Десять месяцев зимы

~ (Fly me to the moon And let me play among the stars Let me see what spring is like On Jupiter and Mars) ~ … и кажется, что колени вот-вот подогнутся, и я упаду – на пол, на холодный дощатый пол, упаду и буду лежать – тихо и неподвижно, а он наклонится ко мне, и мы… И мы. Пахнет ладаном – откуда здесь ладан? – и снегом. Талым снегом, как весной. Как весной, когда все живет и оживает. Оживает и живет. И я прижимаюсь к нему – к черту положенные двадцать сантиметров личного пространства – прижимаюсь всем телом, как маленький ребенок, который ищет защиты. Как маленькая девочка – и да, сейчас я действительно чувствую себя бесконечно маленькой. Мне двенадцать, и мое сердце бьется часто-часто. Мне двенадцать – и пусть мне не двенадцать, но это в двенадцать мое сердце билось точно так же, и мне хотелось упасть, упасть, упасть… Упасть. Его пальцы перебирают мои волосы. И кажется, что я вот-вот упаду. – Я вызову тебе такси, - говорит он. Но его пальцы перебирают мои волосы, и пахнет ладаном, ладаном и талым снегом, талым снегом и весной, и он обнимает меня. Говорит, чтобы я ушла и обнимает так, будто бы никогда-никогда, никогда и никуда меня не отпустит. Ты же не отпустишь меня, правда? – хочу спросить я. Но молчу. Молча прижимаюсь к нему, и закрываю глаза – чтобы в памяти остались только ощущения. Только это мучительно сладкое чувство невозможности, неверности, необратимости – и счастья. Я счастлива. Здесь, в темноте, когда он обнимает меня, и я чувствую запах весны – ведь весна наступит так скоро – я счастлива. Я несчастна, и я счастлива. – Я…, - я знаю, что он скажет. Я знаю. Господи, я просто слишком хорошо знаю его – и не только его – и я боюсь того, что он может сказать. Я боюсь. И я перебиваю его. – Я знаю. Двадцать сантиметров – верните мне его, верните! – и наши руки соприкасаются в последний раз. Его горячие пальцы последний раз касаются моего запястья, и он отступает. Еще дальше, еще больше. Я сказала, что знаю, и я знала – несколько мгновений назад я знала, и была готова – но не сейчас. Не сейчас, когда счастье – то иллюзорное ощущение счастья – исчезает, тает, как белые хлопья снега под лучами яркого весеннего солнца. Я не хочу солнца. Я хочу темноты, ладана, снега и его. … и мне кажется, что колени вот-вот подогнутся, и я упаду… – Не надо, - говорю я. И голос не дрожит – а мне казалось, что он должен дрожать, как я, как мои руки – и я кажусь почти спокойной. – Я хочу пойти пешком. И он не говорит ни слова. Он не возражает – как же так, Вероника, тебе же нужно на другой конец города! – не уговаривает меня передумать, не уговаривает остановиться – одуматься! – он просто слишком хорошо знает меня. Как и я его. Как мы оба знаем Линкольна. И как Линкольн знает нас обоих. И как Линкольн чувствует – чувствует ли? – как Линкольн умеет выбирать момент – умеет ли? – и как Линкольн всегда был тем, кого мы любим. Кого мы оба любим, и это объединяет нас, это сближает нас – хотя куда уж ближе, чем мы были? – и это заставляет нас отдаляться друг о друга. Притяжение… … и отталкивание. … и мне кажется, что я вот-вот упаду… Я сказала, что хочу пойти пешком, и он промолчал. Не сказал – останься! – не сказал – подожди! – он промолчал. И я знаю, что это – это? – правильно. И я открываю дверь – яркий свет врывается внутрь, и я вновь закрываю глаза. На мгновение. А потом открываю – широко раскрытые глаза – и ухожу. Не прощаясь. Потому что я хочу уйти. Хочу уйти, от него, от них, уйти туда, где я смогу жить своей жизнью. Где я не буду просыпаться ночью – одна – потому, что мне снился он. Где я не буду… Он смотрит мне вслед, и я чувствую его взгляд. Чувствую его взгляд. Чувствую. И я хочу обернуться. Хочу упасть… … я упаду на холодный пол – каменный пол – и он подойдет ко мне, и наклонится, и мы… – Я не Линкольн, Вероника, - говорит он. И я оборачиваюсь. – Я знаю. И он закрывает дверь. ... – Ты уже знаешь? – его голос. Я узнаю его голос всегда, даже утром, когда голова кружится от слабости, в комнате холодно, и я кутаюсь в одеяло, пытаясь согреться. Даже утром, когда его звонок – его звонок – разбудил меня. Я узнаю его голос. Всегда. И сейчас я знаю – что-то случилось. – Нет. – Его арестовали. И незачем спрашивать – кого? – нас связывает только один человек. Только одного человека могут арестовать, и тогда он позвонит мне. Потому что у нас – у меня и у него – нет близких. Больше нет близких. Только мы трое, и мы тянемся друг к другу, сближаемся, пытаемся – только для того, чтобы в последний момент оттолкнуться. Снова. Личное пространство. И в нем всегда пусто. Всегда холодно, как в комнате, где окно всю ночь было раскрыто, и снежинки уже не тают на