Метель

Готтэнау утопал в болезненно-ослепляющей белизне. Снег, казалось, не перестанет идти, пока не засыплет всю округу до верхушек величественных вековых елей. Мы оказались отрезаны стихией от окружающей действительности, Готтэнау стал нашим маленьким мирком. В замке было немыслимое количество народу: два дня назад Бруно решил поработать сразу с несколькими своими питомцами и собрал их под крышей нашего дома. Но погода поймала нас всех в свой снежный капкан, и подопечным герра Крамма пришлось у нас задержаться. Даром они это время не теряли, и Бруно сутками сидел студии, постоянно кого-то и что-то записывая. За последние пару дней я видел его лишь однажды: похожий на привидение он выскользнул из своей творческой обители, чтобы уделить своего дорогого во всех смыслах внимания жене и ребёнку. Меня он не удостоил ни словом, только устало посмотрел колюче-синтетическим взглядом, пропитанным своей электронной музыкой. Я даже не смог сочувственно-утешающе кивнуть ему, хотя мне было искренне его жаль. Как и раньше, я по-прежнему считал, что Бруно взвалил на себя слишком много, хоть и на вопрос о том, как же он всё успевает, он неизменно отвечает: такой график держит меня в тонусе, и это круто. Только вымученная улыбка выдаёт его с потрохами. В любом случае, это его выбор, и если ему по душе трудолюбие, граничащее с мазохизмом, то, пожалуйста. Но мне немного обидно, что работа у него стоит выше, чем, например, я. Если говорить начистоту, то состояние Das Ich точно описывает название нашего последнего альбома – «Koma». Приоритеты Бруно расставлены так, что наша группа стоит где-то на последнем месте. Разумеется, похвально, что первым пунктом у него значится семья, но и о близком друге тоже забывать не следует. Но гордость и нежелание его в чём-либо упрекать не позволяют мне подойти к нему и, подобно маленькому ребёнку, подёргать за полы плаща, привлекая его внимание. Поэтому я так и буду увядать в одиночестве, а вместе со мной и Das Ich. Я нередко скучал по тем временам, когда Бруно интересовали только два человека: он сам и я. Тогда я легко мог обратить на себя его внимание чем угодно: смешной гримасой или новым танцем. Сейчас ему уже на всё наплевать: и на мои тексты, и на мою растущую раковую опухоль одиночества. Это не эгоистичное проявление моей натуры, это неистовый крик раненого зверя. Бруно, рогатый чёрт, куда же ты смотришь? Неужели ничего не видишь? Но герр Крамм подобен айсбергу: непробиваем и холоден. И, как и эта глыба льда, под поверхностью воды зачастую имеет гораздо больше, чем снаружи. День первой нашей встречи я помню до сих пор. Но не сухие факты и события, а ауру того дня. Образ Бруно. Высокий и широкий юноша, закутанный в тёмные одежды, с творческим безумием на голове и сладким, мягко подавляющим взглядом. Бруно был переполнен притягательной природной энергией. Я с первой встречи понял, что хочу связать свою жизнь с этим человеком, и я сделал это: мы оказались обручены одной группой, слившись в единое эго – Das Ich. Бруно+Штэфан=Das Ich. Когда-то это казалось нерушимым, сейчас же звучит по-юношески нелепо и вызывает лишь грустную улыбку. Ныне у каждого своя жизнь, а мы словно уставшие друг от друга супруги, разбежавшиеся по разным спальням. Только Бруно по душе такая жизнь, а мне – нет. Шум, царивший в Готтэнау, угнетал, и я решил, что единственное место, где можно от него спрятаться – это заросший пылью чердак. Мы храним там своё старое концертное оборудование. Я поднялся по ворчливо скрипящим ступеням и отпер дверь. Почти полностью заставленное помещение с радостью приняло меня в свои душные объятия. Я прошёл к окну и распахнул его, впуская внутрь свежий воздух. Ледяной ветер дохнул на меня своим колючим дыханием