Неравенство

Ты хочешь быть равным нам, равным мне; хочешь, чтобы с тобой обращались, как с равным. Но этого не случится. Сколько бы ты не раскрыл дел, сколько бы преступников не поймал, сколько бы шуток не попытался выучить. Этого не случится. Ты сам знаешь, почему. Ты же умный мальчик, доктор Спенсер Рид, твой ай кью перевалил за сто восемьдесят, и ты все прекрасно понимаешь. Понимаешь же? Понимаешь, что шизофрения и эйдизм плохо уживаются с «мама, папа, знакомьтесь, это Спенсер, мой парень»? Понимаешь, что кофе в постель вряд ли достаются одиночкам, у которых из самых близких существ – кот, которого пришлось отдать знакомым? Понимаешь, что походы в боулинг и письма матери в дурдом – совместительство не из легких? Ты понимаешь, что нельзя просто так сказать: «Морган – ты придурок» и потом никак не ответить за свои слова? (Скажи, почему я придурок, доктор Рид? Потому что я замечаю эти твои взгляды из-под опущенных ресниц? Замечаю, как ты морщишься, когда я рассказываю об очередной ничего не значащей интрижке? Как ты отворачиваешься, стоит мне переключить своё внимание на кого-то, кроме тебя?) Ты не можешь быть нам равным, ты не можешь быть равным мне. Мне хочется пробраться пальцами под твою кожу, хочется исследовать каждый миллиметр твоей плоти и разума. Дай мне волю – и я бы вскрыл твою черепную коробку: я изучил бы, по очереди, каждую долю мозга, каждую извилину, что делает тебя тобой. Ведь где-то есть, обязательно есть координаты, в которых зарождается то, что окружающие зовут гениальностью. То, что я зову тобой. Ты никогда не будешь равным мне. Потому что ты – более совершенен. И это то совершенство, которым хочется обладать. Ты ведь понимаешь это? ________ Ты понимаешь. Десять вечера, никаких серийных убийц, никаких психологических портретов и «Собирайтесь, вылет через полчаса». Возможно, именно поэтому так напряженно звучит твоё: «Морган, не мог бы ты…» Но тебе не нужно заканчивать просьбу, ты и так прекрасно знаешь, что я – да, пожалуй, я мог бы. Чем я мог бы помочь тебе, доктор Рид: «подождать тебя в конторе», «подвезти до дома», «зайти на кофе»? Я столько всего мог бы. Опционально. И ты нуждаешься в этой просьбе не меньше меня, сам знаешь. Нуждаешься, чтобы наши шаги по опустевшим коридорам поведенческого отдела были гулкими и быстрыми, вразнобой. Чтобы тишина в моей машине была напряженной, и чтобы эту тишину не было способно заглушить даже дурацкое радио. Ты нуждаешься в своем сбившемся дыхании и быстро колотящемся сердце и в моем спокойствии. Ты нуждаешься во мне. Давай, мы поднимемся на крыльцо твоего дома, и ты будешь долго возиться с ключами, пытаясь окоченевшими пальцами открыть собственную крепость передо мной, захватчиком? Давай, я пропущу тебя вперед и зайду следом, провернув запор до щелчка прямо под твоим смутившимся взглядом? Давай, я начну снимать с тебя пальто, в которое ты прячешься, как в броню, а ты – вместо молчаливого согласия – резко дернешься, пробормотав, что забыл выключить сигнализацию. А я – я спокойно отпущу тебя, позволив выскользнуть из захвата. Знаешь почему? Потому что ты хочешь снова примерить на себя роль жертвы. Хочешь, чтобы тебя загнали в угол. Чтобы тебя заставили. И ты, наконец, смог бы найти оправдания для смятенного разума. Но я не дам тебе этого, доктор Рид. Ты же хочешь быть равным? Так попытайся, возьми на себя эту смелость: быть равным со мной. Как ты представлял себе наш секс? Я вижу ответ в твоем темном с поволокой, словно у животного, взгляде. Ты представлял мою грубость? Как я прижму тебя к стене, сжимая пальцы на твоей бледной шее? Ты представлял, мастурбируя, как я оставляю засос за засосом на твоей плоской груди и предплечьях? Представлял синяки на бедрах от садняще впивающихся пальцев? Представлял? Я не дам тебе этого. Не дам – если сам не попросишь. Если не прикажешь мне быть грубым. Таков твой