coffee confession

Сигаретный дым тает на языке препротивной табачной смесью, и Лухан затягивается дольше положенного, желая пропустить весь этот жуткий состав как можно глубже по трахее и пищеводу, прямиком в себя, чтобы не оставалось послевкусия, чтобы легкие сжались от такого издевательства. Ему так непередаваемо отвратительно, что жизненный блеск в его глазах будто бы затягивается пеленой из никотинового тумана. Он тушит тонкую сигарету о края пепельницы и любуется темнотой ночи и почти полной сверкающей луной, расположившейся за окном его скромной кухни без единого следа использования по прямому назначению. Чтобы не закричать от презрения к самому себе, он крепко сжимает свободной рукой край подоконника. - Какого чёрта в четыре утра? – слышит Лухан недовольное тихое бормотание за своей спиной, а потом чувствует невероятно тёплые руки, обнимающие его за талию, обжигающие его обнажённую кожу. Минсок водит кончиками пальцев по алеющим пятнам на совершенно безупречном, особенно в лунном свете, теле, а потом прижимается губами к косточке на плече. – Ханни. Всё в порядке? Лухана чертовски бесит его собственное состояние: он будто бы ходит по тонкой грани, по обе стороны которой непроглядная темнота без намёка на какое-либо просветление. И он ощущает себя последней сволочью, абсолютно не реагируя на нежные прикосновения: слишком погряз в рассудительном самокопании для того, чтобы просто плыть по течению и не беспокоиться. - Тебе может быть больно… со мной, - заявляет Лухан севшим от сигарет и нервов голосом. Минсок прижимается к нему еще ближе. - Всё в порядке, если это будешь ты. И хватит столько думать! === Лухан более чем просто понимает это безграничное обожание в выразительных глазах Минсока с тёмными линиями густых ресниц и чёткими росчерками заострённых уголков. И он также более чем осведомлён о том, каково это: не ощущать взаимности. Но сколько бы он ни пытался, перебороть себя не выходит. Всё, чего ему хочется - это закрыться. Уберечь себя от уязвимости, от обнажения внутреннего состояния, потому что он считает это уродливым: всё еще кровоточащие раны, покрытые гнойной застойной эмульсией – разочарованием. А Минсок удивительно чистый и такой откровенный, что осознавать своё внутреннее безобразие становится по-настоящему болезненно. Это так, будто кто-то ковыряется ржавым ножом в зарубцовывающихся кратерах жизненных ран и при этом говорит о том, что ты сам напросился. Лухан думает, что лучше было бы им оставаться друзьями, и чувствует, что снова безнадёжно вязнет, разрываясь между желанием всё закончить, пока не переросло во что-то действительно опасное, и эгоистичной потребностью позволить себе насладиться этой преданной привязанностью, не отдаваясь взамен. Лухан ощущает себя склизким паразитом, портящим всё вокруг одним лишь своим присутствием. - Прости, - заявляет Минсок, протягивая кружку с латте. Лухану действительно нравится то, как сидит на нём форма, и то, как он серьёзно выглядит, обслуживая клиентов. – Нет идей. Я больше не знаю, чем тебя удивить. Лухан разглядывает ровную и скучную бежевую гладь, а потом поднимает глаза, и у него щемит сердце от того, каким Мин выглядит печальным, потому что ощущает себя совершенно не достойным всего этого. Он думает, что его кидает по жизни из крайности в крайности, и именно поэтому он разучился различать полутона межличностных отношений, закалившись во всех этих контрастах. Он треплет Мина по без того небрежным волосам и пытается мягко улыбнуться. - Ничего страшного не будет в том, что ты найдёшь какой-нибудь другой способ… Ну, раз тебе так хочется удивить, я имею в виду. Лухан греет замёрзшие руки об кружку, не спасаясь теплом своего чёрного свитера свободной вязки, а потом улавливает игривый взгляд с оттенками зародившейся шальной идеи. === Это стало почти негласной традицией: завершать пятницу совместной прогулкой до квартиры Лухана, а потом без лишних просьб и предложений оставаться на все выходные в компании друг друга и не считать это странным. У них была