Пять раз, когда Джим пытался развеселить Боунза...

Вопреки общему мнению, Джим Кирк отличный капитан не потому что гений. Просто он ценит людей. Он любит космос, любит корабль и всё, что с ним связано, обожает свободу и варп, но никогда не забывает, что главное в Энтерпрайзе душа. Экипаж. Кирк знает по имени каждого офицера, выбивает у Флота лучшее обеспечение и позволяет любому проявить себя. Он старается что есть сил, ловит горящие взгляды в ответ и знает, что прав. Что он лучший. Случайно подслушанный разговор двух механиков становится для него ударом под дых. Первый жалуется на сердце, второй отвечает: — Сходи к Маккою. — Это который? Плохо знаю медиков. — О, не ошибёшься, он такой один. Два года на корабле, ни разу не улыбнулся. Ворчливый как чёрт, но руки!.. Дальше Джим не слышит. Ему кажется, Энтерпрайз рухнул на него замком из песка. И вот теперь-то, когда всё хуже некуда, за дело берётся гений, тот, что не отчаивается, не сдаётся и никогда не проигрывает. Не мудрствуя лукаво, Джим начинает с самого привычного и простого – с попытки возобновить традиции их вполне счастливых академических будней. Вот только когда это с Боунзом всё было просто? Зная код не хуже собственного, Джим заявляется в каюту Маккоя, бесцеремонно плюхается на кровать и терпеливо ждёт пятнадцать секунд, пока тот очнётся. После чего принимается его тормошить. Боунз нехотя садится на постели, всклокоченный и помятый, командует «свет, десятку» и пару секунд таращится на него, немыслимо выгнув бровь. После чего изрекает: — Я бросил. Джим ошарашено опускает бутылку отменного североамериканского бурбона: — Когда ты успел? — Перед вылетом. Слишком напоминает… — он видимо хочет сказать «о семье», запинается и подыскивает уклончивое, — о разном. А кроме того, здесь невозможно нормально расслабиться – кто-нибудь так и норовит вломиться к тебе среди ночи, или хуже того, вляпаться в переделку, осчастливив весь медотсек. Нет, Джим, спасибо, предложи лучше Скотти, тот оценит. Потушив свет, Боунз опять устраивается спать, а Джим, насупившись, отставляет бутылку на тумбочку, откидывается к спинке кровати и, скрестив руки на груди, генерирует новый план. Три дня спустя сияющий Джим снова стоит на пороге Боунза. В руках у него уютно возится крохотный, угольно-чёрный трибль. Оглядев гостей, Боунз недоверчиво нахмуривается, а после вздёргивает бровь: — Дай угадаю. Очередная пассия в порыве чувств презентовала тебе этого зверя, ты не смог отвертеться, а теперь не знаешь, куда его деть. И недолго думая решил сбагрить его на меня. Джим открывает рот, собираясь возмущаться, ведь он сам купил его Боунзу в подарок, но это вдруг кажется таким глупым, что он растерянно моргает и пытается придумать что-то повеселей. Боунз трактует его замешательство по-своему: — Ясно. Как я и думал. Ладно, я возьму его себе, в конце концов, трибль не виноват, что ему достались такие безалаберные владельцы – и не спорь! — взмахом руки обрывает закипающий праведный гнев, — ты уморишь бедную тварь за неделю. А сейчас давай его сюда и проваливай, у меня куча работы. После второй осечки желание развеселить становится навязчивой идеей. Оно не выходит у Джима из головы, и поразмыслив, он вспоминает слова Боунза о том, что на корабле не отдохнёшь. Хм, может, это знак сойти на землю? Едва дождавшись окончания рейда, он берёт увольнительную, рассказывает Боунзу о срочном деле в Айове и просит составить ему компанию. А «покончив с делами», невзначай предлагает: — Тут до Джорджии пара часов лёту… Может, покажешь