Лишь ради тебя О жизни, которой прежде Не дорожил, Молю: пусть подольше продлится! Вот о чем единая мысль! (Фудзивара-но Ёситака. 1087 г.н.э.)
Беззвучно спускаясь с небес, пушистые хлопья снега ложились на темную поверхность, покрывая белоснежным ковром промерзшую землю. Подобно лепесткам, кружились снежинки в легких порывах ветра. Но, если цвет вишни по весне ознаменовывал начало новой жизни, лед снега зимой венчал ее окончание. С промозглым холодом замерла, угасла, умерла надежда.* * *
Дворец императора всегда полнился историями: тихим шепотом за ширмой, приторно-сладкими речами, жаркими стонами в темных спальнях писались любовные романы. Звонким смехом в общих залах всякий слушок перемывался днями, словно в холодных кристально-чистых водах озорных ручейков камень гальки. Переходил из уст в уста, будто рукопись, дополняемая новым словцом от каждого рассказчика. Краснели фрейлины, не особо тая от подруг довольные улыбки. Хвастались победами мужчины, как вернувшиеся с войны генералы рассказывали о подвигах в боях. Мне претило перемывание грязи дворцовой закулисной жизни. Кто другом мог представиться в глаза, за спиной же пристально следил за каждым шагом, ища подвох и ожидая проступков, неприличествующих знати. Поэтому круг связей я сузил до единиц проверенных временем друзей. Обо мне любили посудачить в уютных комнатках за ширмами прекрасные сплетницы фрейлины. О Сей-Сёнагон* говорили многие мужчины, восхваляли ее красоту, но при этом не ценили неординарный ум. О нашей паре говорили много. Ведь такой плодородной для сплетен почва была: мужчина, регулярно навещающий покои дамы, по темноте прощался с ней, а то и утром с первыми лучами солнца покидал ее покои. «И что же, как не любовь, тому причина?» – вздыхали томно фрейлины, завидуя подруге. «Сёнагон мальчишку своим умишком заурядным соблазнила!» – пьяным хохотом разливались бредни дворцовых служащих, да и дворян. Шесть лет разницы в возрасте – самый яркий отпечаток в нашей с Сэй-Сёнагон закулисной истории. Однако все куда прозрачнее, словно не краской, а водой роман любовный тот был написан.* * *
Она – поэтесса, я же сын поэта, ненавидящий стихи. «Как замечательно, что вы, Юкинари-сан, не переносите поэзию, – озорно улыбнулась она в нашу первую встречу. – Я думаю, мы подружимся». Сёнагон, скрывая лика прелесть за яркими птицами веера, дарила незабываемое время приятной беседы. Наш разговор о многом и не о чем, для меня словно журчание ручья после шума рынка, благодать во время беспросветной тоски, уныния или горя. Ценил я эти встречи у занавески или подле ширмы превыше всех иных забав и развлечений яркой жизни при дворе императора. Но перипетии, повороты линий судеб, словно дыры в шелковых одеждах. Придворной даме не престало чернить репутацию в порочных связях, пусть даже и придуманных сплетниками. Как фрейлина, Сэй-Сёнагон всегда была под пристальным вниманием двора. Малейший проступок ударом молота выбивал камень из-под опоры покровительницы. А положение императрицы Тэйси-сама и без того было шатко. Лишь любовь супруга Императора удерживала деву при дворце. И ребенок, которого та носила под сердцем положенный срок. Когда же белым льном накрыли лицо почившей при родах матери наследника, Сёнагон рассталась с придворной жизнью. Более ничто ее не удерживало. Подруги-фрейлины были приглашены в свиту новой супруги Императора. Но Сёнагон отказалась. «Я буду служить лишь Тэйси-сама», – гордо вздернув подбородок, провозгласила она. И распрощалась с дворцом. А я остался в одиночестве, без близкого друга, без неспешных, отрешенных бесед ни о чем. Вспоминал с тоской и болью простые разговоры, жалел о разорванной связи. Словно цветок, лишившийся света и тепла, я медленно гнил в отравленных днях придворной жизни. Тяжелым грузом оказалась должность, неподъемная, словно камень, что преградил путнику дорогу. Я, наконец-то, осознал, как глубоко в душе и в сердце остался след о тех разговорах. Теплом разливались по телу воспоминания часов, что проводили мы вместе. Щемило сердце от осознания утраты, от пустоты. «Невыносимо! Я устал…»* * *