для такой свободы только одна причина: они просто могли себе это позволить, и все условности облетали обветшавшей штукатуркой, до тех пор, пока никто из них не был против. - Зачем ты здесь? – однажды всё-таки спрашивает Лухан, и Минсока впервые будто ударяют по самому сердцу. Он открывает рот подобно выброшенной на берег рыбе, а потом вспоминает свою сумасшедшую идею и думает, что это вполне может сработать, если постараться. - Хочу попробовать тебя удивить. Скептичный настрой Лухана в буквальном смысле отравляет воздух, поэтому Минсок просто хватает его за края белой футболки и тащит к стене, облокачиваясь на неё спиной и стараясь выглядеть более-менее уверенно, чтобы в и без того противоречивом сознании Лухана не появлялось еще больше сомнений. Лухан опускает руки по швам и почти упивается видом того, как Минсок скользит спиной по стене, сгибая худые ноги (Хан слишком падок до деталей: у Мина дрожат колени), смотрит на него сверху вниз и хватает за запястья, притягивая ближе. Это та сама грань, когда хочется плюнуть на всё и думать только о том, что нельзя упускать те жизненные моменты, которые больше похожи на новогодний фейерверк, нежели на будничную пятницу. И Лухан почти перестаёт думать, отдаваясь во власть ощущений и тёплых рук. Но всё-таки мысли о том, что он становится всё уязвимей, ведясь на каждую подобную провокацию Минсока, опять утопает в зарождающейся зависимости от кого-то, никак не могут покинуть его сознание. - В приготовлении кофе у меня гораздо больше опыта, поэтому не забудь потом дать понять мне своё мнение, – быстро, но уверено произносит Мин будто бы на одном выдохе. Лухан думает, что это похоже на отчёт преподавателю перед ответом, в котором сомневаешься. Но он совсем не дурак, чтобы не понимать, отчего вся эта нервозность. Да и вряд ли можно сомневаться в мотивации действий, когда Мин отпускает его руки и расстёгивает ширинку джинсов. И Лухан на несколько мгновений будто выпадает из реальности, почти ошарашено смотря на такого непривычного Минсока в его растянутой серой толстовке, что делает его похожим на нечто среднее между трудным подростком и плюшевой игрушкой. И это странное, но удивительно милое существо выглядит настолько важным, что становится страшно, особенно тогда, когда тонкие пальцы принимаются бережно гладить его плоть сквозь ткань трусов. У Лухана подкашиваются ноги, и он опирается руками о стену, прикрывая глаза, когда возбуждение накатывает подобно внезапному удару по голове. Это очень удобно: то, что Лухан не видит ни лица, ни действий. Это успокаивает и даёт некоторую вольность. Минсок по натуре экспериментатор, поэтому ему самому любопытно, что из всего этого выйдет. Лухан возбуждается довольно быстро, и это странно воодушевляет, поэтому Мин спускает легкую ткань ниже, водит прохладными пальцами по горячей нежной коже и наслаждается тем, как мелкая возбуждённая дрожь рассекает тонкие бёдра. Он слизывает кончиком языка выступившую смазку, и Лухан приглушенно стонет. А дальше всё сливается в закономерное систематизированное сумасшествие. В высокие нетерпеливые стоны, в рваные движения языка по головке члена. Минсок не старается ради Лухана, он вообще не прикладывает никаких усилий, а просто отдаёт всё то, что чувствует, таким вот странным способом, потому что уверен в том, что Лухан поймёт его правильно. И, возможно, он слишком увлекается, смыкая губы ровно на середине всей длинны и опошляя весь процесс такими стандартными движениями головы и рук. Но Лухан стонет еще громче и нетерпеливей, и Мин слышит то, как его ногти скользят по обоям, и даже чувствует этот звук затылком, которым прислоняется к стене. - Стой, хватит! - внезапно говорит Лухан, и Мин с готовностью выпускает его член изо рта, блестящими от накатившего возбуждения глазами наблюдая за тем, как Лухан опускается рядом с ним. Лухан целует его. Мягко и совершенно спокойно, без единого следа желания, но с обволакивающей долей странной нежности. И в этот раз они тоже не нарушают негласно установленных между