свой дом? Боунз только жмёт плечами, на ближайшей станции они берут машину и едут. Джорджия встречает их бесконечным зноем, стрёкотом цикад и ярким золотом пересушенной солнцем травы. Они на Земле третий день, но Боунз уже успел загореть; на носу проступает чуть заметная россыпь веснушек. Он останавливается в тридцати ярдах перед старым домом – протёртые джинсы, закатанные рукава, суховей топорщит пряди выгоревших волос – медленно вдыхает, и Джим, весь замирая, ждёт, что вот сейчас он раскинет руки, или потянется во всю спину, или выругается, смеясь, – словом, сделает что-то такое же раскованное, свободное и живое, как и он сам среди этого золотого зноя, – и наконец улыбнётся. — Давай уедем отсюда, — резко, одним выдохом произносит Боунз, и этот выдох будто выбивает почву из-под ног. Джим вздрагивает – и поспешно кивает: — Да. Да, конечно, — и всю дорогу до станции понуро молчит. Ему не хочется признаваться, что он опять облажался, ведь – Господи! – задача была проще простого, они лучшие друзья, знакомы сто лет и кто как не Джим должен знать… Джим не знает. Часом позже мерное гудение турбин скоростного электропоезда укачивает его, и привалившись к плечу Маккоя, Джим забывается в полусне. Сквозь дрёму он чувствует, как Боунз утыкается носом ему в макушку и пару раз глубоко вдыхает, судорожно, тяжело, словно тугие бинты перетягивают ему рёбра. Сон снимает как рукой. Оставшийся путь Джим старается не шевелиться и не открывает глаз. Вернувшись на борт, Джим отчаянно ищет ошибку, он знает, что близко, что почти угадал, и под конец понимает: дело в семье, а не в доме. Дальше просто – вижу цель, не вижу препятствий, Джим пересматривает пару справочников и судебный архив, отыскивает контакт и блокирует одну из экстренных капитанских линий. Такая линия по зубам не всякой разведке, не то что местным властям. После чего прошивает коммуникатор и, оставив его на столе, царапает на записке номер и ниже – «Джоанна». Три часа спустя Джим возвращается к каюте Маккоя и впервые за несколько лет… впервые вообще – стучит. После третьего стука он чует неладное. На четвёртом шлёт вежливость к лешему, собираясь войти, но тут Боунз открывает и Джим едва не отшатывается: на нём лица нет, и дело вовсе не в том, что он пьян. Застигнутый врасплох, Джим выдаёт первое, что приходит в голову: — Ты же вроде сказал, что бросил… — и тут же чертыхается, пытается выправиться, — то есть, нет, нет, я хотел… Боунз отмахивается: — Всё нормально, Джим, — голос его сухой, скрипучий и хриплый, словно чертополох в Айове под ветром скребёт по камням; Джим ёжится. — Мне просто нужно пару часов одиночества для рефлексий. И не дожидаясь ответа, закрывает дверь, но в последний момент всё-таки оборачивается, глядя куда-то мимо: — Да, спасибо за… ну, ты знаешь. За связь, — и мельком улыбается углом рта. Его улыбкой можно резать обшивку корабля, и Джим не знает, чего хочется больше – психануть или, надравшись до беспамятства, устроить в баре безобразный пьяный мордобой. Пора завязывать с сюрпризами. В этот раз о его намерениях извещает официальная рассылка в четыре сотни посланий; Джим готовится с такой тщательностью, с какой не всегда подступается к миссиям. Едва не заложив душу, он всеми правдами и неправдами выбивает у командования Энтерпрайз, спускает годовой заработок и, прикрывшись успешным окончанием рейса, устраивает для экипажа и их близких самый грандиозный корпоратив, какой только видел Флот. Его стараниями на корабле всю ночь будет царить маскарад, и от одной этой мысли