Желать невозможного

      Луи… мой Луи… Если б ты только мог знать, как я тоскую по тебе…       Летят дни, месяцы, годы, но как же долго тянется каждый час, когда я смотрю из окна в ночь и знаю, что где-то так же смотришь в ночь ты. Моё дитя, мой возлюбленный, моя душа — Луи! О почему, почему ты так редко со мной! Почему ты так упорствуешь? Почему не желаешь разделить со мной могущество и бессмертие, знание и страсть? Впрочем, наверное, ты неосознанно чувствуешь, что моя любовь к тебе хочет совсем иного… недостижимого… несбывшегося…       Я уже давно сознался самому себе, что полюбил тебя, как только впервые увидел. Сколько угодно мог я твердить, что желал твоей крови, твоих денег, твоего общества — как вампир! Сколько угодно мог насмехаться и язвить, тем более, что ты не слышал моих мыслей, не видел моей души. Истина в этом: я полюбил. Я соблазнил тебя своим даром, своей силой, ибо мужчин ты никогда не желал. Красавец плантатор на свободных просторах Нового Света, ты купался в женском внимании, любил сестру и брата, жил в своё удовольствие — молодой, сильный, безумно притягательный. Да, потом ты брал без разбору и женщин, и мужчин, был с ними нежен, и они отдавали тебе свою жизнь, познавая блаженство в твоих неумолимо роковых ласках… Но человеком ты любил только женщин, и многих женщин. А я, будучи ещё живым, любил только раз — и только мужчину… Нельзя же, в самом деле, принимать всерьёз ту девочку из балаганчика дель арте, посвятившую меня в таинство сцены и плоти.       Пока я был живым, у меня был только Ники. Моя первая в жизни любовь. Моя смертная любовь…       Я помню, кажется, всё до единого мига, ведь эти пара десятков месяцев с Никола такая малость перед столетиями, что уже промелькнули, как сон… Я помню…       …как при первой же встрече взгляд смеющихся тёмных глаз согрел пониманием и сочувствием, и моё сердце, ожесточённое и наболевшее, распахнулось навстречу. В этих глазах нежность мешалась с высокомерием, отчаяние с вдохновением, в этой высокой тонкой фигуре сливались хрупкая грация и стальная сила. Никола де-Ленфен… Был ли он старше? Для меня — да, он казался мне много повидавшим и опытным, ведь он жил в Париже! Его рассказы кружили голову, он представал мне, очарованному, мифическим героем, рыцарем Круглого Стола, прекрасным принцем и волшебником одновременно. Я был юн и наивен. Я был влюблён.       …помню тонкие изящные пальцы, чутко сжимающие смычок, порхающие по грифу, а после бережно ласкающие изгиб обечайки… Неожиданные мысли о том, как эти пальцы могли бы касаться меня самого, бросали в жар… Помню, как Ники меня поцеловал в первый раз. Проказничая, желая показать… уже не помню, что… К тому моменту мы оба были несколько пьяны, но меня охватила такая дрожь, что хмеля как не бывало. Кажется, Никола тогда тоже мигом протрезвел, потому что затуманенные глаза его вдруг потемнели, а потом он как-то странно, по-новому посмотрел на меня… Моя неискушённость не позволила мне понять всё до конца, но прерванный разговор мы возобновили с трудом и нескоро…       …как в нашей комнатушке над трактиром он играл мне на скрипке, и я, нежданно потрясённый волшебными звуками, упал на кровать лицом в подушку, рыдая от восторга и непонятной тоски, томясь неясным желанием, пылая и изнемогая. Музыка тогда сразу смолкла, и Ники медленно присел на край постели, стараясь не дотронуться, но я ощутил жар его тела, будто лучи летнего солнца упали на меня и обожгли. Слёзы высохли сразу, кожа как-то остро ощутила касание тканей моего платья, каждую складку, каждый шов, в тело впились застёжки и пряжки, сковали, стиснули… Я задрожал, мечтая о поцелуе, Ники уже не раз целовал меня, и я всегда замирал от счастья под его губами. Не решаясь повернуться к нему лицом, я затаился, трепеща от ожидания, сдерживая нетерпеливый вздох. Прошло несколько минут, а я даже не слышал его дыхания, только чувствовал нарастающий призыв страсти, боялся и желал — с равной силой! И когда ладонь его скользнула под мой камзол легчайшим будоражащим движением, я со стоном облегчения изогнулся навстречу его рукам, и Ники восторженно схватил меня в объятия, развернул и прижался губами к моему пересохшему рту. Я даже не подозревал, что поцелуй может быть таким, я и мечтать не мог… Моё тело будто потеряло вес и перестало слушаться разума, или разум отказался от своего главенства, снисходительно позволив юности взять своё… Мои губы учились отвечать губам Никола, мои руки полубессознательно перебирали его вороную гриву, рассыпавшуюся из-под ослабевшей ленты, ресницы словно стали свинцовыми, всё время норовя сомкнуться, а я так