ними рамок, обходясь обоюдной нежностью и медленным движениями ладоней по напряжённому возбуждению. А потом они валяются на широкой кровати, переплетают ноги и руки и отчего-то абсолютно неуютно и с искорками нервозности молчат. Минсок не выдерживает. - Я всё-таки не понял… твоё мнение. - Тебе не стоило, но мне приятно… то, как ты тянешься ко мне. === Лухану становится тесно. И он вспоминает о пустоте внутри себя и о её задушенных воплях, потому что она скребётся по стенкам души и кричит так пронзительно, что становится почти физически больно. Всё дело в сообщении, которое он получает в понедельник вечером. Экран загорается коротким "Эй, я скучаю. Нечестно так всё заканчивать. Позвони мне. Пожалуйста", и Лухан готов лезть на стену, потому что в отправителях красуется яркое и болезненное "Ким Чонин". Но он всё равно перезванивает ему. Чонин кажется непривычно заинтересованным, и его голос звучит тихо и вкрадчиво, даже как-то скромно, что совершенно не вяжется с его обычным образом. Они говорят о дружбе и сомнительной морали мужской солидарности, а потом приходят к звучному консенсусу и решают выпить пива и обсудить всё с глазу на глаз. Лухан посылает к чертям все свои убеждения и соглашается. В итоге пять жестяных банок пива развязывают им языки, связывая разговор зыбкой нитью пьяного откровения, и они действительно выговариваются друг другу. - Друзья, - завершает вечер Чонин. – Мы с тобой грёбаные лучшие друзья, Лу. Я никогда не хотел делать тебе больно, вот и всё. Лухан согласно кивает, на прощанье они жмут друг другу руки, и всё относительно ровно встаёт на свои места, оставляя между ними лишь сомнительные приятельские рамки. Лухан знает, что ни черта ничего не будет так, как прежде, но ему всё равно становится гораздо спокойнее. === Жизнь – это замкнутый круг или ролевая игра с периодичной сменой образов. Именно так заключает Лухан где-то перед новым годом. Эта мысль – нездоровое осознание, пришедшее в течение двух одиноких недель. И оно вертится в его голове, когда он нервно открывает дверь кофейни, в которой не появлялся ровно четырнадцать дней. Минсок даже не вскидывает голову, чересчур увлечённый вырисовыванием хорошего настроения на округлой поверхности диаметром около 94-х миллиметров. И Лухан заостряет в этот раз своё внимание не на закатанных манжетах и бледной коже, а на громоздких часах и тонком запястье. Он привычно усаживается на барный стул и некоторое время просто наблюдает. И он уверен, что Минсок осведомлён о его присутствии. Но тот старательно занят работой, и Лухана это даже умиляет. Ему действительно стыдно, но он ведь предупредил, а Минсок согласился. И он вспоминает неисчислимое количество злобных, а потом обеспокоенных смс-ок, приходивших от Мина, и это странно успокаивает. Через пару минут Лухан подпирает голову рукой и продолжает молчаливо наблюдать, через двадцать он опускает лицо в пределы своих скрещённых локтей и тепла от трикотажа своего свободного белого джемпера. И он не успевает заметить тот момент, когда спокойствие опасно обволакивает его сознание, как и тот, когда картинка перед глазами искажается расплывчатыми пятнами; он засыпает. Когда Лухан открывает глаза снова, то ему кажется, что прошло всего несколько минут, но потом он чуть больше приходит в сознание и ощущает нежные пальцы, перебирающие его волосы. Минсок мягко улыбается. И Лухан перехватывает его руку у запястья, подносит к губам и целует выпирающую косточку прямо рядом с ремнём часов. - Я не хотел тебя будить, но уже пора закрываться, - говорит Мин, и Лухан слышит в его голосе странную дрожь. - Ты нервничаешь? – звучит сонно и хрипловато в интонации где-то между вопросом и утверждением. - Да, - говорит Минсок просто и честно, как и всегда. – Просто волновался. За тебя. В этот вечер Минсок берёт с Лухана почти клятвенное обещание предупреждать о своих внезапных решениях уединиться. И Лухан сопротивляется изо всех сил, потому что всё еще пытается сохранять гордую независимость. Но Минсок обиженно надувает губы, а