Не забудь меня

Глава 11 Они встречаются «У бабушки» - пообедать и поговорить о делах. Поедая гамбургеры и хрустя картошкой-фри, они обсуждают инвестиции, сметы, зарплаты, льготы, – и она поражается, каким воодушевленным он может быть, говоря на темы, которые она представляла себе скучными. На следующий день, а потом еще через день, они встречаются, чтобы поесть мороженого (она заказывает молочный коктейль, а потом банановый сплит, но он неизменно выбирает простой ванильный рожок), и он достает портфель с документами. Авторучкой, которая наверняка стоит больше, чем её отец зарабатывает в месяц, он обводит и подчеркивает некоторые пункты, затем просит её внимательно прочесть их перед тем, как всё подписать. Когда он делает паузу, чтобы подробнее объяснить один из пунктов, она следит, как его палец скользит по странице, и ловит себя на мысли, что доверяет его объяснениям больше, чем собственной способности расшифровывать деловой жаргон. Она спорит о зарплате из принципа (несмотря на то, что названная им сумма более чем устраивает её) и подписывает контракт обычной шариковой ручкой, что была заложена за ухом. Они игнорируют направленные на них пристальные взгляды и заказывают всё новые чашки чая. И улыбаются. И смеются. В его глазах вспыхивают искорки, когда он шутит, а она дает ему советы - о книгах, которых он раньше не читал и, скорее всего, вряд ли прочтет в будущем. (Он отвлекает её. Это странно, но вовсе не неприятно.) К среде у неё уже есть контракт и зарплата. В четверг она начинает уборку в собственной квартире. В пятницу она назначает дату открытия библиотеки. К концу недели у неё есть заново обретенная надежда и храбрость, которой она может даже поделиться. И глубоко укоренившаяся привязанность к обыкновенным рожкам ванильного мороженого.

***

- «У Бабушки», в полдень, – говорит она по телефону и устраивается на диванчике за дверью ровно в 11.45. Она утыкается носом в книгу и старается не смотреть на часы за прилавком, старается не отсчитывать долгие минуты до наступления полудня. Старается не прикусывать губу и не пить чай со льдом еще до того, как закажет обед. Старается не волноваться и не беспокоиться, когда полдень наступает и проходит, так и оставляя её одиноко сидеть на диванчике за дверью. Она читает «Трех мушкетеров» и мечтает быть такой же храброй, как Д’Артаньян. Но она не такая. Но, возможно, она храбра ровно настолько, насколько нужно, поэтому, когда дверь, наконец, открывается, и ворвавшийся свежий воздух щекочет лодыжки, она поворачивается на месте и смотрит, как отец входит в закусочную. Она храбра ровно настолько, насколько нужно, поэтому она машет ему навстречу. (Правда, он и сам ее нашел бы. На ней платье цвета неба на рассвете, бледно-голубое со звездными всполохами оранжевого и желтого и перекрывающими их, подобно языкам пламени, полосами глубокого синего оттенка; и в полупустом кафе ее сложно не заметить.) Мо подходит к столику, пряча одну руку за спиной и с застенчивым видом потирая сзади шею. Она показывает ему на свободное место напротив и улыбается. Он улыбается в ответ (и это больше похоже на улыбку, чем нерешительное, нервное, едва заметное подергивание её губ) и немного неуклюже устраивается на диванчике. Он вынимает руку из–за спины, но тут же прячет её под стол, прежде, чем она успевает заметить, что в ней. - Извини, я опоздал, - говорит он. – Потерял счет времени. Она кивает. Бросает взгляд на номер страницы, затем кладет книгу на красный винил рядом с собой. - Все в порядке. Ты же здесь. - Спасибо, что пригласила, – говорит он. – Мы давно не виделись. У неё нет на это ответа. Они оба знают, что она не отвечала на его звонки. Они оба знают, почему она отвернулась. Они оба знают, почему она уже несколько недель не приходила на ужины по средам, и невыносимо вновь озвучивать причину. - Я… принес их для тебя, - говорит Мо после слишком долгой паузы. Он достает из-под стола букет ромашек и протягивает ей, едва не окунув стебли в её чай со льдом. Она берет их и улыбается. На этот раз улыбка искренняя. Это улыбка женщины, которой только что подарил цветы отец. (Она улыбается, потому что, может быть, он старается.) - Я не знал, какие ты любишь, – он делает паузу. (Она слышит в его голосе непроизнесенное: «теперь»). Он слегка пожимает