Посланник дождя

Этот лес… С ним точно что-то не так. Он был терпелив, подобно волку, идущему по пятам своей жертвы, и жесток, как кот, заигрывающий с беззащитной, обречённой на смерть мышью. Как саван покрывает усопшего, кроны застилали диск луны, лишая единственного источника света продирающегося через дебри человека. Каждая коряга непременно заставляла его оступаться и падать ниц, теша лесных духов. Каждая встречная ветка норовила выцарапать глаза, от которых, впрочем, не было никакого проку. И без того вымотанные ноги утопали во мхах, росших в местах, где вряд ли вообще ходило что-нибудь живое, а стволы деревьев с каждым шагом окружали человека всё плотнее и плотнее, грозя навсегда запереть в дремучем лабиринте. А быть может, лес вёл его прямо в пасть затаившегося в ночи зверя, чьё чуждое для обыденных звуков завывание прерывало мёртвую тишину. Местами рваная и грязная одежда была к тому же порядком намокшей – вероятно, чаща впитала в себя недавно прошедший дождь и теперь щедро делилась с заблудившимся влагой. К тому же льняная рубашка и хлопчатобумажные штаны несколько противоречили окружающей обстановке своей лёгкостью. А уж совсем несовместимые с местностью туфли давно слетели с ног, задев мыском очередную корягу. Глаза отчаянно искали хоть малейший намёк на спасение, но лесное царство ясно давало понять, что отныне они увидят не больше, чем оно им позволит. Лес жил по своим, чуждым к жалости и состраданию законам, воспевая первородную дикость, коей с упоением дышал. Бессвязные образы расплывчато всплывали в сознании человека. Он хотел бы знать, по чьей всемогущей воле вдруг оказался в этом лесу, столь ощутимо источающем чужеродность к нему. Хотел бы знать, отчего боль не позволяет ему пробудиться от кошмара и почему отчаяние и безысходность, вопреки здравому смыслу, захлёстывают разум, воспалённый непрекращающимся бегством. Но ответы ускользали, словно человек – марионетка в чужой игре, и знать свою роль вовсе не обязан. Одно он знал точно – если остановится, костлявая длань смерти уверенно ляжет на его плечо. Когда, упав в очередной раз, путник боле не нашёл сил подняться и, тяжело дыша, поднял обречённый взгляд, он приметил вдалеке еле заметный огонёк. Как изголодавшая команда, завидев желанный свет маяка, находит в себе силы и берётся за вёсла, так и чресла человека, почувствовав прилив энергии, направляли его к спасению. Вот уже маленькая точка превратилась в небольшое окошко вросшей в лесную поросль землянки. Заметить её днём было почти невозможно, ибо слившись с ландшафтом, она волей-неволей стала одним целым с лесом. Дверь показалась человеку подозрительно низкой, но не в его положении было придавать значение таким мелочам. Пригнувшись, он решительно постучал и принялся смиренно ждать ответа. Впрочем, долго стоять не пришлось: со скрипом дверь начала открываться, и, спустя миг, путник узрел хозяина хижины. Кого угодно он ожидал увидеть на пороге. Егеря, отшельника… Возможно даже своего двойника, но никак не это. Дар речи оставил человека, равно как и трезвое восприятие происходящего, когда дверь открыла холодной серой масти пони. Вроде как пони… Нет-нет, она лишь имела с ней много общего, и потому иначе обозначить хозяйку путник не мог. Отшельница была меньше настоящей – её взгляд был на уровне его пояса. Да и назвать эту короткую, с выразительными и большими карими глазами морду «лошадиной» можно было разве что с натяжкой. Но едва ли сей факт заставил его проглотить язык. Да, перед ним маленькая лошадь, живущая в хижине посреди дремучего леса. Да, она открыла дверь, и жутко странно видеть в её ушах массивные серьги из чьих-то костей, а в чёрной гриве приметить необычный отлив синевы, но самое умопомрачительное вовсе не это. Она заговорила с ним, и пусть на непонятном для него языке, но заговорила, и к тому же мелодичным стихом, окончившимся на вопросительной ноте. Человек, даже если бы и мог ответить, всё равно бы молчал. Он упорно убеждал себя в том, что видит граничащий с бредом сон – признать, что это наяву, означало наречь себя сумасшедшим. Глянув на его рассеянный взгляд, пони что-то угрюмо пробурчала себе под нос и закрыла дверь, оставив незваного гостя наедине с лесом. Ошеломлённый, он так и продолжил стоять как вкопанный и неизвестно, сколько бы ещё простоял, если бы через минуту дверь вновь не заскрипела. На этот раз отшельница держала на переднем копыте деревянную миску с каким-то приятно пахнущим варевом. Она протянула его путнику, проворчав лаконичный стих, воспринятый им как «пей». В таком состоянии человек был беззащитен даже перед самыми слабыми манипуляциями, посему беспрекословно – кто бы сомневался – принял миску и в два глотка её осушил. Вскоре он уже жалел о своём решении. Язык, перестав ему подчиняться, закручивался во все известные морские узлы, а ушные раковины раздирало болью, словно сотни термитов прогрызали в них туннели. Человек, стиснув зубы и сжимая руками виски, опустился на землю. Но вот голову накрыло оглушительным звоном, и боль стала отступать. С опаской путник поднял взгляд на отшельницу, которая в этот миг поравнялась с ним в росте. – И зверь лесной развеет скуку, доверившись моей стряпне. Пусть испытал ты злую