и засыпал весь подоконник снегом. Я раздражённо стряхнул его и сел, закурив. В одних футболке и джинсах было невыносимо холодно, но это даже имело какую-то свою прелесть, замораживая душевные терзания будто анестезия. Когда Бруно только приобрёл Готтэнау, здесь было пусто. Мы сидели вдвоём на этом же подоконнике, пили и курили. Мы тогда пробыли тут до глубокой ночи. Когда я понял, что уже очень поздно и что я понятия не имею, как добраться из этой глуши до дома, старинные часы в гостиной отбивали два часа ночи. Я спешно стал собираться, но меня остановила рука Бруно, тяжело легшая мне на плечо. - Куда? Ну куда ты сейчас пойдёшь?! – с запинками сказал он мне. – На что мне одному целый замок? Оставайся! - Ладно, - со вздохом облегчения сказал я. – До утра перекантуюсь. - Почему только до утра? Тебе со мной неуютно? – Бруно слегка надул и скривил свои обворожительно правильные губы. - Нет-нет, что ты! – запротестовал я. – Просто я не хочу злоупотреблять твоим гостеприимством. - Какое к чёрту гостеприимство?! – с немного наигранной возмущённостью воскликнул он. – Если это мой дом, то и твой дом тоже! Разве я могу в чём-то стеснять своего…, - он внезапно замолчал, так и не закончив предложение, а вскоре и вовсе перевёл разговор на другую тему. Эту ночь мы провели вместе на диване в гостиной, потому что в остальных комнатах долго пустовавшего замка до сих пор царили духота и сырость. Это была самая странная ночь в моей жизни. Я до рассвета слушал размеренное дыхание спящего рядом Бруно и ловил себя на мысли, что сам был бы не прочь вдыхать кислород в его мощные лёгкие. Я заснул только тогда, когда первые лучи солнца ненавязчиво постучались в окно. Через неделю я уже насовсем перебрался в Готтэнау под предлогом того, что наша работа станет продуктивнее, если мне не придётся таскаться туда-сюда. Чердачное окно выходило на так называемый задний двор. Здесь не было всё заставлено машинами «гостей» Бруно. Мертвенно-холодное, серебристое сияние снега было девственно чистым, до неприятного совершенным. Снежный покров сливался на горизонте с начавшими седеть облаками. Мне захотелось поклониться природе за подаренную ею красоту. За снег, за угрюмые ели, за обжигающую белизну неба, за Бруно. Я не до конца осознавал, куда ведут меня мои мысли, но слепо следовал за ними. А они продолжали свой путь по извилистой каменистой дороге моих воспоминаний, где каждая песчинка была связана с именем Бруно. У нас с ним одно «я» на двоих, по отдельности мы всего лишь тени – невидимые и безликие. Как же мы позволили друг другу стать тенями, а, Бруно? Я затушил сигарету и решительно сказал себе: иди к нему! Вломись в студию, вышвырни оттуда всех «звёзд»-однодневок, сядь возле Бруно и поговори с ним. Если он сам ничего не понимает, то объясни ему. Мы нужны друг другу, по одному мы как разделённые сиамские близнецы: один кажется полноценным, а другой – искалеченный урод. Но как разделить близнецов, имеющих одно сердце? Я легко спрыгнул с подоконника и слегка приподнял оконную створку, чтобы закрыть окно. На чердаке рамы были старые, массивные и деревянные. Я надавил всем своим весом, но створка так и не встала на место. Я приложил ещё немного усилий, но тщетно. Тогда я рывком толкнул стекло, подавшись вперёд всем телом, створка дрогнула, поддалась, и стекло выпало наружу, увлекая меня за собой. Осознание произошедшего накрыло меня только тогда, когда я неловко упал на битое стекло и промёрзшую землю. Время опутывало меня сетями, заводя в свои безвыходные лабиринты. Казалось, что во мне промёрзло всё: тело, мысли, душа. Снег ложным одеялом укутывал меня, высасывая тепло. Секунды вечности я провёл лёжа здесь, истекающий мгновенно обращающейся в красный лёд