удел, доктор Рид. Смирись. Я подожду, сидя в твоей гостиной, пока ты носишься то с кофе, то с бокалами и бутылкой вина. Ты предложишь мне открыть его, примостишься на краешек софы и снова вскочишь – чтобы принести штопор, а за ним – еще что-то. И еще. И снова. Я не буду останавливать этот балаган, и тогда тебе надоест. Ты остановишься передо мной, окинешь долгим нечитаемым взглядом, а потом заалеешь весь – до кончиков ушей – и, пробормотав: «Я на минуточку», ринешься в ванную. Как будто тебя будет кто-то преследовать, глупый. Я хочу, чтобы ты вышел ко мне сам. Да-да, ты спустишься ко мне сам, со второго этажа, шлепая босыми пятками по полу. На паркете будут оставаться отпечатки влажных ступней – недо-улика, которая быстро испарится. Ты вернешься ко мне в пушистом халате – очередном панцире, в который ты закутаешься почти до пят. Твои волосы - мокрые, они завьются еще сильнее, в крупные тяжелые витки, и я не удержусь, улыбнувшись: - Кудряшка Сью. А ты вдруг вздрогнешь, как от пощечины. И спросишь серьезно: - Как ты хочешь? А я лишь отрицательно покачаю головой (ведь это так привычно для тебя: лишать себя выбора). Я встану, шагая к тебе навстречу, и остановлюсь напротив – максимально близко, но не нарушая твоей зоны комфорта: - А как хочешь ты? Ты нахмуришься, сведя к переносице тонкие брови, закусишь губу, раздраженно откинешь с лица мешающую прядь. И скажешь: - Ты чертовски упрям, Дерек Морган! Чертовски! А потом потянешься ко мне за поцелуем. И так меня не поцелует ни одна девушка – таким вот недовольным поцелуем, зажмурившись, чуть ли не силой притянув меня к себе. Да, девушки так определенно не целуются, доктор Рид. Ты обовьешь руками мою шею (тебе ведь нужно чувствовать, что я реален?). Твой халат будет сползать, открывая доступ к бледной груди, плоскому животу, ладным бедрам. Ты остановишься в своем поцелуе, только когда будет не хватать воздуха, и скомандуешь: - Наверх. Я с радостью подчинюсь приказу, подхватывая тебя на руки: такого недовольного, возбужденного, требовательного. Таким ты мне нравишься больше загнанной жертвы, доктор Рид. Мы повалимся на кровать, почти пьяные, хоть и трезвые; и ты будешь так бояться отпустить меня, что не позволишь даже раздеться самому: сам стащишь с меня футболку, сам стянешь джинсы до бедер, и я буду улыбаться, путаясь в штанинах, стаскивая их почти лёжа. А потом ты вновь посмотришь на меня невыносимо долгим взглядом и скажешь просто: - Возьми меня. Не вульгарное «трахни», не ханжеское «люби». Ты – вне этих категорий, ты всегда там был. А мне останется только подчиниться и действительно, действительно взять своё. То, что принадлежит только мне – тебя. Устроиться между твоих худых бедер, целовать в припухшие губы и растягивать, медленно и неспешно, до первых сдавленных стонов и сведенных к переносице бровей. До полуприкрытых век с влажными от воды (или от пота?) ресницами, до впившихся в мои плечи ногтей. - Давай, - прошепчешь ты, не зная, о чем просишь. Это будет медленный и тягучий секс. В котором не будет подчиненного и подчиняющего, в котором не будет охотника и жертвы. Просто будем ты и я — мы; разве это плохо, Спенсер? Разве нужно оправдываться в получаемом удовольствии или срывать его украдкой? Тебе не нужно индульгенций, чтобы быть со мной, чтобы двигаться со мной в унисон, чтобы смотреть на меня рассфокусированным взглядом и шептать неразборчиво: «Сильнее…» Тебе ничего не нужно, чтобы скрещивать за моей спиной ноги и прижиматься еще ближе, словно не желая отпускать меня никогда. Я буду с тобой просто так, потому что ты достоин этого. Потому что мне хочется этого, так же сильно, как и тебе. Ты, конечно, никогда не станешь нам равным. Потому что таких, как ты, всего несколько сотен на весь земной шар. Но это не значит, что ты не достоин быть с нами, быть среди нас. Мы все любим тебя, Спенсер. А уж я – особенно. … Смирись.