Сегодня я не выдержал. Легким облаком дыхание леденеет в ночном морозе. Луны не видно за облаками. С тихим шипением погасли фонари – твой дом погрузился во мрак.Когда-то в глухую ночь Некто петушьим пеньем Привратника обманул. Но сегодня едва ль, притворщик, Отворишь ты Заставу Встреч.*
Те строчки были лишь игрой. «Но так ли крепка Застава Встреч? Ведь еще до петушиного крика распахнутыми окажутся ворота», – писал в ответ когда-то. «Петух, ворота, заставы. Стена оказалась так надежна и прочна, что невозможно было ее избежать или обойти. Двор не дал нам поблажек». Петух… Не уверен, получился ли тот самый утренний крик, спасший Мэнчан-цзюня*, но «Застава Встреч» была открыта: с тихим шелестом поднялась занавеска. Ты растерянно вглядывалась в ночь, как всегда, прекрасная, пусть даже и в домашних одеяниях. – И все-таки, ты простушка, – каплей яда, не удержавшись, слетело с языка давнее оскорбление. – Давно не виделись. – Юкинари-сан? – звенел удивлением твой голос. «А взгляд печален. Не рада встрече? Ты расстроена? Удивлена?» – Так это были вы? – Да. – Все просто, ответ же и так был ясен. – Вам что-нибудь нужно, Юкинари-сан? – Официальный тон разговора пропитался насквозь болью. – Надеялся сегодня открыть «Ворота Любви», – шуткой пытался скрыть отчаяние. – Вы пьяны? – следует логичное предположение. «Что же ты еще могла подумать обо мне?» – Как грубо. Это всего лишь была шутка. – Шутка? – переспрашиваешь, словно не веря на слово, словно ищешь потаенный смысл. – И все же, что привело вас в столь поздний час? – Хотел всего лишь пошутить, как в старые времена. Ведь «врата любви» не откроются. Так можем мы просто… поговорить? – «Не могу смотреть в ее лицо – больно». – … Поговорить, как раньше. Мы вновь говорили ни о чем, но совсем не так, как раньше: о покойной императрице Тэйси-сама, о службе при дворе. Вся боль утрат, обид, тяжесть грусти и тоски о прошедших временах сквозили в каждом слове. Ты не смотрела на меня, провожала взглядом хлопья снега. Словно не хотела оживлять погибающую дружбу, что с тихим шипением светской беседы, как сырой фитиль, гасла все быстрее с каждой секундой, с каждым словом. Когда с шелестом опустилась занавеска, я почувствовал, что кончилась наша история. Словно меч палача, она разделила нас и нашу дружбу. «Все кончено… Не думал, что это так тяжело». С тихим шорохом шелка ты шагнула в лунный свет. Мерцали, переливались отблесками скромные домашние одежды, вспыхивали, словно звезды, при каждом шаге. – Незачем жить в прошлом, – улыбнулась, опускаясь рядом. – Настала пора открыть ворота. «Ворота Любви». «О, как же тебе идет улыбка: озорная, но со штрихами грусти». И вот, также рядом, как всегда, но уже без ширмы и занавесок, вееров и титулов, мы продолжили бы нашу беседу. Я сделал последний шаг, и ты не сопротивлялась. Вкус губ – вишня на морозе, манящий и желанный… И стужа уже не тянет свои острые когти, а просто кружит где-то рядом ветерком, сгоняя хлопья снега, будто лепестки. Зима – не конец, а новое начало. Скользнули с плеч шелка и лен. Тяжелые многослойные одежды цветным пятном остались лежать на гладком полу спальни. Ты шептала что-то о любви, о