Ненавидь их всех

Удар за ударом, гул от соприкосновения с самодельной грушей, набитой песком, разносится по всему залу, а цепь то и дело неуверенно лязгает, напоминая о том, что крепления были посредственными, в общем-то, всегда. Монотонный отсчет нанесенных «увечий» совпадает с раздражительным счетом отца, извечно стоящим над душой. Энни больше не хотела замечать всего этого. Она была сосредоточена на работе своего тела. Чрезмерное количество физических нагрузок, которые выдержит не любой мужчина, ее дико выматывало, не оставляя сил на размышления, но нервы потихонечку сдавали, не всегда позволяя абстрагироваться от внешних воздействий. В этот момент она непременно начинала злиться, и все хорошо поставленные движения летели к чертям: она прилагала слишком много усилий и быстро выдыхалась. Однако отец считал иначе, все время требуя от юной воспитанницы еще и еще. - Энни, держи удар! Сердце на мгновение приостановилось, девочка задержала дыхание и нанесла новый удар по снаряду, крепления которого жалобно взвизгнули. Капли пота как-то до издевки медленно стекали по вискам, нервируя еще сильнее и причиняя неудобства. - Не останавливайся! Остановишься – проиграешь! Нет ничего более унизительного, но Энни промахивается, и, впечатавшись в кожаную обивку груши лбом, падает на колени. Хочется рыдать и бить кулаками в пол, но вместо этого только две одинокие капельки срываются с ресниц, и девочка утирает их разбитым в кровь запястьем. Она всегда билась без перчаток, ведь не всегда будет возможность их найти. От этого ее кисти стерлись в грубые мозоли, но не утеряли женственности. Сильные мужские руки подхватывают ее и резко поднимают с колен на ноги. - Продолжай. - Нет, - резко обрывает она, отворачиваясь и глядя в пол. - Почему? - Сегодня я проиграла и больше не в состоянии биться. - Ты готова к наказанию? - Да, - цедит сквозь зубы юная блондинка, зажмуриваясь, чтобы сдержать новый поток слёз. Она прекрасно знает, что всегда следует за ее поражением, но переживая сильный моральный упадок, просто не в состоянии вернуться к тренировке. Влажная белая майка плохо поддается разбитым саднящим пальцам и плохо стягивается с тела. Она терпеть не может раздеваться перед ним самостоятельно, потому что это делает ее унижение еще более чувствительным, но ничего поделать нельзя. За майкой следуют штаны и нижнее бельё. Она разворачивается передом к нему, подходя чуть ближе, по-прежнему глядя в пол. Она не хотела бы снова помнить все в подробностях, поэтому смотреть на него вовсе не обязательно. Это было как раз той привилегией, на которую она имела право при получении наказания. - Сядь на колени, Энни. Измотанная блондинка послушно плюхается на разбитые коленки, мечтая покончить с этим как можно быстрее. В ее глазах нет ни тени тех эмоций, что она испытывала секундами ранее, а лишь глубокое разочарование. Она расстегивает пуговицы на ширинке его брюк и уверенно берет разбитой рукой с неизменно холодными пальцами его член, в котором пока нет ни намека на возбуждение. Трогать его не противно, но неприятно, хотя к этому можно привыкнуть. Папа возбуждается довольно быстро, и так же скоро кончает, хотя Энни так и не поняла, чем это обусловлено. Она проигрывает 1-2 раза в неделю, а за тем всегда следует это. Неужели это часто повторяющееся так сложно назвать регулярным занятием любовью? Этот термин Энни тоже не нравился. Вот на что на что, а на занятие «любовью» это точно не походило. Скорее, на домашнее насилие. Равномерные неспешные движения тонкими изящными пальцами всегда заставляли его тяжело дышать и легко подаваться вперед, и тогда он уж точно мог не врать, что ему это не нравится. В отличие от дочери. Ей не доставляло никакого удовольствия, что он довольно грубо вставлял ей прямо на полу, насухо, совершенно не щадя сбитые ноги, вбиваясь в нее так, что темнело в глазах. Леонхардт никогда не была мазохисткой, и насилие над собой не доставляло ей совершенно никакого удовольствия. -Повернись задом, - скомандовал он, и девочка встала на четвереньки, чуть разведя ноги в стороны. Было жарко и холодно одновременно, прохладный воздух неприятно студил открытые взору девичьи прелести, в глазах темнело, и сквозь пелену уходящего сознания до нее еле доносились неприятные мокрые звуки стимулирования. Затем шершавые пальцы широкой ладони аккуратно касались ее половых губ и снова исчезали, уступая место твердому толстому члену, на длину которого, как думала Энни, отец тоже не жаловался. Никакой нежности или осторожности, девочка стонала от его резких движений, которые причиняли ей боль. В первый раз она кричала, боясь, что вот-вот умрет от обиды и стыда, а слезы градом катились из ее глаз, мешая видеть даже щели в полу. Сейчас все было иначе, но ни удовольствия, ни малейшего комфорта не вызывало, каждый раз напоминая о том, что ее доля такая же жалкая, как и она сама. Насилуемая дочь не издавала ни звука, стойко переживая каждое прикосновение, испытанную боль, нанесенные раны. - Почему ты никак не усвоишь урок, - задыхаясь, говорил он, - если проиграешь, то может быть еще хуже. Но она ничего не говорила в ответ. *** -Эй, Энни! Ты опять задумалась? – веселый голос девушки (такого же кадета, как и она сама) вывел Энни из тягостных размышлений о пережитом. Всё-таки она не жалела, что титаны появились в стенах, и ведь так распоряжается судьба, что иногда самые ужасные события могут стать чем-то положительным. «Ненавидь их всех» - промелькнули отцовские слова в голове. «Я всегда ненавидела» - эхом отозвались ее собственные мысли. -Да так, ни о чем, - слегка ухмыльнувшись, не отрываясь от одной точки, которую сверлила взглядом уже несколько минут, ответила Леонхардт, и, отодвинула тарелку с кашей в сторону.