Вивальди

Гроза! Гроза бушевала во мне! Боги улыбались мне с вершины Олимпа и манили из самых глубин преисподней. Слова более не могли вырываться из моего горла, и я так и замер — всё еще сжимая в руках распятие, обращенный лицом к удивленным прихожанам. Губы женщины в первом ряду зашевелились — она что-то шептала своей подруге, но я ничего не слышал. Мир исчез. Бог растворился и явился в новом облике. Бог бушевал в моих ушах, в моей душе, и не в моих силах было его сдержать. Он всегда приходил внезапно. Я не слышал его подступающих шагов. Он врывался в мою жизнь миллиардом огней, тысячей залпов фейерверков, что запускали в дни карнавала на площадях. И когда он приходил, мне уже было не различить, где кончаюсь я и где начинается он. Совершенство всегда было полным, без углов и изъянов, без лишних мыслей. Я знал, чтó должен делать. Распятие выпало из моих ослабевших рук; кто-то из прихожан в испуге привстал со скамьи. – Антонио! Я не видел их, не слышал. Служба прервана для них, для меня же началось истинное служение. Как слепой, но видящий всё, я шел по коридору, ворвался в ризницу и сметая со стола вещицы, схватил чистый лист пергамента. Перо, чернила… Или то моя кровь? Не важно! Всё неважно! Исчезни сейчас хоть весь мир — я сам создам его заново! О страсть, владеющая мной, грех ты или святость? Как можешь ты быть так сильна, так яростна, что для меня, осененного тобой, ты остаешься неуловимой! Ты не спрашиваешь меня, хочу ли я пойти за тобой. Ты бросаешь меня куда захочешь, ты выворачиваешь мои руки и вырываешь мое сердце, но я готов рыдать от любви к тебе. Любви столь возвышенной, что объяснить ее можно лишь навеянными тобой же словами. Человек? Нет. Не существует в сей миг Антонио Вивальди! Я — переполненная чаша, что не может удерживать в себе благодать, коей наделил меня Господь. Как сладко и больно, пусть и всего на несколько мгновений стать всем в этом мире! Возвыситься к богам, руки мои — их инструменты, а разум полностью сгорает, подчиняясь их воле. Кровь кипит, ноты на бумаге — не ноты, а голоса, послания и тот, кто пишет их — Вивальди, — каждую секунду умирает той смертью, перед которой умаляется любая человеческая жизнь. – Антонио! Да очнись же ты! Как мог ты опять прервать службу?! О нет, друг мой Паоло, я не слышу тебя. Как может голос твой перекричать божественный? Не старайся! Внимай мне. Внимай каждую секунду. Ах, ты не можешь понять, еще не пришло время! Тебе нужна скрипка, нужен оркестр и тогда… тогда ты услышишь! Но я, вверивший себя высшим силам, буду гореть в чистом и незамутненном творении всю свою жизнь. Кто же из нас счастливчик, Паоло? Не знаю. – Антонио! Суметь бы это передать человеческими словами! И не осталось бы больше вопросов. Кто мы? Кто Бог? Смешно! Смешно! Я постиг всю мудрость человечества, всю красоту, всю любовь и всю ненависть, всю радость и всё горе. Мне дали крылья, дабы я воочию узрел тайны звезд и передал их нотами, выписанными кровью на пергаменте. В этом вся великая и ничтожная жизнь Вивальди! Ох, друг мой, поймешь ли ты? Пойми, прошу! За этот дар отдал свою жизнь Вивальди во власть незамутненной красоты. Мгновение — и я падаю. Назад, вниз, в свое страдающее тело. Пергамент исписан нотами, а в душе всё еще вспыхивают отзвуки Прекрасного. Я смотрю на ноты и понимаю: не то, не то! Не передать смертными письменами то, что Вечно! От охватившего меня страдания хочу порвать всё на части, но откладываю в сторону. Люди не поймут, чтó здесь не так. Они не слышали Изначального Исполнения. – Антонио, — наконец доносится до меня обеспокоенный голос Паоло. — За такие выходки тебя могут лишить сана! Я улыбаюсь, открываю окно. Со стороны венецианских каналов несет смрадом, но я с удовольствием вдыхаю. Тело еще сотрясает дрожь наслаждения. – Не бойся, друг мой Паоло, — говорю я, — ты обязательно услышишь. За это Антонио Вивальди отдает свою жизнь! Он непонимающе нахмурился, осуждающе покачал головой и ушел. А я остался ждать. Ждать и грезить о пьянящем мгновении неги, полной боли и граничащей с грехом. Воистину, этому Антонио Вивальди отдает свою жизнь!