потом резко целует, зарываясь пальцами в волосы и скользя ими до шеи и по контуру уха. - Обещай! Обещай мне! – Лухан думает, что для полной драматичности не хватает детского притопывания ногой. Но Мин снова аккуратно скользит кончиками пальцев по замёрзшему уху, и Лухана прошивает нежностью. Кажется, что что-то тёплое и безумно приятное касается полого пространства глубоко внутри и поселятся там, принося с собой странное умиротворение. - Ладно-ладно, я обещаю. Минсок целует его снова. И еще десяток "снова" чуть позже, когда они прощаются. === - Когда-то ты спрашивал о разговорах по душам, - тихий, но приятный голос Минсока застаёт Лухана врасплох. Они встретились буквально полчаса назад возле кофейни, но Мин уже стоял у выхода в красной куртке и смешной коричневой шапке. "Сменим обстановку", - сказал он тогда. И теперь они сидят в какой-то не самой приятной забегаловке, а перед ними стоит один поднос на двоих с двумя стаканами колы и одной порцией картошки-фри. - Сейчас… сейчас мы можем поговорить, - тонкие пальцы берут картофелину и подносят к губам, а Лухан не уверен в том, что подобные вещи стоит обсуждать настолько непринуждённо: в людной забегаловке и среди запаха фаст-фуда. - Расскажи о том, что внутри тебя. Ну, раз ты в курсе моей пустоты и всё такое. Минсок несколько раз моргает, и Лухан завораживается его невинностью: полосатой коричнево-желтой водолазкой, растрёпанными каштановыми волосами и приятным удивлением выразительных глаз. И Минсок рассказывает об отсутствии семьи и боли от утрат, о первой влюблённости и вопиющем разочаровании, засевшем по окончании иллюзорного счастья глубоко в душе, о выборе наблюдательной жизненной позиции и о крахе этого общественного отчуждения с появлением одного странноватого посетителя. И Лухан понимает, что в действительности невинность Минсока – это сила духа, а не нетронутость жизненными невзгодами. И это осознание делает его в своих глазах еще более жалким. === В субботу, перед самыми новогодними праздниками, Минсок с не присущей себе обычно наглостью находит старый альбом с фотографиями где-то на полке между книгами. Сначала он правда собирается положить его обратно, но в итоге природное любопытство берёт над ним верх, и он воровато оглядывается на дверной проём, прислушиваясь к плеску воды в ванной. - А к чёрту, - шепчет он, принимаясь перелистывать страницы с чужими воспоминаниями. Когда Лухан заканчивает с душем, у него странно приподнятое настроение, и он даже улыбается неясно чему, вытирая волосы полотенцем. Но он заходит в свою комнату, видит в руках Минсока свой фотоальбом (который лучше бы вообще было сжечь еще пару месяцев назад), видит печальный блеск в очерченных тонкими линиями глазах и понимает, что вот она: "неизбежность осознания". - Меня интересует только то, зачем ты это хранишь? Лухан вспоминает улыбчивого Чонина, сверкающего своим кошачьим разрезом глаз на каждой странице, вспоминает счастливого себя, вечно обнимающего его за шею и приставляющего "рожки" поверх его бархатистых волос. И самый конец альбома, где расположена их совместная фотография, сделанная лежа на кровати и искрящаяся интимностью из-за соприкосновения щеками. Он не мог это выбросить, не мог избавиться. И Лухану совершенно нечего ответить, поэтому он просто кидает полотенце на кровать, забирает из рук Мина альбом и ставит его на место. - Это ведь оно самое, да? Пустота. Лухан щурится, в то время как Минсок смотрит на него широко раскрытыми немного шальными глазами. - Да. Оно самое. === Лухан поражается тому, что Минсок совершенно ничего от него не требует для себя. Не просит забыть, не настаивает на том, что способен заменить собой все эти канувшие в небытие счастливые моменты, оставшиеся лишь болезненным изображением на матовой фотобумаге. Хотя он на его месте использовал бы именно эту тактику: более ярким расписать тёмные и выцветшие краски, заполнить недостающие детали чем-то действительно более значимым. И именно потому, что Минсок такой необычный и не совсем логичный в своей