К Магдалине Р.

Было мне тогда едва ли больше десятка лет; я находился под надзором больной матери да твёрдой руки отца, когда это произошло. Помнится, тряслись мы в повозке, проезжающей над маленькой деревенькой, отражающейся в реке под нами; в сизой глади воды я чувствовал спокойствие, преследующее снующие тени, всматривался в застывшие выражения лиц. Создавалось ощущение, что у всех и одновременно случился инфаркт – а когда кто-то с Небес спустился и отпустил им все грехи, в память об этом отпечатались на их лицах такие глупые гримасы. Вот такое меня чувство преследовало. Ехал я к дядьке да двоюродной сестре – красавице Магдалине, - да ещё кавалеру её, Адаму. Усадьба у них находилась как раз за этой деревушкой, и издалека напоминало каменный дольмен, обрамлённый со всех сторон камнем, жёстким и холодным. Как и сами люди. - С какой целью едите? – спросила нас женщина с перекошенным лицом. Мой извозчик протянул тётке документы, её длинные пальцы выхватили бумаги и принялись вертеть. Такое ощущение, что сначала эти конечности отрубили, наполнили водой – а уж затем прилепили к тонкому телу несуразной бабы. Её перекошенное лицо уставилось на меня, и я заметил, что один глаз у неё прищурен, - а другой открыт, смотрит безразлично. Неинтересен я ей. - Сорванца доставляем, сударыня, - посмеялся извозчик. Его голова была похожа на мяч: маленькая, жёлтая, да ещё и набитая разного рода бредом; начиная от воспоминаний, да до мозга. Баба воскликнула что-то, да побежала; в след ей полетели бумаги, их подхватил ветер, разметав по мостовой. Извозчик вскочил со своего места и, принявшись выплясывать по площади пируэты, получил пинок от перекошенного мальчишки. Такое ощущение, что это не шарф у него на шее был – а порванная тонкая кишка. Я сидел, закутавшись в плед, да наблюдал: вдалеке, например, виднелись покачивающиеся в такт убегающим бумагам фигурки, раз-два, раз-два, - качались они. И чем больше я наблюдал, чем больше щурил глаза, тем более замечал, что все они ещё живые, и последние их минуты наполнены болью. - Не престало нам здесь останавливаться – выдохнул извозчик. Голос у него был такой, словно играющий какофонию оркестр: дребезжит, в чём-то прекрасен, а в чём-то и омерзителен. И смотрит на меня своими глазами, в которые вставлены лупы, голова-мяч – Небось, нажаловаться хочешь? Да на что же жаловаться? Извозчик вернулся на место, да поехали мы дальше мимо разодетых детей, измученных мужиков да косых баб прямо в поместье, возле которого, как на бельевой верёвке, разместились заключённые: и по ветру они качались, раз-два, раз-два. Всю дорогу не мог остановить своего предчувствия: казалось мне, что обернусь – и наблюдает кто-то; но оборачиваться не смел, всё размышлял, случиться ли такое, что наваждение исчезнет. А оно смотрело на меня глазами-озёрами, окружающими нас. Вокруг – дикие поросли, мелкие зверушки. А впереди – сизое небо. Глядь – а повозка вновь остановилась, под колёсами зверёк застрял, маленькое существо. Непоседлив, а ловок, подумал я – извозчик только в руки взял маленькое тельце, как ускользнуло оно от него, удалившись и далее по лесу свободно гулять. - Не видел ничего подобного, когда в городе жил, а? – позади извозчика стояла тётка с руками-шлангами, а он говорил так, будто чудовище это было на человека похоже так же, как я и та бедная белка – Прочувствовал, как жизнь у нас течёт? Медленно, подумал я, - и не торопишься никуда, покуда на бельевой верёвке находится, кому болтаться, изображая работу правосудия. Пожав плечам, обратил я внимания на тётку, которая махнула нам вперёд – и извозчик снова тронулся дальше. Заметил я несколько голов, высунувшихся из дупла – они смотрели вниз, на лежащее у корней существо. Маленькие мордочки будто бы кричали, да не внятно, не могли они так. Ехал я, смею напомнить, к дядьке, сестре двоюродной и её кавалеру – Адаму. У накрахмаленного крыльца нас уже ждали: перекошенная баба, да два статных человека. Такое ощущение, что разрубили одного из них на части в процессе особо кровавой стычки – да сшили не так, забыв части местами поменять. Он сидел на коляске, и плечи его были шире, чем сиденье. Второй был тощий, немощный – бледный, как сама Смерть, очевидно, жених её; низкий человек с бегающими глазками, выкрученными и неопытным мастером назад вставленными. Ждал он чего-то в раздумьях, но только дурачком выглядел. Дама с перекошенным лицом – служанка, - знак подала, чтоб подходили мы, да только я не торопился: сперва я посмотрел на фасад поместья, а лишь затем – на совершенно скучных обитателей этого места. Все они наблюдали за мной, я же не смотрел ни на кого. - Добро пожаловать, - сказал Адам и жестом в дом всех пригласил. Все мы замолчали, помогая краскам сгуститься, да пошли за ним; и делать ничего нам не оставалось, как из окон больших виды преступников повешенных созерцать. - За что вы их повесили? - Мы? – грустно усмехнулся дядька мой, многоуважаемый Р. – Эти деревенские совсем обезумели; схватили их, и, требуя правосудия, на повешение приговорили. - Позор, - подала голос подошедшая служанка, но никто бедную Лизу не слушал. Лицо у неё было бордовое, словно весь день она вскрывала коров, а затем, под