стекле. Уже не тают. – За что? – Убийство. И он вешает трубку. Как всегда. И я лежу – в комнате холодно, и окно раскрыто, а я не помню, зачем я открывала его вчера. Не помню, как пришла вчера – замерзшая и… счастливая? – не помню, как разделась и забралась под одеяло, не помню, как уснула и что мне снилось. Но помню его, и темный коридор, и запах весны, и как у меня подгибались колени, а сердце билось часто-часто. И я была счастлива. Почти счастлива. В предвкушении счастья. Мне почти было тепло. Почти. А сейчас я лежу, закутавшись в одеяло, и мне холодно. Я перезваниваю ему, но он не берет трубку. Не сбрасывает, но и не отвечает. И я жду несколько гудков – пять? – пока включится автоответчик, слышу его голос – вы позвонили Майклу Скофилду – и вешаю трубку. Все, что я хочу сказать, нельзя уместить в сообщение. Нельзя передать сообщением. Его арестовали. И – опять, снова, еще раз – я чувствую себя виноватой. Я должна была быть рядом. ... – Зачем ты приехала? Он открывает дверь, но так и остается стоять на пороге. Не отступает назад – всего один шаг – и не двигается вперед. Он стоит четко в дверном проеме, где свет из вестибюля скрещивается со светом из квартиры, и две черные тени – наискосок, одна перекрещивается с другой – делят его на четыре части. И он выглядит как обычно. Как всегда. Как будто бы все нормально. Но ничего – ничего, абсолютно ничего – не нормально. – Он не убивал, - говорю я. – Он не убийца. – Знаю, – и он пожимает плечами. – Не убийца. А потом отводит взгляд. Впервые на все те годы, что я его знаю, он отводит взгляд. – Я хочу в это верить. И я замираю. Вот так. Просто. Обычные слова – я хочу в это верить – и все уже не так, как прежде. Не так. Не нормально. Я хочу в это верить – и я начинаю сомневаться. Сомневаться в себе, сомневаться в Линкольне. Он не убийца, - сказала я, и я верила, пока говорила. А теперь… а теперь все не так. … и мне кажется, что колени вот-вот подогнутся, и я упаду… И я поворачиваюсь – уйти-уйти-уйти, прочь, прочь отсюда, где смешалось столько воспоминаний, и где вчера пахло ладаном и весной, а сегодня холодно и пусто, как и за окном, где снег – холодный, колючий снег – покрыл все улицы траурным саваном. – Вероника… Я не оборачиваюсь. Не оборачиваюсь. Не могу заставить себя обернуться. И он уже рядом. Рядом со мной, и он обнимает меня, прижимает к себе, и это так… неожиданно, так отчаянно и так… – Останься. Пожалуйста. И я закрываю глаза. Закрываю, потому что по щекам текут слезы, и мне кажется – вот только стоит закрыть глаза, и станет темно, и никто не увидит моих слез. Его арестовали. Убийство. Я не Линкольн, - говорил он, и сейчас он обнимает меня, а я обнимаю его, и я плачу. И мы стоит посереди вестибюля, и за окном снег, холод, зима – теперь долго-долго-долго будет зима, она уже началась, а весна – весна никогда не наступит. И он обнимает меня, и слезы текут у меня по щекам. Личное пространство. У меня никого нет. И у него никого нет. У нас есть Линкольн – у нас обоих. И без Линкольна наше личное пространство – пустая комната, где всю ночь было открыто окно. И ветер нанес на пол белую пыль, белый пепел, белый снег. И он обнимает меня – я нужна ему? – и я обнимаю его – он нужен мне? – и впереди зима. Впереди долгая, долгая зима. И я боюсь, что не смогу дожить до весны. Одна – не смогу. И колени все-таки подгибаются, и он не пытается удержать меня на ногах – мы медленно-медленно опускаемся на пол – холодный пол вестибюля, и он обнимает меня – зачем? – и я целую его – зачем? У нас нет будущего, у нас нет прошлого – оно было, было до самого сегодня, когда его арестовали, и мы поняли, что виноваты, потому что нас не было рядом. И настоящего – настоящего у нас тоже нет. Есть зима, есть снег и холодный вестибюль. И пол. И мы – то, что пока осталось от нас. И мы отчаянно пытаемся найти друг в друге ту крошечную каплю, тот еле уловимый след, который оставил он. Линкольн. И с серого неба падает белый снег, и каменный пол холодный. И падать больше некуда. ... – Я люблю тебя, - шепчу я. – И я люблю его, - отвечает он. И его пальцы перебирают мои волосы. И мне холодно, и он осторожно укрывает меня одеялом. – Что мне делать? – это не вопрос. Это не вопрос, на который мне нужен ответ. Но он отвечает. – Жить. И пахнет ладаном – все еще, как вчера. А вот талым снегом – уже не пахнет. И весной не пахнет, потому что весна исчезла, убежала, спряталась, и весна больше не наступит, и земля будет холодно и смерзшейся, и снег покроет все белым траурным саваном. Десять месяцев зимы. И мне – нам – нужно просто пережить. Их. ~ (You are all I hope for All I worship and adore In other words please be true In other words I love you) ~