бескорыстной самоотдаче, Лухан позволяет себе объяснить ему, в чём всё дело. - Послушай, - просит он, и Минсок отрывается от перещёлкивания каналов. Это пасмурное холодное воскресенье необоснованно пахнет свежесваренным кофе, и они сидят на диване перед телевизором, по которому идёт лишь такая же безликая и отстранённая, как погода, скукотища. А на Мине снова красуется серая уютная растянутая толстовка и домашние синие штаны Лухана. И это сочетание делает его почти неотъемлемой частью интерьера (настолько правильно и лаконично он вписывается в это внутреннее пространство Лухана, будто без него уже не останется совсем ничего, за что можно будет зацепиться, будто бы останутся лишь бежевые обои и скучные телепередачи). - А? - Вся проблема в том, что мы не понимали друг друга. Ну, я и моя пустота, я имею в виду, - Лухан делает неопределённый жест рукой и отводит взгляд, когда любопытный взор становится почти физически прожигающим. – Он из тех людей, кого обычно называют шлюхами. Не потому, что спит со всеми подряд, а потому что привязывается сегодня к одному, а завтра к другому. - Я понимаю, - заверяет Минсок, - Такие люди обычно и делают больно. И все убеждения и размышления в голове Лухана перемешиваются подобно ингредиентам в салате или зёрнам в кофемолке. Минсок действительно гораздо невыносимей, чем Чонин, и именно поэтому его совершенно не хочется отпускать от себя. - Но, знаешь, ты казался счастливым. У тебя горели глаза на каждой фотографии, и ты… так бережно касался его, - быстро-быстро вырывается из Минсока, и Лухан понимает, что, естественно, его прозорливая наблюдательность не могла оставить мелочи без внимания. Но сказать совершено нечего, и ему очень жаль, что он ничего не может изменить. А Мин больше ничего не добавляет, не настаивает на разъяснениях, и Лухан позволяет себе положить голову на его колени и закрыть глаза, ощущая бережные пальцы в своих волосах. - Я… буду понимать тебя, я буду лучше, - шепотом выдыхает Мин, склоняясь над лицом Лухана, который, кажется, уснул, но, на самом деле, всё гораздо сложнее, и Хан прекрасно слышит. Впрочем, Минсок легко касается его губ своими, и этого хватает для умиротворения. === Лухан понимает, что, на самом деле, его удерживают лишь собственные противоречивые страхи. Он считает себя похожим на запутавшегося подростка с кучей комплексов и синдромом въевшейся в костный мозг неуверенности. Но даже понимая это всё и осознавая свою наивную трусость, не так-то просто взять и избавиться от целой части себя, которая всё еще не даёт свободы для движения дальше. Это убого и жалко. Особенно, если постоянно смотреть на Минсока, который кажется таким рассудительным и чётко уверенным в своих желаниях и дальнейших планах. Будто бы у него есть, за что цепляться, будто бы у него хватает внутренних сил для того, чтобы оставаться на плаву, несмотря на сильное течение и штормовые предупреждения. Возможно, так и есть на самом деле, вполне может быть, что Мин гораздо сильнее. Это похоже на пазл с недостающими частями, безнадёжно затерянными среди подкроватного мусора. И Лухану просто жизненно необходимо, чтобы они нашлись, иначе он окончательно с головой увязнет в грязном самокопании. === После того, как шумная и вечно спешащая вереница праздничных дней превращается лишь в гудящую от напряжения голову и слабые отголоски несбывшихся ожиданий, Мину надоедает безропотно не лезть в тяжёлый мыслительный процесс, модифицировавшийся в напряжённую складку, залёгшую между вечно сведёнными аккуратными бровями. Поэтому он рисует на кофейной пенке улыбающееся солнце и протягивает его Лухану, рассматривающему пейзаж за окном. В этот раз он уселся за тем самым дальним столиком, за которым сидел впервые, и Минсок решает, что сейчас важнее узнать о причинах потерянного взгляда, чем заморачиваться о работе и всё равно не справляться из-за отвлекающих мыслей, поэтому он просит Сэхуна его подменить, готовит латте и садится напротив Лухана. - Смотри, его лучи из корицы, оно должно вкусно пахнуть, - восторженно