плечами и убирает руку. – Но я решил, что сложно будет ошибиться с ромашками. - Спасибо, – говорит она. Цветы перевязаны прозрачной эластичной ленточкой, они ярки и веселы, а лепестки усеяны бисеринками воды. Она осторожно сжимает лепесток (будто гадает «любит – не любит», и это кажется более, чем подходящим, учитывая ситуацию), поглаживает подушечками пальцев, затем кладет букет на диванчик рядом с собой. – Они прекрасны. После того, как Бабушка принимает их заказ (она заказывает лазанью, суп и салат, он – рыбу и чипсы), они разговаривают. Они обсуждают его магазин. Библиотеку. Шторм. Что она делает в свободное время, и успела ли побывать в боулинге (ответ: «нет», пока не успела). Становится легче заполнить тишину (несколько встреч с Румпом для практики – и она может заполнить лёгкой болтовней любую паузу), но даже подробное обсуждение погоды не может рассеять напряжение между ними. Новости о цветочном магазине занимают оставшееся время ожидания заказа, но и их недостаточно для того, чтобы замаскировать, как долго тянутся неловкие паузы, как нервно глотает он крепкий чёрный кофе, а она прикусывает губу или теребит оборку платья. - Я… я получила вчера свой первый чек, – говорит она. Он допивает кофе и ставит чашку на стол с гулким, грубоватым стуком. Он улыбается, затем смеется. - О, значит, сегодня платишь ты? Это шутка. (Она не знает, считает ли он это смешным или пытается натянуть на себя легкомыслие, как плохо подогнанный пиджак, но затея терпит крах.) - Вообще-то, - говорит она, и ей требуется усилие, чтобы резкие движения губ не сменились нахмуренностью. Она похлопывает сумочку, зная, что в ней лежат купюры и банковская карта на имя «Джейн Френч», свобода и независимость, и доказательство того, каких успехов она добилась. (Она больше не та, что раньше. Она больше не та женщина на койке в темной затопленной комнатке, потому что теперь она – женщина, что носит небесно-голубые и оранжевые платья, сама зарабатывает себе на жизнь и приглашает отца на совместный обед.) - Это очень мило с твоей стороны, Белль… Она моргает и пытается скрыть от отца, как только что вздрогнула. - … но я пошутил. Ты не обязана этого делать. - Я знаю, - говорит она. – Но я хочу. - Уверена? - Иначе я бы не предлагала. Может, она не настолько богата, как мистер Голд. Может, её опыт работы составляет всего несколько недель (насколько она помнит), но так будет честно. У неё мало расходов: всего несколько потребностей помимо еды и редких прогулок с Руби, и она более чем способна позволить себе заплатить за отцовский обед. - В таком случае, думаю, я мог бы заказать еще одну чашку кофе. - Не просто мог бы, я буду рада, если ты это сделаешь. – Губы снова складываются в улыбку, немного легче на этот раз, и она вытаскивает бумажную салфетку из подставки на краю стола, разглаживает углы, затем складывает её в идеальный квадрат. – Ты даже можешь заказать десерт. Он улыбается, и на этот раз улыбка отражается на всем его лице, на этот раз она освещает глаза, приоткрывает губы и вырывается радостным смешком из его груди. И это могло бы принести ей столько радости (если бы она никогда не слышала о похищении). Это было бы так приятно (вот только в её мыслях его глаза, голос и руки слишком тяжелы, как ядро или цепь, как наковальня, как неподвижная металлическая дверь с петлями, которые никогда не сломаются). Это могло бы быть всем, чего она хотела (но она видит неизбежность его разочарования на горизонте, и от этого такое чувство, будто надвигается шторм). Поэтому она просто улыбается в ответ. Не смеется. Не берет его за руку, несмотря на то, что он положил её на середину стола, будто отчаянно хочет накрыть ладонью её пальцы и притвориться, что она все еще Белль. - Значит, - говорит он и отодвигает руку назад на несколько дюймов, бессмысленно поглаживая пустую чашку из-под кофе, будто именно она и была предметом его внимания, - ты скоро откроешь библиотеку? - Через несколько недель, - говорит она. Она складывает квадратную салфетку пополам, уголок к уголку, формируя треугольник. – Если только всё пройдет, как запланировано. Я пытаюсь перевести каталог в компьютер, но это… не так просто. - Почему? Она кладет треугольник из салфетки под стакан чая со льдом и вытирает руки о юбку. - Я не… не совсем помню, как