вечер, в их крови купала собственных детей. Что за «позор» осталось мне неведомо, но сам я будто бы ждал приглашения внутрь дома родственников моих В., согласившихся приютить ребёнка. И было мне тогда, напомню, чуть больше, чем десяток лет. Все, кто старше был, болтали о своём – о невежестве и благородстве, о соприкосновении науки и религии. Я не встревал в разговор ни один, пока не услышал знакомое моему слуху слово «Mutter», что означало на родном языке моего отца – «мать». Я проследил за знакомыми незнакомцами глазами, чтобы не исчезали, будто бы от этого опустеет просторный дом ещё больше; но никто не смотрел назад, не оборачивался на меня. Глупая тётка с перекошенным лицом кивала, повинуясь словам Адама. По стенам шли трещины; будто бы часть дома оторвали от родного строения, а затем – вновь присоединили, столкнув вместе. По картинам проходила гладь, холсты смялись, а краска облупилась, обнажая настоящие не лица гостей – а черепа. Дядька мой Р., повернувшись на своей каталке, уставился на меня своими глазами-блюдцами и принялся читать самую мою душу, проверяя, не натворил ли я дел по пути к родовому гнезду; но ничто мне здесь не было родным, так как даже окна потрескались. Будто бы их затянул паутиной огромный паук. Будто бы особняк обвил огромный змей и всё это место – в его безразмерном желудке. И будто бы желудочный сок – плещутся волны на озерцах, что за окнами; и бьются преступники в них. Тихие шаги – и я поднимаю глаза. Её лёгкие руки скользят зернистым от пыли перилам, а медные, выбивающиеся из причёски локоны выбиваются при каждом шаге. Идёт она – словно плывёт по речке; вот уж точно-то! – одной рукой звезду достанет, другою – и лицо тебе ею же прижжёт. Идёт, спускаясь, моя милая Магдалина, что уснула ранее под апельсиновым деревом. Вывернутым на изнанку голосом Адам говорит: - Познакомься, - он делает паузу, - моя будущая невестка и твоя двоюродная сестра – Магдалина Р.! Идёт она, кроткая и покорная, а ножки так и хотят соскользнуть, совершить неоправданную глупость; а руки у неё тонкие, наверняка холодные. Мэгги, Мэгги – смерть наша. У неё на щеках лёгкий румянец, будто целовала она лизонькиных детей до того, как состарилась, до того, как побледнела; до того, как вонзились внутри неё пара рёбер в грудь. Я не оборачивался, - шёл, смотря на неё и вслед ей одновременно, - и шёл, и шёл. Каждый наш шаг навстречу друг другу нас сближал и роднил, как не роднило молоко общей матери. Я вытянул руки вперёд – а она, бледная, светящаяся внутренним светом, остановилась; она смотрела на меня своими глазами-зеркалами и что-то говорила, недвижимая, сложив руки на груди. Следующее, что я помню – так это надвигающийся на нас шторм; как мы закрывали окна, как к нам в жилище пробирались промокшие тела, а одно из них ввалилось в моё окно, погребая под собой сестру Мэгги, смерть нашу. На её лице в это время я никогда ранее не видел столько злобы, выраженной в аккуратной складке между бровями, в руках, вдруг ставших чужими. Косой Адам смотрел вслед Лизоньке – а та вышагивала, чтобы поддержать госпожу. И вдруг я заметил, что ни на Лизоньку все смотрят, ни на шепчущую Магдалину, а на меня; прямо в мои глаза-осколки. Тяну я к ним руки сшитые их холщовой ткани, и швы у меня некрасивые, жёсткие. Дядька Р. на меня смотрит, да только не видит; колются зубки в поцелованных лизонькой глазах. Он наблюдает за мною, а я смотрю на лестницу – нет её, Мэгги; смотрю за окно – а любимое лицо виднеется в нём, обрамлённое петлёй. Руки у неё застыли, как-будто прижимается красавица к зеркалу. А губы её приоткрыты. А ножки во тьме исчезают, светятся белизной где-то у противоположного береги пруда. И за спиной её, за белизной, - не видно ничего, всё меркнет. Моя бедная Мэгги, Смерть наша, неужели без похорон похоронили мы не похороненную? Бледное лицо её я долго наблюдал в окне, пока косой Адам не сказал: - Мэгги уже два года умерла, вот что. И тут же на лице его появилась ухмылка, какая бывает от самодовольства; и дядька Р. замолчал тоже. Но он не слушал, а только поворачивался из стороны в сторону, ведомый косой бабой да её падчерицей, бедной Лизкой. - А ты… даже не приехал на её кончину. Блеснули глаза, да медные кудри позади; никто не обернулся, а она стояла близко, протянув вперёд руки, касаясь всего, что видит. Её бледность компенсируется красным цветом лица – и глаза потекли у бедной Мэгги, и щёчек совсем не осталось. И вдруг вижу – Адам не Адам вовсе, перестал быть косым; как он прекрасен в белом цвете, как натянута кожа юной красавицы на его лице! И ноги Адама – не ноги; а пустышки, накачанные чужой кровью. Смотрю на дядьку – и вижу, что за место ног на его каталке стоят руки. Ничего более не вижу, дым застлал глаза, заставив ожидать чего-то худшего. И белые стены будто бы схватил неистовый великан да вывернул их наизнанку – потрусив, поломав, восстановили по камешку древние стены дома Р. И Адам сидел бы в комнате далее, и жал бы мою руку целую вечность, если бы милая Мэгги, Смерть наша, однажды не погибла, оставив после себя прекрасную новость – нетленное тело и свежее лицо, способное выносить ребёнка… И не приехал бы я, если бы не покойники под нашими окнами.