А напоследок я скажу

«Не искушай…» Бульвар на набережной искрился солнечными бликами, упоительно пахло сиренью, с Волги дул пронизывающий ноябрьский ветер, а Лариса пела: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей». Умирать было приятно. Вдалеке грохнул пушечный выстрел. «Странно, «Ласточка» давным-давно затонула, с какого же это парохода палят?» — подумал Сергей Сергеич и открыл глаза. То ли утро, то ли вечер, не поймешь. За окном с тонким волчьим подвыванием кружила метель, дребезжало разбитое стекло — вот и весь романс. Он вздохнул, поднялся, тяжело опираясь на палку, и поковылял к остывшей печке. Дров осталось совсем мало, скоро придется жечь мебель. Лакей, пока не сбежал, все ворчал, что березовые поленья лучше приберечь до настоящих холодов, а сейчас можно топить венскими стульями, чего добру пропадать. Сергей Сергеич подбросил в печку щепок, вернулся в кресло, поплотнее закутался в плед. «Уж я не верю увереньям, уж я не верую в любовь…» Хотелось заснуть и не просыпаться. И чтобы Лариса пела. Он не вспоминал о ней с тех пор, как уехал из Бряхимова, выбросил из головы, вытравил из сердца — это он умел. Узнав, что ее ранение не опасно для жизни, Сергей Сергеич отвел врача в сторонку, сунул ему пачку банкнот, сказал: «На лекарства, ну и на что еще понадобится, вам виднее…», вышел из больницы, остановил извозчика и велел гнать на вокзал — утренний поезд отправлялся через полчаса. Осенью Вожеватов написал, что Харита Игнатьевна увезла Ларису из города, но перед отъездом настойчиво расспрашивала о нем, о Паратове. Василий Данилыч адреса ей не дал, отговорился, что сам не знает. Больше никаких известий об Огудаловых не было. Почему же именно сегодня вспомнилось? Ах, да, сон. Опять громыхнуло, намного ближе. — Слепой тоски моей не множь… Сергей Сергеич вздрогнул. В доме были люди — теперь он ясно слышал шаги, кто-то по-хозяйски расхаживал по комнатам, открывал шкафы, выдвигал ящики. Явились. — Не заводи о прежнем слова… А голос дивный — нежный и глубокий, даже интонации те же, неудивительно, что он спросонок принял его за голос Ларисы. — Ритка, куда?! Не суйся одна, пристрелят, как воробья. — Ой, напугал. Нет здесь никого. Окна побиты, снегу в залу намело. Сбежали господа. Дверь приоткрылась, Сергей Сергеич разглядел в проеме девичью фигурку, перетянутую посередине широким солдатским ремнем и оттого похожую на цифру восемь. — Тьфу, темень, — сказала цифра, исчезла и вернулась с трехсвечным канделябром. Год назад Сергей Сергеич не задумываясь пристрелил бы эту рабочее-крестьянскую поганку, но после апоплексического удара правая рука почти не действовала. Поехать бы к Сереже в Париж, там бы и лечение было, и уход, однако сын с прошлой зимы не давал о себе знать, оставалось только надеяться, что жив и не бедствует. Миллионное приданое жены растаяло, как весенний снег, ничего у Сергея Сергеича больше не было, кроме старого родового имения, в котором он доживал последние дни, чувствуя себя капитаном идущей ко дну полусгнившей баржи. Девушка подняла канделябр повыше, освещая комнату. Сергей Сергеич хотел встать, но выронил палку. И чуть не оглох от револьверного выстрела, пуля просвистела прямо над ухом. На пороге вырос плечистый молодец в кожанке и лихо сдвинутой набок кубанке. — «Нет никого, нет никого», — передразнил он. — Ты кто, дед? Сторож? А хозяева где? Сергей Сергеич не отвечал. — Чего молчишь? Испугался? Правильно. Ритка с двенадцати шагов в монету попадает, повезло тебе. Значит так, скоро подойдет наш отряд, в доме будет штаб… — С двенадцати? Почему именно с двенадцати? — не дослушав, спросил Сергей Сергеич. — Кто ж ее разберет. Нравится. Ритк, покажи местному населению, как стреляют бойцы Красной армии. — Запросто. Держи, дедуль. — Девушка вынула из кармана медальон на цепочке. — Да не трясись ты, второй раз не промахнусь. — Она звонко рассмеялась. — Откуда он у вас? — Сергей Сергеич поднес медальон к глазам. Изящная безделушка, так не подходящая к суконной солдатской шинели и шапке с красной звездой. Точно такой же медальон он когда-то подарил Ларисе, а она велела вставить в него серебряную монетку, которую Сергей Сергеич выбил из ее руки, стреляя с двенадцати шагов. Теперь монетка была медная. — От матери, откуда же еще. А у нее от ее матери, от бабки моей. Мать говорила, она из благородных была. Не знаю, врала или нет. Только всего наследства мне перепало цацка эта да прабабкино дурацкое имечко. — Чем же вам не нравится имя? Маргарита. Жемчужина. — Маргарита, может, и жемчужина, а я — Харита. Ну, готов? Выстрела Сергей Сергеич уже не слышал. Не слышал, как Рита, всхлипывая, повторяла: — Дед, ты чего, я же в монетку попала, в монетку, вон и дырка в этажерке, очнись! Не слышал, как красноармеец в кожанке сказал: — Брось. Все равно бы к стенке поставили. Никакой он не сторож, не поняла, что ли? Может, так-то и лучше. Слышал он совсем другое. «Я сплю, мне сладко усыпленье; Забудь бывалые мечты: В душе моей одно волненье, А не любовь пробудишь ты».