде голова больше не болит, и все неважно уже, а до сих пор не хочется тишину нарушать. Я так давно ее не слышал, не наслаждался ею. Тургон, прекрати. Прошу тебя. Неужели я тебя совсем ни о чем не могу попросить? – Да тихо ты. Не надо слов, какая теперь разница? Давай помолчим? – Сколько хочешь. Грустный взгляд куда-то в потолок. В глазах что-то невысказанное. Завтра стыдно будет, наверное. Причем обоим. Да какая тебе разница? Не нагружай себя ненужными мыслями. Да, я сошел с ума. Да, я отдался тебе просто так, безвозмездно и не сопротивляясь. Я сам позволил тебе. Не кори себя. Я, наверное, должен переживать, волноваться, или должен обвинить тебя во всем, не задумываясь? Должен съесть себя беспокойством? Эру, неужели после такого безумного приступа головной боли я еще могу о чем-то беспокоиться? О чем-то переживать? Беру его за руку и чувствую, как палец холодит тонкий ободок обручального кольца. И зачем он женился? Неужто по любви? Спать хочется. Закрываю глаза, устраиваюсь поудобнее. Надо бы завтра встать пораньше, чтобы незаметно уйти, чтобы не было лишних вопросов. А, впрочем, как повезет. Сейчас так хорошо, что не хочется думать. Голова больше не болит. Может, потому что нашелся, наконец, тот, кто меня понял без слов, или просто потому, что стало тихо. Ветра нет, птицы спят, арфа стихла. Никаких звуков. Совсем никаких. С Тургоном всегда хорошо молчать. У него очень тихое дыхание.