говорит он и улыбается, рассматривая помятую чёрную рубашку под бежевым легкомысленно-модным пиджаком. Лухан благодарно кивает, но в сущности ничего не меняется. Впервые хорошее кофейное настроение не срабатывает. – Эй, допивай и пошли отсюда. Через час они поднимаются в лифте на десятый этаж, и Минсок увлечённо рассказывает что-то о последней прочитанной книге Лавкрафта, ни одного из произведений которого Лухан так и не осилил, но всё равно слушает, потому что в интерпретации Мина даже ужасы звучат вполне приемлемо и по-своему красиво. - Куртку - сюда, - говорит Минсок, указывая пальцем на тройной крючок в узкой прихожей. – Себя - дальше и направо. Квартира Минсока такая же уверенная в своём жизненном месте, как и он сам. Здесь всё светлое и лаконичное, простое и сложное одновременно, и Лухан без лишних просьб устало опускается на заправленную узкую кровать, укрытую бордовым атласным покрывалом, потому что знает, что вряд ли ему хоть в чём-то откажут. И он расслабляется, стаскивает с себя стесняющий движения пиджак, оставаясь лишь в рубашке, и снова падает на кровать, раскидывая руки в стороны. - Устал? - слышит он голос Минсока будто сквозь водную пелену, застилающую уши, и решает не отвечать. И Мин устраивается на его бёдрах, наклоняется к лицу и шепчет возле самых губ: - Ты такой легкомысленный. Неужели думаешь, что я этим не воспользуюсь? Лухану откровенно плевать на вкрадчивый шепот, плевать на руки, скользящие по его предплечьям, и даже на то, что кожу под тонкой тканью приятно покалывает. И он теряется в своей усталой измученности, слабо ощущая безграничную заботу в мягких прикосновениях скользящих по его телу тёплых рук. Он не открывает глаз, слушая мягкое дыхание возле своего уха, расслабляясь под поглаживаниями в районе груди и живота. - Только не усни, ладно? И Лухану совсем не хочется открывать глаза, когда тепло пропадает, сменяясь неожиданной прохладой сквозняка. Но он слышит удаляющиеся шаги и садится на кровати, растерянно бегая взглядом по опустевшей комнате. Минсок не заставляет его окончательно замёрзнуть и снова начать думать, появляясь буквально через несколько мгновений. И Лухан впервые задумывается о его привлекательности, смотря на белую расстегнутую и выправленную рубашку, на растрёпанные каштановые волосы. Минсок хрупкий и утончённо красивый, с тонкими линиями молодого тела и аккуратными очертаниями округлого лица. Лухан думает, что в детстве у него точно должны были быть пухлые щёки, за которые все постоянно дергали. Он улыбается этой мысли, когда Мин снова устраивается на его бёдрах и обвивает руками за плечи. Лухан прохладными пальцами мягко скользит по нежной коже от рёбер к талии, и Минсок прикрывает глаза, облизывает губы, пока мелкая дрожь прошивает его спину и спускается к низу живота приятной тяжестью. И всё становится гораздо понятней и проще, когда они целуются. Немного жадно, потому что давно не были так близко, немного отчаянно, потому что ни одному из них не хочется выбираться из тёплых объятий, а внешние и внутренние противоречия бывают чересчур сильными. Они сплетаются языками и мыслями, и Лухану уже абсолютно всё равно на то, что это неподвластное разуму "нечто" между ними может в одночасье исчезнуть, догореть подобно вспыхнувшей спичке. И, на самом деле, у них нет ни одной веской причины отказывать себе. Поэтому Минсок расстегивает чёрную ткань рубашки, не разрывая поцелуя, и скользит пальцами по сильным предплечьям. Кожа Лухана такая приятная на ощупь, что он не может не оторваться от губ и не пройтись влажными касаниями по шее и груди. Он засасывает чувствительную кожу соска, и Лухан стонет, кусая Мина за плечо и впиваясь пальцами в его талию. Минсок толкает его в грудь, и Лухан послушно падает на атлас покрывала. Они встречаются взглядами, и им обоим кажется, что они поступают единственно правильно. И даже если Мину уже давно хотелось разрушить эти последние сомнительные рамки индивидуального существования, что Лухан старательно удерживал, словно оборону