сто лет, прожитых зря.

Укитаке – удивителен. Начну, пожалуй, вот так, сразу. Никогда не любил формальностей и прочей дребедени, как и Джууширо. Но, в отличие от этого седого и мудрого капитана, я не был к себе так строг, я не выстраивал самому себе рамки – а просто был собой, а уж он восполнял серьёзность за нас двоих. Так задуматься, мы ещё со времён академии были чем-то одним целым, почти неделимым. Скажешь «Кьёраку Шунсуй» - и тут же в голове бьётся настойчивая мысль «Укитаке Джууширо». Сотни или даже тысячи раз нас называли совершенно разными, но взгляд каждого, от мягко-робкого и до укоризненно-стального натыкался именно на те вещи, что в головах не укладывались. Глядя нам в спины – на мою широкую и его.. не очень, - все понимали, что мы «похожи». Это была как сплетня, которую знают все. Ну, нас тогда знала каждая руконгайская собака! Сплетня, засевшая колючкой в разуме каждого, но разговаривать о ней никто не смел. Кроме, конечно, самого Ямамото, что мог позволить себе мыслить на эту тему вслух. Джууширо.. Он был неизменным только для меня, наверное. Все удивлялись, насколько он раскрепощен под звон чашечек саке в дружной и тёплой компании и насколько он холоден в работе. Все спотыкались о порог – и лишь я его просто не видел. Всем было жаль Укитаке, когда он падал с очередным приступом, когда его лёгкие работали на пределе, извергая в порывах кашля кровь и гнилую плоть. Мне не было его жаль, он же сильней нас всех, на самом деле. Я мог только подставлять ему своё плечо, потому что оно немного шире и прочней. Потому что он опирался, пусть никогда и не тянул меня за рукав самолично. Джууширо никогда бы не приполз, не рассыпался жалкой кучей у ног, умоляя ему помочь. Но он мог это сделать, потому что я бы всегда помог ему. Это было как одно из тысячи многих негласных правил, которые мы для себя установили. Укитаке, наверное, самый сложный шинигами на моём веку. К нему за советом бегала половина Сейрейтея, да и только потому, что вторая половина ходила к нему плакать в жилетку, поэтому со временем он стал сундуком чужих бед и переживаний. И, хаха, каждый, однажды утоливший в его бесконечно добрых и тёплых карих глазах, считал своим долгом считаться другом Джууширо. Таких «друзей» было у него сотни, и почему-то все считали, что да, оно именно так, поэтому со временем у него появилось такое клеймо. Он правда относился ко всем со всей своей широкой душой, каждого мог принять, но.. Знаете, есть такое определение – «одиночество в толпе», или, кха, как-то так. Ну так вот – эта фраза очень хорошо подходила к положению Укитаке. Я видел сотни раз боль в его глазах, когда появлялся после очередного задания на грунте – видел, как в глазах капитана разливается тепло, и как дрожат его пальцы, замирая в нерешительности на моих плечах. Потому что кроме своих офицеров и тогда ещё живого лейтенанта ему было некого ждать. Он никогда не обнимал меня первым – боялся, что я смогу его оттолкнуть, что мне это не понравится, глупый – за две тысячи лет он не усвоил, что моему лучшему другу, моему капитану можно всё. Я смог простить ему всё, что угодно. И, наверное, смог бы его полюбить. Возможно, он любил меня – но я, чёрт возьми, и правда болван, не зря меня Нанао по голове часто бьёт. Да, я до сих пор не могу дать ответа на этот вопрос. Наверное, я сделал Джууширо несчастным, если его чувства ко мне были действительно куда теплей, чем он выдавал их двадцать четыре часа в сутки. И я знал, что предприми я что-нибудь раньше, подай хоть какой-нибудь знак, даже не пойдя к нему навстречу, просто успокоив, что его чувства не оттолкнут меня – ему бы стало легче и он бы просил меня. Я уверен. Укитаке-Укитаке.. Честно, моя жизнь бы была пустой, не будь его в ней. И жил бы так, не осознавая, что на каком-то из поворотов судьбы упустил его, словно песок сквозь пальцы ушёл. Жил бы с пустотой в груди, непонятно откуда взявшейся, и не знал бы, что это от него дыра. От того, что его нет. Джууширо.. Он раздал все свои крупицы счастья другим. Он всегда принимал удары на себя и казался при этом всегда невредимым, умело пряча глубокие кровоточащие раны и продолжая улыбаться, даря в чьи-то тёмные от горя души лучи яркой доброты. Глупый Джу-тян. О нём правда сложно говорить, потому что я ошибаюсь раз за разом, промахиваюсь. О нём никогда ничего нельзя утверждать точно – хотя он был бы согласен со всем, что было написано ранее. Джууширо, быть может, сам себя не знает.. А вот за ухо меня за «несчастного» потаскал бы. А после затащил бы к себе в домик на Угендоу. И мы бы пили всю ночь напролёт. Чтобы Укитаке потом улёгся у меня под боком и перебирал жёсткие вьющиеся волосы. Иногда случайно бы касался прохладными пальцами кожи. Хаха, он всегда думал, что я не замечаю.. Мысли, мысли.. Он не погладил бы меня сейчас по голове. Уф, саке разлил, чернила потекут.. Ах, сегодня годовщина. Годовщина его смерти. Сто лет прошло со дня Зимней войны, когда этот гадкий мальчишка убил моего лучшего друга. Ровно сто лет, поверить не могу.. С Джууширо года летели незаметно. Прости, Укитаке, за этот сопливый бред, просто жить сложно. Сто лет.. Жить без Укитаке слишком сложно. Когда он умер, я ревел, выл, как бы стыдно не было, но было можно, потому что потерял я Джууширо. Не кого-нибудь ещё, а Джууширо. Вся земля, все Сейрейтеевские стены по нему выли. А потом я пил не просыхая, перестал быть похожим на шинигами вовсе. Ни чести, ни гордости.. Это ты виноват, мой седовласый друг. Бросил меня, оставил одного на целый век. Целый век, представляешь? А сколько ещё пройдёт, прежде чем я забудусь? Не в алкоголе, а как ты – рассыпавшись вспышкой яркой рейацу? Я хочу к тебе, Укитаке. Тут ничего не заполняет мою душу – ни развратные дамочки, ни саке, ни-че-го. Я никогда не ставил это выше тебя, ты же мой лучший друг. Я не хочу так больше, Укитаке, но никогда не наложу на себя руки, потому что ты потеряешь ко мне уважение. Я не живу, теперь я просто.. ожидаю. Сто лет я такой, да, опять повторюсь. Сто лет.. Сто лет, прожитых зря.