Куда приводят мечты

— Кто там? — Софья Павловна, — услышала Софья ехидный баритон Чацкого и скрипнула зубами от злости: он еще насмехается, подлец! — А ты кого ждал? Дверь приоткрылась, на пол упала узкая полоска света. — Тебя никто не видел? — шепотом спросил Молчалин. — Каждый вечер одно и то же. «Ах, злые языки страшнее пистолета!» — Софья представила, как Чацкий при этих словах картинно закатил глаза. — Не волнуйся, никто. Крикнул: «Карету мне, карету!», отъехал за угол, остановился, перелез через ограду — и я у ваших ног! Ты меня впустишь или мне до утра здесь торчать? Молчалин что-то пробурчал вполголоса, полоска света расширилась и тут же исчезла. Софья выбралась из-за портьеры, чихнула, обругала про себя лентяйку Лизку за то, что развела кругом пылищу, пробежала на цыпочках по коридору и приникла ухом к двери. Ей редко удавалось подслушать хотя бы пару фраз, из чего она заключила, что Чацкий с Молчалиным почти не разговаривают, есть у них занятия поинтереснее. Это подтверждали и доносившиеся время от времени из-за двери скрипы, сдавленные стоны, вздохи и короткие вскрики. Софья долго не могла понять, что они там делают — мебель, что ли, двигают? У Молчалина и двигать-то особо нечего: шкаф, стол, стул да кровать. За пять минут можно управиться, а они всю ночь… Спасибо, соседки просветили. Вообще-то Софья их терпеть не могла — тощие, вертлявые, нахальные, одеваются так, что глядеть стыдно… и завидно. В гости к ним она не ходила, нельзя, а через окошко отчего не поболтать. Сначала Софья не поверила. Виданное ли дело, чтобы двое мужчин предавались постельным амурам, когда рядом есть хорошенькая барышня. Они к этому и природой-то не приспособлены. Но ушлые девицы ей все подробно растолковали, только мудреными словечками чересчур бойко сыпали, для форсу, не иначе — минет какой-то, фистинг, анал. И картинки похабные показали, на которых два красавчика, вылитые Аполлоны Бельведерские, занимались этим самым минетом и, кажется, аналом. Софью от картинок прямо в жар бросило, щеки запылали, в животе заныло сладко-сладко. Она, конечно, сделала вид, что не желает смотреть, окошко захлопнула, занавесочку кисейную задернула. А ночью долго не могла уснуть, все представляла, как ее ухажеры на скрипучей молчалинской кровати вытворяют неприличности с иностранными названиями. Днем-то оба вели себя обычно: Молчалин без огонька, но старательно волочился за Софьей, Чацкий нудел о любви, которой давно и след простыл. Никаких брошенных украдкой взглядов, никаких будто бы случайных прикосновений — и не скажешь, что любовники. Лиза, когда Софья поделилась с ней подозрениями, тоже не поверила в амуры. Фыркнула: — Пфф, у этих шалав заграничных одни бесстыдства на уме. Александр Андреич с Алексеем Степанычем мужчины порядочные. Более-менее. Или правда мебель двигают, или играют во что-нибудь. В карты, к примеру. — На раздевание! — обрадовалась Софья. — Ох, барышня, озорница вы, — хихикнула Лиза и покраснела. — Чего сразу на раздевание — на деньги. А вскрикивают, потому что… вот вы гривенник хоть раз проигрывали? То-то и оно. Проиграете — поймете. Или еще, я слыхала, есть такая штука головоломная, ее из кусочков собирать надо. Пока все кусочки один в другой вставишь, семь потов сойдет — и повздыхать успеешь, и постонать, и лбом об стенку побиться. — Ну-ну, блажен, кто верует, — хитро улыбнулась Софья и больше к разговору не возвращалась. Ей было все равно, что на самом деле происходит по ночам в комнате Молчалина. Если уж эти болваны, которым высшими силами назначено любить ее, Софью, предпочитают общество друг друга, она сумеет получить удовольствие и без их участия, но за их счет. Ей нравилось чувствовать себя порочной — сказывалось излишне строгое воспитание мадам Розье и вечные батюшкины запреты. Сейчас, стоя в темном коридоре, Софья вслушивалась в звуки за дверью и представляла, как Молчалин задувает оплывшую свечу, оборачивается к Чацкому, лицо которого теперь освещает только луна, подходит и медленно расстегивает на нем шелковый жилет — пуговицу за пуговицей. А Чацкий с усмешкой глядит на него. Он ничего не делает, за день он устает от роли влюбленного и ночью просто позволяет себя любить. Молчалин снимает с него галстук, обводит кончиком линию скул, щекочет подбородок. Чацкий тихо смеется, перехватывает его руку, отбирает галстук и завязывает Молчалину глаза. Молчалин вскрикивает оттого, что он слишком сильно затянул узел, но Чацкому нравится причинять боль — он снова смеется. Движения Молчалина становятся неуверенными, он скользит ладонями по плечам