своей души, сейчас это кажется обоюдным согласием. И Минсок криво улыбается, всё еще оставаясь сверху и скользя ладонями по гладкой коже. - Сегодня же ты позволишь мне? – больше спрашивает, чем утверждает он, оставляя засос на тонкой шее и лаская языком мочку уха. – Ханни, скажи "да". Лухан сжимает пальцы на чужой талии так, будто хватается за предложенное спасение на грани казавшейся неизбежной катастрофы, но этого всё равно мало, и Минсок кусает его за ухо возле хрящика. Лухан закрывает глаза, жмурится, но всё-таки его губы на выдохе произносят согласие, которое больше напоминает умоляющий стон. И это странным образом делает Минсока счастливым. И он снова целует грудь, живот, задерживаясь возле ямки пупка и над кромкой джинсов. А Лухан гладит его медленно и даже дразнящее в этой нежной размеренности. Его глаза постоянно закатываются то ли от удовольствия, то ли от усталости, и Мин расстегивает ремень, пуговицу и молнию, слегка спускаясь по худым, но сильным ногам. Лухан впервые кажется таким послушным и доступным, и Минсок пользуется этим, полностью избавляя его от одежды. Он слегка меняет позицию и садится на колени сбоку от Лухана, касаясь разгоряченного тела мягкими губами. И это кажется Лухану запредельным и нереальным, потому что с ним никогда такого не было, потому что никогда еще его не касались с такой бережливостью и самоотдачей, передавая гораздо нечто большее, чем нежность и привязанность. И он даже не замечает никаких посторонних движений в тот момент, когда Минсок прижимается к его губам своими и ласкает своим языком так нетерпеливо, но в то же время сдержанно, что глаза совсем закрываются, а руки безвольно запутываются в каштановых волосах. Поэтому он удивляется своей невнимательности, когда Минсок отрывается от его губ, снова садится на его бёдра, но на нём уже нет ничего, кроме растянутой рубашки и блестящих покрасневших губ. Лухан, вроде как, не собирается портить атмосферу и что-либо спрашивать, но его губы немо открываются перед тем, как на них опускается тонкий палец. - Держи, - Мин свободной рукой вкладывает в открытую ладонь Лухана тюбик, и много ума не требуется для распознавания его содержимого. Минсок узнает в образовавшейся складке между аккуратных бровей тот самый неуместный мыслительный процесс, от которого ему уже самому дурно. – Я сам всё сделаю, если будешь долго размышлять. Минсока жутко раскрепощает такой совсем обнажённый и лежащий под ним Лухан с выражением лица, граничащим между полнейшей капитуляцией и тлеющим сопротивлением. Поэтому он снова целует его и скользит руками к полувозбуждённому от его же движений бедрами члену, и Лухан стонет прямо в его губы, когда пальцы мягко обхватывают его плоть, и совсем сдаётся. И Лухан поступает точно так же, как сам Мин несколькими минутами раньше (не даёт им возможности тратить время на ненужные организационные мелочи), одной рукой открывая тюбик и выдавливая прохладную жидкость себе на ладонь. Минсок не разрывает поцелуй даже тогда, когда Лухан гладит его по ягодицам раскрытой ладонью, а потом касается сжатых мышц другой и аккуратно вводит одну фалангу указательного пальца. И так гораздо проще бороться с неприятными ощущениями: затыкать их непрекращающимся поцелуем. Поэтому они просто продолжают целоваться даже тогда, когда в Мине оказывается два пальца, и от неприятного жжения не отвлекают даже нежные прикосновения к талии и члену. Но Мину нравится: то, как Лухан не торопится, то, как мягко сжимает его плоть и периодически растирает выступившую естественную смазку большим пальцем по головке. Минсок прерывает Лухана тогда, когда в нём оказывается три пальца, а губы уже саднит от нежных покусываний и посасываний. И он прикладывает ладонь между их лицами, поглаживая нос и спускаясь по тонким линям губ. Взгляд Лухана напоминает дождливое небо – это без остатка затягивает. Минсок запрокидывает голову и стонет впервые так откровенно, когда Лухан слегка приподнимает его за ягодицы и молчаливо предоставляет возможность сделать всё самому: