Не важно

Предлагая забыть о девчонке, Барток особо не надеется на согласие, отказ, даже банальное пожимание плечами — на какой-либо ответ вообще. На какой-либо жест вообще. Потому что хозяин... Ну а что хозяин? Хозяин разваливается на части, и едва ли его можно назвать живым. Он остается глух к словам Бартока; все твердит свое: "Вот, еще чуть-чуть — и род Романовых будет уничтожен под корень; еще чуть-чуть — и от Анастасии не останется ничего, кроме пыли". — Но хозяин, — отзывается мыш, цепляясь коготками за черные волосы бороды, — жизнь ведь прекрасна! Чернота глаз Распутина оживает при этом заявлении: обретает блеск, переливается, словно драгоценный камень на свету. И сам он опасно скалится, но, кажется, снова не слышит ничего. Или слышит, но совсем другое; не то, что хочется донести Бартоку. Жизнь прекрасна, даже если в ней нет мертвой Анастасии. Она прекрасна, даже если в ней нет мести. Она прекрасна и без проданной Дьяволу души. — О да, мой маленький друг, ты прав, — тянет Распутин, и все внутри у мыша трепещет и сжимается. — Она прекрасна. Барток морщится, смешно-смешно, испуганно-испуганно; он точно знает, что в мыслях хозяина на самом деле — девчонка, и шея у нее свернута. Блеск глаз Распутина умер, превратив их в две пустые, хищные бездны. И ничуть Бартоку не жаль, нет. Разве что обидно самую малость: эта привязанность, эта щемящая изнутри преданность принадлежит даже не мертвецу — какому-то мешку с костями, с человеческими органами, а отдача... Нет ее, отдачи. Даже банального стука сердца нет. И пальцы, обхватившие маленькое тельце мыша, обдают холодом настолько, что Барток порывается исчезнуть; порывается оказаться там, где и положено быть любому живому существу. Но бывают дни, когда улетать Бартоку не хочется. Дни, когда острые, чуть потрескавшиеся ногти больно впиваются в белоснежное мягкое пузо. Или затылок. Или спину. Впиваются и поглаживают, сминая мягкую шкурку. В такие моменты голос у хозяина практически ласковый, с рокочущим "р-р-р", и ни слова о Романовых. Ни слова об Анастасии. На замену приходит "мой маленький друг", и ничего о "мерзкой, помойной крысе". Бартоку хорошо. И уже не имеет значения, что иногда приходится полетать в поисках утерянного глаза или пальца; что цвет кожи у хозяина нездоровый, будто его вот-вот наизнанку вывернет. Что здесь даже не зеленое отдает зеленым, болотно-зеленым, а по углам снуют гадкие ползучие твари. Даже эта его "мерзкая, помойная крыса" — и та не имеет значения. Ни тычки, ни крики, ни рык... Нет, по мнению Бартока, это совсем не важно.