Джима переполняют гордость и зажигательное, искристое нетерпение. В этот раз всё получится. У Боунза никого нет, как и у него самого, значит, на празднике они будут вместе, а там уж Джим найдёт способ рассмешить своего ворчливого друга. Да и потом, как можно не обрадоваться такой ошеломительной шумной пирушке? Джим выкладывается по максимуму: лучшая музыка, лучшие бармены, невероятный танцпол – шаттловый отсек не узнать. Он снуёт среди танцующих пар и веселящихся группок, перебрасывается фразами то с одним, то с другим, принимает поздравления с отличным прикидом – он вырядился ушастым синим лепреконом, прославленным героем теллурианских легенд, – но никак не встретится с Боунзом. Первое время его захватывает всеобщий восторг, он пьёт, хохочет, отвлекается на гостей, потом его утаскивает танцевать Кэрол, и не успев горячо и не слишком галантно поцеловать её в щёку в благодарность за танец, он сталкивается с Ухурой; та похожа на феникса – все эти перья, золото и огонь – и отказать ей решительно невозможно, она знакомит его с родными, они смеются, все, даже Спок, лохматый и в костюме Хана Соло; Джим, развернув его за плечи, одобряет наряд, Ухура задорно подмигивает, и Джим снова смеётся, и снова оказывается на танцполе, в толпе – но в какой-то момент понимает, что прошло уже три часа, а Боунза он так и не видел. На мгновение становится страшно, что Боунз не пришёл. Забыл, не смог или не захотел, и просто не пришёл, и странно, Джим не думает, что его старания вновь пошли прахом – он думает: во всём этом слепящем безумии он остался один. Джим сбивается с выдоха, озираясь кругом, пробегает по всему залу… и наконец замечает знакомый силуэт в дальнем баре в углу. А пять секунд спустя оказывается рядом: — Классно выглядишь! Ты кто, вампир? Призрак? Демон, а не врач? Боунз фыркает: — От гоблина слышу, — и сверкнув золотом глаз из-под ковбойской шляпы, кивает в толпу: — Хорошая мысль, Джим. Отличный способ сплотить людей перед пятилеткой. Джим ухмыляется от уха до уха, кричит бармену: «Хей, дружище, два виски!..» и как в омут ныряет в праздничную феерию. Он счастлив. Боунз здесь, рядом с ним, потягивает виски со льдом – не улыбается, но расслаблен больше обычного, что-то фыркает ему на ухо, грохочет музыка, кружатся в пляске люди и нелюди, и созвездия каскадами осыпаются с потолка – вокруг его мир, его семья, его дом. Джим по-настоящему счастлив. Перед глазами плывёт, но он списывает морок на выпивку, и даже машет бармену повторить, но тут Боунз совершенно другим голосом произносит: — Джим, посмотри на меня, — а потом обхватывает его за челюсть и разворачивает к себе. Джим моргает, пытаясь его разглядеть, вдруг понимает, что ему очень жарко, или нет, ему холодно, и воздуха становится мало, а Боунз прижимает ладонь к его лбу и как вулканец читает мысли, он говорит: — Так, пошли, — и стаскивает его с барной стойки. Путь до медотсека Джим помнит мутными белесыми вспышками: коридор, ещё один, турболифт… В медотсеке он падает в какое-то кресло, у виска щёлкает и жужжит трикодер, Боунз снова ругается и в шею выстреливает гипошприц. Туман нехотя отступает, Боунз помогает ему выбраться из одежды и запихивает в душ: — Немедленно смывай эту дрянь! Джим честно старается выполнить команду, смывает краску с лица и волос, но от воды и пара становится только хуже, пол качается, стены срываются в хоровод. Он пытается ухватиться за что-нибудь, слышит встревоженный оклик: «Джим?» — и ориентируясь на голос, распахивает створку и валится Боунзу на руки. Тот