Чацкого, стягивает с него жилет и все так же медленно принимается расстегивать одну за другой пуговицы на рубашке. Чацкий запрокидывает голову. Молчалин утыкается носом ему в шею, хочет поцеловать, но Чацкий легонько отталкивает его и надавливает на плечи, заставляя опуститься на колени. Молчалин подчиняется. Через несколько секунд Чацкий кладет руку ему на затылок, Молчалин обнимает его за бедра и начинает двигаться, лаская. Чацкий кусает губы, сдерживая стоны… В ушах у Софьи, когда она это воображала, почему-то всегда звучал менуэт, а сердце колотилось в темпе новомодного французского танца, мелодию которого она слышала все от тех же соседок. Молчалин сдергивал с глаз галстук-повязку, толкал Чацкого на кровать, привязывал его руки к железной спинке и продолжал прерванные ласки. Софья знала, что будет, когда Чацкий освободит руки — такое, от чего в ее голове грянет полонез, а то и вовсе полковой марш. Но вскоре ей становилось скучно наблюдать со стороны, она представляла, как распахивает дверь и входит к ним. Остаток ночи они будут любить друг друга втроем — Молчалин и Чацкий сделают все, что она захочет, и больше не будет никакой музыки, кроме шепота и стонов, пока за дверью не раздастся бой часов. Часы над головой и в самом деле заскрипели, зазвенели, запели. Настало время уходить. «Счастливые часов не наблюдают» слова утренней Софьи, той, которую все знают. На рассвете Молчалин выйдет из ее комнаты, столкнется в коридоре с батюшкой, и жизнь потечет привычным манером — как по писаному. До чего же ей это надоело... Софья верила, что в один прекрасный день покинет опостылевшие книжные страницы и окажется в мире, где исполнятся все ее мечты, где мужчины будут желать ее по собственной воле, где у нее каждую ночь будет новый любовник, а если повезет, то и несколько… Но переселяться абы куда ей не хотелось, жить в порножурнале, как соседки, Софья считала ниже своего достоинства. Она привыкла к роли героини классического произведения, менять место жительства имело смысл только на равноценный вариант. Однако подходящих вариантов не было. В шкафу пылились любовные романчики в мягких обложках, детективы с дурацкими названиями, страсти-мордасти про вампиров и оборотней. К вампирам Софья, может, и переехала бы, бестселлер все-таки, да и мальчики симпатичные, но дело осложнялось наличием соперницы, которая при двух женихах выглядела не особенно счастливой — наступать второй раз на те же грабли Софья не собиралась. И вот однажды судьба вознаградила ее за долготерпение: на полку каким-то чудом занесло роман самого настоящего классика. Правда, бежать туда было боязно, название показалось Софье слишком мрачным. И ведь не вернешься потом, ежели что не заладится — таков закон. Несколько дней она терзалась сомнениями, высовывала ножку в бархатной туфельке за обложку и тут же отдергивала. Но в ночь с четверга на пятницу, тринадцатого числа, когда на черной коробочке, которая стояла напротив ее полки и противно пищала по утрам, высветилось четыре зеленых нуля, Софья решила, что это знак, пора начать жизнь с новой страницы. «Тварь ли я дрожащая или право имею?!» — сказала она себе и зажмурившись шагнула за переплет. В романе было темно и холодно. Редкие фонари освещали грязноватый бульвар, обсаженный чахлыми деревцами. Где-то совсем рядом плескалась вода. — Извозчик, на Невский! — крикнули на другой стороне. По мостовой зацокали копыта. Невский. Петербург. Лучше бы, конечно, Париж... — Мамзель не боится гулять в одиночестве, вдруг обидит кто? — Какой-то развязный хлыщ подскочил сзади и приобнял Софью за талию. Она собралась возмутиться, но промолчала. Разве не об этом она мечтала? Только появилась, сразу кавалер образовался, не гнать же. А станет нахальничать, можно и по физиономии отхлестать. — Позвольте полюбопытствовать, как вас звать-величать, моя прелесть, — промурлыкал хлыщ, дохнув на нее перегаром, рука его сползла с талии на бедро. Софья поморщилась и нехотя ответила: — Соня. — Эй, Мармеладова! Мармеладова! Оглохла, что ли? Стой, кому говорят! Из-за угла вывернула размалеванная кокотка в декольтированном сверх всякого приличия платье и, уперев руки в крутые бока, двинулась к ним. Софья равнодушно отвернулась, однако девица догнала ее и грубо дернула за рукав. — Ты что это на нашу улицу заявилась? Мадам тебя куда определила? Забыла? Топай отсюда, пока мы с Аделькой тебе космы-то белобрысые не повыдирали! «Ну вот, и здесь конкуренция, — подумала Софья, провожая взглядом хлыща, устремившегося вслед за кокоткой. — Видно, прав был Чацкий. Где лучше? Где нас нет!»