обхватить пальцами член, направить в себя и опуститься на него. И им обоим кажется, что в самом этом процессе нет никакой откровенности, но она определённо существует в сбившемся дыхании, в затуманенных взглядах, в нежных прикосновениях. Это впервые, когда Лухан ощущает, что не ему одному нужно подобное обнажение собственных эмоций. Это впервые, когда он чувствует не свою слабость, а чужое доверие. И Минсок начинает двигаться сам, медленно наращивая темп и хватаясь руками за чужие плечи. И Лухан не думает ни о чём кроме того, как бы эффективней подсобить Мину, мягко придерживая его за бёдра и помогая двигаться в ровном ритме. Но в итоге Лухану движения кажутся слишком медленными, и он меняет их позиции, Мин обвивает его спину ногами, закрывает глаза и призывно облизывается, когда движения становятся быстрее. Лухану безумно нравится белая рубашка, оставшаяся последним оплотом нетронутой невинности, нравятся закрытые в удовольствии глаза и изредка поворачивающаяся в сторону голова как жест внутренней агонии. Ему в общем нравится всё то, что происходит. И он даже не назвал бы это обычным сексом, потому что это больше похоже на укрепление доверия и последнюю степень откровенного единения. И он совсем не задумывается о том, насколько их обоих хватит, просто продолжая двигаться внутри приятной тёплой узости и плавиться от тонких пальцев, крепко держащих его за плечи и зарывающихся в его волосы. И он настолько увлекается испариной на виске Минсока, настолько зачаровывается его стонами и нервно сжимающимися на его теле пальцами, когда движения становятся особенно глубокими и резкими, что странное помутнение в глазах оказывается неожиданным. Он успевает выйти из податливого тела прежде, чем мир взорвётся радужными точками перед глазами, и Мин распахивает глаза, и смотрит как-то хмуро, что вовсе не вяжется с его растрёпанным видом и покрасневшими губами. - Хочу, чтобы в меня, - шепчет он и стыдливо отворачивается. И этого вполне хватает для того, чтобы Лухан окончательно перестал здраво мыслить. Поэтому он медленно и будто бы всё еще неуверенно входит снова, и Мин запрокидывает голову, закусывая нижнюю губу, и тянется к своему члену. Лухан скользит руками по бедрам, зацепившимся возле его талии, и откровенно любуется тонкими пальцами, ласкающими себя. И почему-то это не кажется грубым, почему-то это выглядит естественно. И он думает, что у них будет еще множество возможностей попробовать иначе, поэтому просто позволяет себе наслаждаться предоставленной картиной. И всё это принимает бешеную скорость, и круги перед глазами становятся всё настойчивее, и они кончают одновременно, даже не планируя этого. И звучание стонов Минсока окончательно занимает место полой разочарованности внутри Лухана. === В этот день Мин готовит помимо латте крепкий мокачино и берёт к ним блюдце с разноцветным воздушным печеньем. Он снимает свой заляпанный фартук, бросает его ошарашенному Сэхуну в руки, и тот кричит ему что-то вроде "Я не отказал бы тебе, если бы ты просто попросил!", но Минсоку глубоко плевать, и он сгружает всё ранее приготовленное на поднос и с легкой улыбкой идёт к самому дальнему столику. - В этот раз до тебя должно дойти, олух, - говорит он, садясь напротив Лухана, который выглядит сонным, но по-юношески обаятельным в небрежно натянутом полосатом бежево-синем свитере и с растрёпанными волосами. И Лухан внимательно смотрит на двойное сердечко на белой пенке, кажется, вспоминая, что когда-то уже видел его. - Это что-то значит? – спрашивает он, удивлённо и невинно вскидывая брови. Мин давится горячим кофе, и очень хочет закричать на всю кофейню о том, что Лухан тупой, как ножи на его кухне, потому что он вечно забывает их поточить. - Это значит, что ты глупый, как северный медведь, придурок. Мин надувает губы, отворачиваясь к окну. Лухан думает, что он прав, но всё равно лишь молчит, протягивая руку, зарываясь мягким жестом в каштановые волосы. В этот раз кофейный орнамент превращается в емкое признание, доступное для двоих. The end.