хотел смотреть в его лицо, в чёрные горячие глаза! Поцелуи Ники становились настойчивее, жарче, пальцы уже распустили шнуровку на сорочке, распахнули её вместе с камзолом, обнажив мои плечи и грудь, умные руки музыканта трогали тело, выпуская на свободу спрятанное в глубине! Когда он снял с меня всё, когда разделся сам — не помню, так захватили меня ощущения, непривычные, сводящие с ума. Вновь я осознал себя уже нагим в его объятиях, задыхающимся, сжимающим в ответ изо всех сил, боясь даже на мгновение оторваться, когда его рука легла меж моих колен с властным напором, обозначившим решимость Никола, и замерла, дрожа, задавая вопрос. Тело ответило само: бёдра мои раздвинулись навстречу его ладони, я выгнулся дугой, со стыдом и восхищением дотронувшись до его восставшего мужества — впервые, едва не лишившись чувств… «Лестат»… — услышал я рваный стон и перестал себе принадлежать. Ники взял меня без остатка, не оставив нецелованным ни лоскутка кожи, ни локона, ни единого ногтя; в ту ночь я не мог ничего — только подставляться его ласкам, его сладострастным рукам, жадному рту, гибкому упругому телу, накрывавшему меня пьянящим запахом юной страсти. Я мог только шептать его имя, изнемогая от вожделения, пока его пальцы, подцепившие с блюдца сливочного масла, вторгались в меня один за другим, мог только раскрыться навстречу всем существом — душой и телом… «Лестат»… — шелестело, шептало вокруг… «Ники, Ники»… — капелью звенело в ответ… Я хотел его, я хотел быть его, так хотел, что почти не почувствовал боли, когда он вошёл — медленно, толчок за толчком, а потом томно и музыкально двигался, проникая до предела, прижимая меня к постели. Он был прекрасен — до головокружения, до умопомрачения! — мой Ники, моё сердце. В какой-то момент он уверенно-нежно и вместе с тем жёстко взял моё естество рукой и ускорил ритм своих погружений. Захотелось кричать, и я зажал себе рот ладонью… Утром мы проснулись, всё так же сжимая друг друга в объятиях. Дверь дёргали снаружи, и Никола лукаво улыбнулся. Когда он успел её запереть, я тоже не помню…       …но помню, как летней лунной ночью мы плясали на поляне ведьм. Ники играл весёлые мелодии, мы хохотали, кружились, пели какие-то песни, большинство которых тут же и сочиняли, и косые столбы лунных лучей выхватывали из темноты его разрумянившееся светлое лицо и стройную шею в обрамлении батистового жабо, а потом он вдруг вновь растворялся во мраке, лишь смутно взблёскивала лакированной декой скрипка. Когда буйство веселья немного стихло, я неожиданно для себя шагнул к Ники, забрал у него инструмент, а потом, обняв свободной рукой, стал целовать прямо в полные мягкие губы, один взгляд на которые изо дня в день искушал меня и томил. Ростом он был чуть выше, приподнял мой подбородок навстречу и ответил на поцелуй с такой готовностью, так радостно, что сердце моё забилось ещё быстрей, чем от пляски. В поцелуях я уже был мастер, Никола всё чаще сам подставлял губы, соблазнительно опуская голову на моё плечо. Вдруг он отступил от меня, окинул медленным сверкающим взглядом и тихо требовательно сказал: «Лестат, раздевайся». Мне стало жарко от его слов, я скинул с плеч лёгкий камзол и осторожно обернул в него скрипку… Распутывая завязки на рукавах рубашки, я смотрел, как Ники снимает свою одежду. Желание искристыми горячими волнами поднималось от живота вверх, дрожащие пальцы почти рвали застёжки. И когда мы остались совершенно обнажёнными под нескромной полной луной, Ники встал на колени, целуя каменно-твёрдую мою плоть, обхватывая губами, скользя языком… Ноги у меня подогнулись, но он обнимал и гладил мои бёдра, и эти тёплые бережные руки не давали потерять равновесие. Внезапно он отстранился и сказал, снизу глядя в моё лицо: «Убийца волков, мой господин, позволь мне стать твоим»… Дыхание у меня перехватило, а Ники, не вставая с колен, повернулся спиной, опёрся о землю одной рукой, пальцы другой облизнул, и я увидел, как он трогает себя ими сзади. Он готовил себя для меня своею рукой! В глазах у меня поплыло, я тоже упал на колени: «Ники, Ники, что ты…» «Нет, Лестат, нет, мой повелитель, не надо, я сам!» И я с колотящимся сердцем и пеленой в глазах гладил его спину и бёдра, упиваясь нежностью кожи и невероятным зрелищем, как он погружает в себя уже три пальца, и слушал прерывистые всхлипы: «Лестат, о мой Лестат»… Я не смел его прервать, хотя уже был на грани безумия, когда он вдруг изогнул поясницу и подался ко мне, убирая руку… Наверное, я причинил ему сильную боль, потому что не смог совладать с вожделением и ворвался в него с размаху, так что больно стало самому. Он не позволил мне заметить свою слабость, он отдался мне целиком, как всегда забирал меня. Вот только теперь он кричал, а во мне обычно лишь постанывал, прислушиваясь к моему дыханию. Его крик, полный сияющей страсти, окутал меня почти болезненным блаженством. «Убийца волков, — модуляция голоса Ники лишила меня остатков разума. — Ты видишь, ты видишь, как прекрасен наш грех?»       …о, сколько я помню дней и ночей! Моя спальня в замке, уютные уголки родной Оверни, маленькие гостиницы по дороге в Париж, кабачки столицы, кулисы и гримёрки театра, наша мансарда… Одно солнце на двоих, одно небо на двоих, краюшка хлеба пополам, последний стакан вина поровну… Рука в руке, глаза в глаза, одно дыхание, единый ритм сердцебиения… У меня был мой Ники, а я был у него. Я был таким счастливым! Таким живым…       …он ревновал меня… Злился, бранил… Он считал, что я слишком люблю всех вокруг, а люди в большинстве своём не то, что не стоят любви, а и вовсе не заслуживают своего земного бытия. Он говорил, чтобы я не мерил людей по себе, ведь я, по его словам, мог всё, чего бы ни пожелал, а для остальных такое просто невозможно. Иногда он мрачно именовал меня «мой сеньор», иногда с нежностью «мой Лелио». Порой он намеренно терзал меня болью, подчиняя и овладевая мной снова и снова, порой возносил в небеса жаркими ласками, самоотверженно пренебрегая собой. Он твердил, что в нём тьма, что не хочет ничего слышать о добродетели и смертной доле, ибо мы пребываем во зле, и будем платить за это в вечности, о которой он тоже, разумеется, слышать не хотел. Он вновь и вновь говорил, что наша любовь порочна, и всё же желал меня, собственнически оберегая от чужих и даже от своих. «За тобой следят абсолютно все, — ревниво бросил он мне однажды, — все тебя хотят! Но ведь такого внимания ты и добивался!» Мне захотелось утешить его и развеселить, но он оставался мрачен, и, распластав меня нагого грудью на нашей широкой кушетке, сжав руками мои запястья и не подготовив, взял резко и больно, с неожиданно остро прорвавшимся отчаяньем. На глазах моих выступили слёзы, не столько от боли, сколько от этого чувства: моему Ники ещё больней! «Никому тебя не отдам, — прохрипел он в мои спутавшиеся волосы, — ты мой свет, моё солнце, без тебя мне конец!» А я шептал ему после на ухо слова утешения, прижав его голову к моей груди и перебирая пальцами темные пряди. И сердце мое разрывалось от невозможности снять с его души хотя бы часть этой ноши. Его страсть была тёмной и горькой, он считал её тяжким грехом, но не мог отказаться от меня, даже не пытался… А я не мог понять, как может быть грехом — любовь? Как может быть грехом это тепло, в котором нежишься и таешь, как можно считать грешной душу, в которой твоя душа покоится, как в колыбели, как предать анафеме тело, дарующее бесконечное блаженство? Я любил и был счастлив своей любовью, я полыхал в этом огне, не сгорая, я чувствовал себя фениксом, возрождающимся из горстки пепла ещё более живым! Только после всего, через долгое время, я понял, что Ники сгорел в том пламени вместо меня…       Я не расскажу тебе этого, Луи, никогда! Я возношу хвалу сейчас тому закону, по которому мы закрыты друг другу, хотя порой проклинаю его с той же горячностью. Ибо ты ревнив не меньше Никола, а может и больше, ибо ты — то, от чего ни за что не смогу отказаться я, ты — смысл моего бессмертия, мой зеленоглазый идол, мой ангел, моя непреходящая страсть! И я — не поверишь! — отдал бы моё бессмертие, всю силу и всю мою власть, чтобы встретить тебя тогда, когда я ещё не был мёртвым…       Я никогда не признаюсь, что был миг там, в Новом Орлеане, когда высокий тонкий силуэт в зелёном и рассыпавшаяся по плечам тёмная шевелюра заставили меня отступить в глубокую тень, чтобы никто не увидел алых слёз на моих щеках. В тот миг мне показалось, что я вижу Никола — и сердце моё вспомнило, что когда-то было живым. Это был ты, Луи… И всякий раз, стоит мне тебя увидеть, всё моё существо вспоминает об этом. Уже более двух веков…       Что за злосчастное я создание! Что за проклятие висит надо мной! Отчего юноша, пожелавший Тёмного Дара, которого я хотел любить как вампир, не перенёс этого и погиб, ненавидя меня? Отчего мужчина, который любит меня как вампир, ведёт себя как смертный и не желает делить со мной мой Тёмный Дар?       И отчего, — во имя всех богов, бывших и небывших! — отчего я хочу его любить, как смертный мужчина? Зачем мне эта память тела и чувств, зачем мне это бесполезное и безудержное желание — несбыточное, невозможное… Как ужасно, что ты так редко со мной, Луи…       Благодарю, что ты так редко со мной, Луи…