дружбе. Улыбкой, сладкой, словно мед, ты встретила мою неловкость. Ведь твоя невинность давно уже не бутон, а сорванный прекрасный цветок пиона. «Как жаль, что не первый я в твоем саду…» – унылые мысли ухмылкой искривили губы. – Не нужно такое больше говорить, – нахмурилась, чуть отстранившись. – Прости, – прошептал, краснея со стыда. Произнесенные вслух слова совсем не для ушей дамы. Здесь не было различий в рангах, сплетен придворных и обязанностей перед страной. Здесь были только ты и я. Сплетая пальцы, дарили тепло прикосновений. Поцелуи с жаром скользили по телу, пробуя на вкус бархат кожи. Щеки, шея, груди… Твой выдох страстный, словно яд. Ты стонала низко и протяжно, покусывала губы, прикрыв от удовольствия глаза. Дорожкой поцелуев по горячей коже вернулся я к маняще приоткрытым губам. – Юкинари… – так сладко, словно вишневый мед, сочилось имя. – Сёнагон… – шептал я в губы, ловя в дыхании слова. Ласкал упругости грудей, нежный живот, спускаясь все ниже… Мягкие завитки, струящиеся ручейком, сбегали до сокровенного. Скользнул ладонью между бедер, коснулся женского начала, «Ворота Любви» – игриво назвала ты. Ты выгнулась, в очередной раз произнеся на выдохе «Юкинари». Требовательные движения полны желанием. Искусительница! Расстояние сократил до минимума: обнимая, шептал все то, что чувствовал. «Люблю, люблю», – в бреду отвечала ты. Пальцами зарываясь в волосы, царапая спину, словно хищница, жаждущая крови – такой я тебя даже в мечтах и снах не осмеливался представить. Развратно стонала, извивалась змеей. Жар тела, словно в знойный полдень, – кругом голова. Ты шептала пылко, страстно, ставя мое имя и «люблю» в одну строку. Текучим сиропом, темным ядом, смешивались твои стоны со словами. С ума сходил, не счесть поцелуев. Любил так, что сердцу было больно от приторной отравы. Тебе подарил всего себя без остатка. А ты растаяла, скинув светский образ, как змея сменила кожу. Не дружба, любовь теплом… нет, жаром внутри, до самого финала. До зари. Ты дышала, равномерно вздымались груди, трепетали сомкнутые ресницы, ты во сне улыбалась. И такой тебя еще не видел я: естественной, без красок, шпилек, веера, льна и шелка одежд, расслабленной после ночи, когда преступили мы порог, шагнули от дружбы к любви. Рассвета розовый свет теплом согрел промерзшую, белую от снега землю. Новый день – новое начало. Для новых решений наступило время. С тобой в тот день… я распрощался. Ты уехала в родные дали, я остался при дворе. Дети Императрицы, которой ты прослужила честно, под моим надзором остались. Они – часть тебя, память о тебе. Память о дружбе, о разговорах ни о чем, о боли и утрате. О той ночи, о пламени любви, в котором я сгорел вместе с тобой. Та зима – начало новой жизни. Без тебя. __________________ * Сэй-Сёнаго́н (ок. 966 – 1017?) – средневековая японская писательница и придворная дама при дворе юной императрицы Тэйси (Садако), супруги императора Итидзё эпохи Хэйан (794 – 1192). «Сэй-Сёнагон» – это вовсе не имя писательницы, а её дворцовое прозвище. * Данное стихотворение Сэй-Сёнагон взято из ант. «Госюисю» («Разные песни», книга третья). * Речь идет о знаменитом предании, помещенном в «Исторических записках» Сыма Цяня и относящемся к эпохе «Борющихся царств» (V – III вв. до н.э.). Мэнчан-цзюнь (правитель Мэнчана) был приглашен в царство Цинь и стал там министром, но затем, заподозренный могущественным циньским государем в предательстве, вынужден был спасаться бегством. Он уже достиг заставы Ханьгу на границе царства, но была ночь, и ворота оказались запертыми. Тогда один из его спутников мастерски закричал петухом, и ворота открылись.