жарко чертыхается ему в ухо, перехватывает за спину, и больше Джим ничего не помнит. Он просыпается лицом в подушку от странной тяжести на пояснице и спине. Поначалу он думает, это какая-то специальная грелка, но тут грелка шевелится, подбирается и заходится тихим раскатистым рыком. Джим медленно оборачивается. Из полумрака на него взирает огромное чёрное нечто. Становится ещё хуже, когда Джим понимает, что у чудовища нет глаз. Гениальный мозг уже вовсю просчитывает беспроигрышную тактику: заорать, спасаться бегством или нападать первым, но слева раздаётся ровное: — Доброй ночи, Джим. Как спалось? И обернувшись на голос, Джим видит Боунза: тот, в обычной одежде, сидит за рабочим столом; от точечной лампы мало света, но вид у него на удивление мирный. Джим мельком радуется, что всё-таки не заорал. Впрочем, дар речи тоже возвращаться не торопится. — Господи, Боунз, что это? — Это? — отметив что-то на падде, Боунз подхватывает трикодер, — это твой дарёный трибль. Ещё раз покосившись себе за спину, Джим аккуратно выбирается из-под зверюги и с независимым видом садится подальше. Трибль устраивается на другом краю кушетки и занимает столько же места, сколько Джим. Пока Боунз проверяет его показатели, Джим украдкой разглядывает монстра и никак не поверит: — Да он же был с мою ладонь! — но вовремя вспоминает продавщицу и глухо стонет, — о чёрт… уникальный вид!.. Должно быть, на его лице отражается небольшая греческая трагедия, потому что Боунз убирает трикодер и даже отходит на пару шагов: — Джим? Джим замирает, как трибль безмолвный и смирный. — Джим, что происходит? — О чём ты? — Ты знаешь. Конечно, Джим знает, но сказать это вслух неожиданно тяжело. Он поджимает губы, с самым невинным видом вздёргивая бровь: — Понятия не имею. Отступив ещё дальше, Боунз складывает руки на груди: — Хорошо, я тебе подскажу. Оставим в покое твою страсть к пижамным вечеринкам. Но в и без того короткую увольнительную ты вместо баров и девочек тащишься со мной в Джорджию проведать родовое гнездо, после чего всячески напоминаешь о прошлом, хотя я битых пять лет пытаюсь его забыть… Боунз не кричит, по тону даже не злится – скорее, встревожен, но Джиму всё равно становится неуютно и зябко. Точно почуяв, трибль перебирается ближе, Боунз замечает и, не делая паузы, пресекает манёвр: — Джек, отстань от него!.. Джек не слушается, а Джим счастлив переменить тему: — Джек? Ты назвал его Джек? — Хотел назвать Спок, но подумал, наш остроухий друг обидится. И потому назвал Джеком. — В честь Джека Воробья? — В честь Джека Дэниэлса. Но возвращаясь к капитанам: Джим, ты конфисковал контрабандный бурбон, взломал судебную базу Джорджии и закатил вечеринку века – и всё это не приходя в сознание? Жаль тебя расстраивать, но диагноз будет неутешительным. Джим едва дышит, но упрямо изображает неведение, и Боунз не выдерживает: — Чёрт возьми, парень, неужели я не заслуживаю хоть какого-то объяснения! И это предел, Боунз никогда не давит на жалость – к себе так уж точно. Не дождавшись ответа, он бессильно роняет руки и, ссутулившись, отводит глаза. — Я хотел, чтобы ты улыбался, — механическим голосом произносит Джим и, внутренне подобравшись, ждёт локального катаклизма. Землетрясения. Урагана. Тайфуна. Баллов на девять. Из пяти. Но ничего не случается – Боунз не меняется в лице, не ругается, не возводит глаза к потолку, только приглушённо хмыкает, не размыкая губ, с нечитаемым выражением глядит на него и молчит. Молчит долгую минуту – что на внутреннем хронометре Джима неумолимо