кровью. Метель скрадывала мои сиплые крики. Меня никто не видит и не слышит. Я привык. Больно? Да нет, ну, разве что совсем чуть-чуть. Да и то не боль, а холод. Я почти ничего не вижу, всё перед глазами превратилось в мутное матовое пятно. Поначалу я ещё пытался кричать что-то между «Помогите!» и «Бруно!». Сходившие с ума сломанные кости давили на тело изнутри. Глаза закрывались. Нельзя терять сознание, иначе мозг отключится, и я умру. Ослабевшими пальцами я цеплялся за края разума, впиваясь в подсознание ногтями, но тщетно. Я чувствовал приход вечного сна и из последних сил надрывал глотку, зовя Бруно. Мне было уже глубоко наплевать, спасут меня или нет, но на глаза наворачивались слёзы, когда я понимал, что, скорее всего, больше никогда не увижу его… Я уже не мог открыть глаза, когда почувствовал чьи-то прикосновения. Мои веки мне не подчинялись, казалось, их припаяли друг к другу. Я не видел, но благодаря родному терпко-сладкому запаху знал, что это Бруно. Наверное, я совсем сошёл с ума, потому что благодарил за это Бога. Эхо доносило до меня обрывки шёпота: «Нет, Штэфан, как же ты…?» Сильные руки осторожно обхватили моё маленькое и сухое тело и куда-то понесли, голос Бруно оглушал округу криком: «Вызовите скорую!» Биение его сердца, раздававшееся совсем рядом с моим ухом, заводило и моё сердце тоже. До неприятного мягкий шёлк простыней коснулся моих оголённых лопаток: перед тем, как уложить меня на постель, Бруно бережно избавился от моей одежды. Он сидел рядом, рассеяно поглаживая мою ладонь и убеждая себя в том, что всё будет хорошо. Я чувствовал, что его бормотание лечит меня, хотя лучше мне не становилось. Спустя несколько минут в комнату зашёл кто-то ещё. Мне хотелось распахнуть глаза и испепелить взглядом того, кто посмел нарушить наше с Бруно уединение. Будь я кошкой, я бы отдал все свои жизни, чтобы сейчас иметь возможность вцепиться этому человеку когтями в глотку и разодрать её к чёртовой матери. Но я не мог открыть глаза. Я не имел кошачьих девяти жизней. Мне не давались даже самые примитивные движения. Неужели со мной всё так плохо? Незваный гость беззвучно удалился. Бруно успокаивающе сжал мою руку и разорвал мою плоть. Хотя нет, он всего лишь достал из моей груди осколок. Но если бы он действительно захотел меня истязать, то я бы безропотно ему это позволил. Когда он закончил извлекать битое стекло из моего тела, в моей голове промелькнула горькая мысль: он не замечает меня, пока со мной что-нибудь не случается. Что ж, Бруно, если такова цена твоего внимания, то я готов её заплатить. Я почувствовал лёгкое прикосновение к своей груди. Потом ещё одно. Затем к плечу. И к шее. Я смутно догадывался, что происходит. Губы сами чуть приоткрылись, беззвучно выпуская из глубин подсознания звуки его имени. Он мгновенно поглотил их своими губами. Нежные, как лепестки свежих роз, они скользили по моим безучастным губам. Каждая клеточка моих губ вбирала в себя его тепло, понимая, что подобного подарка судьбы уже больше никогда не будет. Мне было больно. По-настоящему, физически больно, потому что израненное тело уже давало о себе знать. Кислота упущенного времени разъедала мои органы изнутри. Сердце угасало, забирая с собой самые важные слова в моей жизни, которые я так и не успел сказать. Когда скорая помощь добралась до Готтэнау, Штэфан Акерманн был уже мёртв. Его коллега по группе Бруно Крамм крепко прижимал к себе безвольное тело. Врачам, попытавшимся забрать у клавишника труп друга, нехило досталось. Крупный мужчина легко раскидал всех молодых санитаров. Рыча, как раненый медведь, он скрылся, бережно неся свою ношу - того, кто был ему самым дорогим человеком и кто этого так и не узнал. Das Ich рассеялся в белой пелене. 1/11/11