пользоваться компьютером. - Я всегда могу тебе помочь, если нужно. Я не эксперт, но, может… Она качает головой и опускает взгляд на столешницу. - Нет, спасибо. Мне уже кое-кто помогает. Она слышит, как он ёрзает на месте, слышит, как винил скрипит под его весом, слышит, как он нервно покашливает. - Кто же это? Это не его дело, и осторожность его тона задевает что-то внутри. Но она твёрдо решила дать ему еще один шанс (ради самой себя, не ради него), и поэтому она отвечает на вопрос (потому что она не имеет права требовать честности, если сама не в состоянии быть честной). - Эмма, – говорит она. Она смотрит на ромашки рядом с собой и пытается игнорировать его слишком очевидное облегчение. Пытается сосредоточиться на хорошем – и игнорировать нарастающий страх перед тем, что случится, когда она скажет ему о Румпе. (А она скажет. Она скажет, потому что он должен сделать выбор. А потом она сделает свой.) - Это… здорово, - говорит отец. - Я так рада, что ты одобряешь. - Я хочу сказать, что важно начинать новую жизнь с правильной ноты. А учитывая, всё, что происходит… - он замолкает и потирает шею (и она думает о шейном бандаже, о больничных счетах и трости с золотым набалдашником). – Просто я думаю, что важно выбирать правильных друзей, вот и всё. – Он наклоняется вперед, а его руки снова ложатся на стол и тянутся к ней (а она складывает руки на коленях и притворяется, что не замечает этого). – Это твой новый старт. Твой шанс привести жизнь в порядок, сделать правильный выбор. Без осложнений, не отвлекаясь… - Осложнений? – она почти смеётся, но это не смешно. – Отец, я… - она делает вдох, поднимает руку с колен и выставляет перед собой как стену, за которой можно спрятаться. – Моя жизнь, – говорит она, глядя в его глаза, (голубые глаза смотрят в голубые), - одно сплошное осложнение. Его улыбка угасает. Он изучает её лицо, и он взволнован (а, может, он обороняется) – впервые с той минуты, как подарил ей ромашки (как будто цветы могут стереть все сложности и заставить простить его грехи). – Белль, пожалуйста, я не это имел в виду. - Перестань называть меня Белль, - говорит она. Она берет еще одну салфетку и начинает складывать её. Она складывает углы, проводит ногтями вдоль сгибов, выравнивая линии. - Тогда как ты хочешь, чтобы я тебя называл? - Моим именем? Кстати, теперь меня зовут «Джейн». Кажется, все остальные легко это запомнили. (Кроме мистера Голда и его печальных карих глаз. Но он старается, и он не приносит для неё цветы и не делает вид, что всё как прежде; он делает гораздо больше.) - Прости меня, – говорит он. – К этому сложно привыкнуть. - Согласна. – говорит она. – Это сложно. – (Сложнее, чем он может себе представить. Долгие ночи, долгие недели и бесконечные месяцы привыкания). – Но если ты хочешь быть частью моей жизни - ты должен принять это. Он начинает бормотать извинения, но она поднимает руку. (Хватит. Не нужно, если они неискренни. Не нужно, если он не изменится.) – Пожалуйста, - говорит она, - просто… постарайся. Он кивает, губы сжаты в тонкую линию. - Конечно. Я постараюсь. - Спасибо, – она тянется за чаем и надеется, что он не замечает, как дрожат ее руки. (Хотя, думает она, этого сложно не заметить, если кубики льда подпрыгивают будто игральные кости, когда она поднимает стакан и отклеивает ото дна прилипшую сложенную салфетку.) - Я тебя разочаровал, – говорит он, как только она прикладывает стакан к губам. (И на миг она мечтает оказаться в компании Лероя, потому что его чай со льдом «по специальному рецепту» помог бы ей совладать с нервами.) Она допивает чай, прежде чем ответить, прежде чем дать себе возможность осмыслить его слова; она запрокидывает голову и длинным глотком, который вытягивает из легких весь воздух до последнего атома, осушает стакан до дна. Потом она ставит его обратно на стол, звеня стеклом и кубиками льда, и вытирает губы сложенной в треугольник салфеткой. - Отец, я… Она хочет ответить ему: «нет». Она хочет сказать: «конечно, нет», и она качает головой, и выдавливает улыбку (как притворялась, что ей нравилось недоваренное спагетти или жар его ладоней поверх её рук). Но она останавливается. Потому что – может быть, её ожидания и были слишком завышенными – но он действительно её разочаровал. Возможно, это было неблагоразумно с