Тюрьма

Стена была липкой, влажной и холодной, а, возможно, ему просто казалось, и это вовсе не камни, а его руки такие отвратительно мокрые. Он замёрз, он давно простудился, но здесь никому не было до этого дела. Он был уверен, что когда, именно когда, а не если, он заболеет слишком сильно, тюремщики пришлют врача только чтобы констатировать факт его смерти и со спокойной душой скормить очередное тело местным прожорливым рыбам. Похлёбку сегодня снова никто не разогрел, а с потолка сорвалось сто тридцать четыре капли. Субару считал капли, ёжился, чихал, пересчитывал камни, спал и ничему не удивлялся. День, который, впрочем, вполне мог быть и ночью, тёк привычно и неспешно. То есть привычно, пока за той самой стеной, к которой он недавно прикасался, не раздалось пение. Конечно, разобрать слова было невозможно, хотя сосед наверняка надрывал голос, но мелодия всё же была слышна очень чётко. Субару вслушался, потом поморщился и, наконец, не выдержал, настучал в стенку: - Фа-ль-ш-и-вишь. Пение прервалось, и через несколько секунд он услышал серию постукиваний в ответ. - Да ну? - Конечно. С тех пор, как Бару перевели сюда, он уже два месяца общался с тем, кто назвался его Другом. Сперва Субару думал, что этот «друг» ненормальный. Что он поехал. Свихнулся. В общем, сошёл с ума, потому что сидеть в этом каменном мешке без окон и обладать таким оптимизмом мог только полный дурак или безумец. - Я выберусь на свободу, и вытащу всех нас, – пафосно заявлял Друг. Бару улыбался краешком рта, хмыкал, и стучал: - Пол каменный, и под этими камнями только камни. - И что? - Это невозможно. - Правда? – удивлялся Друг. – Я не знал. Но я прокопал уже два метра. Впрочем, то, что Друг наверняка был ненормальным, Бару не пугало. Гораздо худшее произошло потом: в какой-то момент он с ужасом поймал себя на том, что начал надеяться. Конечно, он по-прежнему ворчал, что если даже Друг когда-нибудь и выберется на поверхность, и ещё каким-то чудом вытащит самого Субару, всё равно вокруг океан, и им ни за что не доплыть в ледяной воде до других островов, они ведь не умеют летать. Но Друг отвечал: - Я что-нибудь придумаю. И Субару бил себя по руке, которая, не спрашивая здравый смысл, настукивала: - Верю. А ещё через месяц Субару узнал, что Друг копает лаз совсем не к нему. Что он уже год приближается к соседу слева. - Представляешь, – удары в стенку звучали тише обычного, как-то совсем приглушённо, но быстро, словно в сильнейшем волнении, и Бару не понимал, как в стуке, он ведь не голос, могло затаиться столько нежности, – Представляешь, его зовут Тсубаса. - Тсуба-аса, – произнёс имя вслух Субару, и повторил уже на своём родном языке. – Крылатый. После этого Бару каждый день долго вслушивался в тишину, будто ожидая услышать шорох перьев через две стены, и ему чудился тонкий силуэт странного летучего человека над океаном. Бару думал, что если тот правда окажется крылатым, то они с Другом улетят, а он, Шибутани Субару, снова останется один. Он понимал, что это всего лишь прозвище, и что, кажется, он сидит здесь уже слишком долго, но никак не мог избавиться от навязчивых мыслей, и лихорадочно перестукивался с другом всё чаще и чаще, в порыве задержать того ещё чуть-чуть, не дать добраться до Тсубасы ещё хотя бы пару недель. Перестукивался, пока однажды не услышал в соседней камере два голоса, шум, а потом, кажется, смех. Счастливый и беззаботный. И тогда Бару понял: они – не улетят. Они – уже улетели. И когда через пару часов раздались привычные удары в стену, он только отвернулся на своей койке. Он не считал удары, он считал большие камни, которых, как всегда, оказалось ровно сто тридцать четыре. Сто тридцать четыре, и это было надёжно и хорошо. Это было красиво. Он не безумен, и он ни за что не станет разговаривать со стуком собственного сердца.