приближается к вечности – а потом начинает, осторожно и медленно, словно и для себя самого: — Джим, взгляни на команду: Спок не слишком-то улыбчивый парень, Ухура три года Академии улыбалась всем, кроме тебя, а когда улыбается Сулу, спасайся кто может: это значит, цель захвачена и будет уничтожена в ближайших 5 миллисекунд. Но их жизнерадостность тебя, похоже, не слишком заботит, — и запнувшись, нахмурившись, добавляет: — Джим, ты ничего не хочешь мне сказать? Джим выдыхает, в поисках поддержки оборачивается к триблю – тот, нахохлившись, греет ему бок – и ожидаемо не получив ответа, вскидывает руки и сдаётся: — Похоже, ты мой безвыходный сценарий, Боунз. Боунз долго смотрит на него, пристально и устало, после чего распрямляется и, опершись спиной о стол, растирает ладонью лицо. — Господи, за что мне всё это, — бормочет он куда-то в сторону. — Боунз?.. — Джим, — и вот теперь-то Боунз смотрит в упор, и Джим наконец замечает, по голосу, и поникшим плечам, и всей этой ненужной, неправильной, обречённой усталости, с которой он столько боролся, — просто не лезь на рожон. Джим моргает, пытаясь понять – это ответ? Это да? Он будто ступает на тонкий, сверкающий лёд, получается тихо-тихо: — И всё? Боунз на мгновение задумывается – и что-то меняется в нём, неуловимо и окончательно: — И не дари мне больше триблей. Хотя, конечно, Джек чертовски милый парень. — Джек? — Джиму кажется, он ослышался. — Джек. Чертовски мил? Словно что-то щёлкает в мозгу, крохотная шестерёнка встаёт на место. Джим поднимается, с кошачьей мягкостью крадётся ближе. Замирает напротив и всматривается в лицо. Последний рубеж. — Боунз? — против воли улыбается радостно, широко, открыто, — ты ничего не хочешь мне сказать? Боунз не отвечает – но, полуприкрыв глаза, глядит таким тёмным, дурманящим взглядом, каким никогда ещё не смотрел. Джим знает этот взгляд, Джим мастер таких взглядов – в них предвкушение, тяга, нескрываемое желание, от таких взглядов кровь бежит по венам быстрей. Джим облизывается, прикусывает нижнюю губу… И застывает, не веря. Он смотрит, смотрит, смотрит – и чувствует, что выиграл войну, обогнал варп, совершил невозможное, Джим чувствует себя победителем. Удержаться ни единого шанса – Джим протягивает руку вперёд. Прикасается, невесомо и осторожно. И даже не дышит. Смотрит. Но улыбка не гаснет – напротив, разгорается ярче под его пальцами, и на мгновение Джиму кажется, он волшебник: прикосновением он меняет мир. Он тут же понимает, что бредит, но это так захватывающе, так сумасшедше, пьяняще до тёплых мурашек под рёбрами, и Джим не может оторваться – ведёт подушечками по нижней губе, задевает уголок рта, очерчивает чуть наметившуюся ямочку. Боунз возвращает его в реальность – отвечает, не отстраняясь, сухими губами щекочет пальцы – Джим сладко вздрагивает, по телу проходит колкая, искристая волна. — Сказать? Пожалуй, нет. На затылок ложится тёплая ладонь, притягивая ближе; Боунз целует его вдумчиво и горячо, не спеша, ничего не доказывая и не сомневаясь, словно всего забирает себе, и у Джима позорно подгибаются ноги – он заваливается на него всем телом, и Боунз обхватывает его за пояс, помогая сохранить равновесие, и целует сильней. Спустя пять минут нерешённым остаётся единственный вопрос. Джим отклоняется, облизывается, щурясь: — Так что насчёт вечеринки? Боунз содрогается: — С капельницами и гипошприцами? Уж лучше трибли! Джим возмущённо фыркает, но тут же тянется обратно и, тщательно сцеловывая чужую улыбку, улыбается сам. Он был прав. Люди – самое ценное.