её стороны, но все же она надеялась иметь кого-то, кто бы помогал ей, заботился о ней, уважал её (она мечтала об отце), а она все время пыталась сбежать от Мо, еще с первого дня их знакомства. - Просто я думала, что для тебя это будет проще, - говорит она, - учитывая твои слова о новых стартах. Думаю, я просто удивлена, что ты так сильно держишься за прошлое. Он поднимает брови, и это движение углубляет морщины на его лице. Он потирает челюсть и смотрит в свою чашку кофе, и долго молчит. - Больше у меня ничего и нет, в общем-то, - наконец говорит он. (Сожаление в его взгляде задевает её до глубины души, заставляет желудок сжаться – но она не может остановиться, и она храбра, а соскользнуть в саможаление слишком легко, и она прикусывает губу.) - И я думал, что ты захочешь быть Белль, что бы ни случилось. (Она правда хочет быть Белль. Но желания и реальность – очень разные вещи.) Она вздыхает. Втягивает воздух. - Я потеряла память, - говорит она. – Первое, что я помню – это как очнулась на обочине дороги с пулей в плече. Насколько я знаю, вся моя жизнь началась именно там. Это меняет личность, – она суживает глаза, качает головой и пытается понять его; пытается понять, как он может сидеть напротив и так легко говорить о своей дочери (словно Белль всего лишь заигралась в прятки и вот-вот выскочит из-за угла). Пытается понять, как ему удается это: он притягивает дочь к себе и обнимает сильными, мясистыми руками, а затем систематически игнорирует каждую её фразу (словно она дитя, словно она потеряла мозги, а не память). Он просто смотрит на неё. - Я ценю, что ты пытаешься помочь, отец, но я больше не та, что была раньше. И если мне нужно новое имя, чтобы ощущать себя личностью, а не ходячим надгробием – мне не кажется, что я прошу слишком многого. Его глаза блестят, и он выглядит так, будто она только что ударила его ножом в живот – но её глаза тоже обжигают слезы, и если бы она была в состоянии притвориться, что все в порядке еще хоть на секунду - она бы промолчала. - Я могу быть твоей дочерью, – говорит она. (И она хочет этого. Больше всего на свете. Она хочет улыбаться ему, и носить запеканки, хочет держать его за руки, а не ощущать его пальцы наручниками на запястьях.) – Но я не могу заменить ту, что ты потерял. - Ты, конечно, права, - пауза. Его толстый палец обхватывает ручку кофейной чашки. С губ неохотно падает: - Джейн. Появляется, гремя посудой, Бабушка, и беседа замирает. Бабушка несет в одной руке кофейник, а на другой мастерски удерживает поднос. Лазанья, рыба, чипсы и высокий стакан чая со льдом (Джейн никогда не заказывает меньше двух). Джейн вытирает глаза уголком треугольной салфетки и убирает подальше пустой стакан. - У вас всё в порядке? – спрашивает Бабуля, когда расстояние до столика оказывается таким, что можно не кричать на все кафе. - Всё отлично, - говорит Мо. Джейн улыбается и кивает (и это смешно, насколько проще встретится глазами с Бабулей, чем с собственным отцом). Бабушка улыбается и кивает в ответ (хотя её приветливость не совсем убедительна), и ставит тарелки на стол, наполняет чашку Мо, прежде чем убрать пустой стакан Джейн и сложенные салфетки. - Что же, приятного аппетита, - она ловит взгляд Джейн и поднимает бровь. - Дайте мне знать, если что понадобится. - Хорошо. Отец осушает половину чашки и поливает чипсы уксусом. Берет в руки столовые приборы и принимается за еду. Джейн жаль, что есть уже совсем не хочется. Она берет вилку и кладет новую (неразвёрнутую) салфетку на колени и смотрит на лазанью. Оранжево-красная лазанья покрыта плавленым сыром, окружена свежим салатом и пахнет чудесно, но желудку всё равно, и Джейн остается только отрезать кусочек и отпить глоток чая. (Во рту холодеет, немеют губы, и запах лимона заставляет ее сморщить нос.) Тишину что-то должно нарушить. Поэтому она решает заговорить: - Отец? Он поднимает глаза. Она делает паузу и поджимает губы, ожидая, пока он проглотит. - Можно задать тебе вопрос? Он кивает и делает глоток кофе. - Конечно. Спрашивай. - Ты был рад, что это случилось со мной? Она смахивает салат в сторону. Вилка скрипит по дну тарелки, и от этого звука руки покрываются гусиной кожей, и она смотрит, как струйка уксуса смешивается с красным томатным соусом. - Что? – он выглядит искренне озадаченным. - Когда