муку, но хоть теперь ответишь мне, — обратилась к нему пони, видя, что зелье, наконец, отпустило гостя. – Кого мой любопытный глаз, узрел в столь мрачный, поздний час? Снова в ответ молчание, но теперь уже по совсем иным причинам. Кобылица теряла терпение. – Коль ты собрался так всю ночь, стоять как дуб, проросший в землю, тебя могу послать я прочь – гляделок в жизни не приемлю! – она грозно топнула копытом, подчёркивая свой настрой. – Пройди же внутрь, раз искал прибежище от тьмы покрова. Побудешь гостем до утра. Не дело быть в лесу без крова. Найдя неразумным более поддаваться шокирующему изумлению, человек, поднявшись, заставил свои задеревеневшие ноги сделать пару шагов. Под босыми ногами скрипнули половицы, а за ними раздался шум закрывающейся двери. Изнутри землянка представляла собой небольшую комнатку с низким потолком, вынуждавшим гостя всё время нагибаться. Помещение освещало мерное пламя, лениво жующее поленья в угловом очаге. Стенку напротив двери занимали захламлённые мисками и горшками полки. Стенка слева была щедро увешана вениками и пучками трав, а вдоль правой, что с окошком, шла лавка. Но самой главной достопримечательностью ведьминой хижины был расположенный в центре котёл, а красноватый пар, исходивший из кипящего в нём варева, завершал специфическую композицию. «Это сон… всего лишь сон», – повторял про себя человек, стараясь отогнать иные, всё более очевидные варианты. От этого занятия его отвлекла засуетившаяся у котла кобылица. – Поведай странник своё имя, да цель, которую несёшь. Ты с чуждой родины вестимо. Учти, меня не проведёшь. Вышедший из прострации гость, вздрогнув, задел затылком потолок и тут же присел, растирая ушибленное место. – Где я? – простонал он полным безысходности голосом. – Страна Эквестрией зовётся, усвой ответ, коли неймется, – равнодушно изрекла пони. – И имя ты мне скажешь, наконец? – Генрих… — странное дело, но слово само собой сорвалось с его языка. Не найдя других имён в своих скудных воспоминаниях о прошлом, человек решил, что это имя если и не принадлежало, то теперь принадлежит ему. – Ну вот, хоть что-то для начала. А что насчёт твоих причин? Тебе известно пусть и мало, но тьму, какой бы та не стала, в местах разгонит свет лучин. Добравшийся до лавочки Генрих упорно вспоминал хоть что-то, что могло бы сойти на ответ. Он даже раскрыл рот, ожидая, что слова, подобно имени, слетят с языка. Но нет. В голове пустота, а в ответ – тишина. – Всё ясно… странник без тропы. Но есть решенье под копытом! Твои грядущие плоды, что пеленою тьмы закрыты, котла горнило молвит нам. И лишь предмет, что тело носит, пусть даже настоящий хлам, отдай – то ритуал запросит. – Ткань сгодится? – оживился человек, заинтересованный предстоящим. Он не задавался и не хотел задаваться вопросом «как?», ибо понимал, что ответ, скорее всего, вновь сломает об коленку его картину мира. Оторвав от рубахи болтающийся на честном слове лоскут, Генрих передал его пони. Далее она деловито завертелась вокруг котла, кроша в него то одни, то другие травы. Доставая очередной ингредиент с верхних полок, она без малейших затруднений привстала на задние ноги. Всё это выглядело настолько естественно и обыденно, что Генрих не мог не поразиться эдакой проворности. Чем больше всего залетало котёл, тем активнее бурлила вечно меняющая цвет жижа. Когда посудина стала подобием вулкана, отшельница принялась помешивать его содержимое тростью. И что странно… а хотя уже вовсе нет, делала она это копытом, обладающим поражающей гибкостью. – Брось это в зелье, но только живей! Духи откроют мне ставни дверей! – кобылица всучила человеку его же пуговицу. Осторожно приблизившись к кипящему жерлу котла, так и норовившего кого-нибудь ошпарить, Генрих бросил в него последний ингредиент, как того и хотела хозяйка. Едва он скрылся в зелье, его бурная поверхность мистическим образом успокоилась, став гладкой и прозрачной. Но сколько человек не вглядывался в пурпурную жидкость, но ничего, кроме своего отражения, обнаружить не смог. А вот глаза отшельницы осмысленно впились в её недра, видя там, вероятно, гораздо больше, чем гость. Войдя в некий транс, она шептала слышимые только ей стихи и продолжала наблюдать видимые только ей образы. Генриху же оставалось смиренно ждать. – Я вижу, — сказала она. Присущая её речи мелодичность в этот раз исчезла, оставив на месте себя обрывистость и сухость. Однако спустя миг она вновь заговорила стихом, но без былой уверенности и спокойствия. – Ты никогда этот мир не поймёшь, ставши его гнойной раной… Многих с собой в забытье заберёшь, прежде чем сгинуть в канаве! Чёрный гонец и посланник беды, след твой пророчит страданья. Даже дойдя до заветной мечты, счастью сулишь увяданье… Пони оторвала полубезумный, пропитанный страхом взгляд от котла и вперилась им в Генриха. – Я в силах всё предотвратить, надеюсь, ты сможешь за это простить… Генрих только сейчас осознал, что костлявая старуха, гнавшая его по ночной глуши, переступила этот порог вместе с ним, и теперь её дыхание было даже ощутимее, чем прежде. В зубах кобылы, рванувшейся к отступающему гостю, что-то угрожающе сверкнуло. «Всё-таки это не сон…» – вслед за болью посетило Генриха горькое умозаключение.