ты узнал, что я потеряла память… ты был рад? - Конечно, нет, – слишком долгая пауза. Он отправляет еще кусочек рыбы в рот и жуёт, потирая челюсть ладонью и вдыхая через нос. Глотает. – Почему ты так говоришь? - Я кое-что слышала. О тебе, – она отрезает ребром вилки другой уголок лазаньи. – А конкретнее – что ты хотел заставить меня забыть. Он медленно пережёвывает еще один кусок рыбы. Слишком медленно, словно он сделан из железа, и его суставы проржавели. Словно его мышцы напряжены, дыхание ровно, и он слишком сильно старается притвориться, что ничего не помнит. (Словно он рассержен и напуган и прижат к стене.) - Кто тебе это сказал? – спрашивает он. - Эмма, – и Румп. (Но это не ложь. Эмма правда ей это говорила.) Он не отвечает. - Отец, что ты сделал? Он снова берет кусочек рыбы. - Пожалуйста, - говорит она, и, может быть, она взяла бы его за руку, если бы он не сжимал вилку, как оружие, и не барабанил пальцами по столу. – Просто скажи мне правду. - Я думал, так будет лучше для тебя, - говорит он. - И ты похитил меня? - Я просто пытался помочь. (Она знает, что это правда, но всё равно слышать это очень тяжело.) - Почему ты мне раньше не сказал? Ты не должен был этого скрывать. - Потому что я знал, что ты так отреагируешь. - Как – «так»? – она смотрит на него. - Вот… так. Разозлишься, – он поджимает губы и смотрит вниз, в тарелку. – Обидишься. - А как ты хочешь, чтобы я реагировала? – она роняет вилку на тарелку и складывает руки на коленях, сжимая кулаками салфетку вместе с платьем. Она понижает голос и поднимает глаза. – Ты похитил меня. Он резко вскидывает на неё глаза. - Я сделал это для твоего блага. Я всё делал для тебя. - Нет. Она качает головой, и ее руки вновь вскинуты, вновь отстраняют его. - Ты все сделал для себя. Любовь - это не когда ты меня похищаешь. Любовь - это не когда ты контролируешь мою жизнь. (Любовь - это не когда Белль держат над ее головой, словно клетку, словно ее будущее, и ее прошлое, и единственную важную часть ее.) Она вздыхает и, прежде, чем успевает подумать о своих чувствах или последствиях, или о том, что на тарелке остывает лазанья, она снимает салфетку с колен и кидает на стол. - Что ты делаешь? – спрашивает отец. - Я должна идти, - отвечает она. - Ты же не поела. - Я встречаюсь с Румпом за ужином. Могу подождать, – она шарит в сумочке в поисках кошелька. - Румп? – спрашивает он. (В его устах это имя звучит горько, в нем ощущается обжигающее послевкусие алкогольного напитка, и ни капли самого вкуса.) - Мистер Голд, - говорит она. Он зол. Она это видит. Его лицо краснеет (и ее лицо тоже красное), она думает, что вилка в его сжатом кулаке может сломаться пополам. - Ты не можешь любить его, - говорит он. - Я и не говорила, что люблю. Я недавно с ним познакомилась. Я его едва знаю, – она кладет две банкноты и прижимает их уголком своей тарелки. Денег достаточно, чтобы оплатить еду и чаевые, а лазанья почти нетронута, но Бабуля поймет. (На самом деле, Бабуля строгим взглядом наблюдает за ними из-за прилавка, сложив руки, и Джейн не сомневается, что она на её стороне.) - Тогда почему… - Потому что я знаю, что он любит меня. - (К сожалению, о Мо она не может уверенно сказать то же самое). – Теперь он часть моей жизни, и пока ты этого не примешь, я не хочу тебя видеть. Она застёгивает сумочку и закладывает ее ремешок себе на плечо, подбирая книгу и букет ромашек. Пока он не сможет простить Румпа, она не знает, сможет ли простить его самого. - Но… - говорит он, смотрит на неё и тянется к ней (он пытается положить руку ей на плечо, но она отстраняется), - я думал, это был наш шанс на новый старт. Она встает. - Прощай, отец. - Не уходи, – говорит он. Это не просьба. (Это команда, отчаянная команда, которую он протягивает, словно фарфоровую чашку, но она не слушает его.) - Белль… Она толкает дверь, и порыв ветра прижимает юбку к ногам и заглушает его просьбу остаться. (Стирает приказы и разочарования, и намного проще отстраниться от отца теперь, когда из-за ветра ей не расслышать сожаления в его голосе.) - Белль, родная… Она не Белль. (А его это не волнует.) Она закрывает за собой дверь. Новый старт – это новый старт (и уйти от человека, который зовет себя ее отцом, становится намного легче, чем она когда-либо могла себе представить).